— Да, — грустно сказала Вероника. — Бедная.
Накануне съемок этого замечательного фильма Савинова заболела, ее мучили боли в суставах, скакала температура, иногда она переставала соображать, что происходит. Врачи не могли поставить диагноз. Едва поправившись, Катя героически смогла сняться в роли, но все равно то и дело болезнь возвращалась. Вот и теперь она разговаривала с друзьями, а будто не в себе, будто мыслями в каком-то ином измерении.
— Каково исполнение «Вдоль по Питерской»! — восхищался Эол. — Даже Шаляпин бы позавидовал.
— Шаляпин? — с удивлением спросила Савинова. — В фильме нет Шаляпина.
Незримов не знал, что сказать, а Катя внимательно посмотрела на него и спросила:
— Кто вы? — повернулась к Веронике: — Кто этот человек? Я его не знаю.
— Катюш, да ты что, — рассмеялась Жеже, как смеются, обращаясь к не совсем нормальным людям. — Это же Эол, муж мой. Незримов.
— Нет, это не твой муж, — заявила Катя. — У него другая жена. И ты, Ника, на него не рассчитывай.
Это прозвучало как штормовое предупреждение, и по возвращении домой разразился сам шторм.
— Какая у тебя другая жена? Ты что, двоеженец? — И понеслось: катись к своей другой жене, выкинь деньги, которые копим на лето, Платошу я тебе не отдам, так и знай, завтра же уезжаю в Новокузнецк...
Буря утихла лишь через несколько дней и лишь благодаря доводам, что Савинова «ку-ку». Однако с того дня потомок богов стал думать: ведь Катька права, Вероника не его жена, а его жена где-то ходит, или даже еще не родилась, или родилась, но учится в школе, или живет в другом городе, в другой стране, на другой планете.
А на море они снова поехали, как всегда: Вероника с Платошей на три недели, а Эол только на одну. Он не мог, в отличие от Жеже, целыми днями валяться на солнце и плавать, ему хватало семи дней, чтобы это наскучило, потому что он вообще все время летел в работу, чтобы гудеть в ней, не имел никаких увлечений, кроме работы, не охотился, не рыбачил, не собирал коллекции марок, монет, любовниц, охотничьих трофеев, бутылок с дорогими напитками. Если случалась попойка, напивался, но не впадал в длительные алкогольные завихрения. Несколько раз, по пальцам пересчитать, изменял Веронике, но и то когда само шло в руки, а не то чтобы рыскать повсюду и заводить долгую шарманку ухаживаний и охмурений, а потом так же долго расставаться.
Его работой было кино; даже когда не снимал, крутил идеи, подолгу обсуждал их с испанцем, который в качестве сценариста иногда изменял ему с другими режиссерами, но лишь когда само шло в руки, а не рыскал успеха на стороне. Незримов жил не в реальном мире, а в киноиллюзии, там и сям помогал кому-то, ожидая возможности самому снимать, постоянно просматривал фильмы других режиссеров, что-то подмечая, но в основном отбрасывая: это я ни в коем случае. Он знал свою творческую силу и верил в нее, любил только ее и ей поклонялся. Это была его сила духа, дуновения, веяния, полета, вихря, урагана, легкого бриза, муссона или хамсина.
Летом ходили на «Три плюс два», замечательную легкую комедию по пьесе Сергея Михалкова «Дикари», режиссера Генриха Оганесяна со смешным отчеством Бардухимиосович. Незримова до глубины души пронзило, как этот мужественный человек, тяжело страдая от рака желудка, не обозлился на жизнь, а, преодолевая боль, снимал и этим веселым фильмом послал миру прощальный добрый привет. А киноеды из худсовета присвоили картине вторую категорию, но и при скудном прокате «Три плюс два» оказались на четвертом месте по количеству зрителей, после чего пришлось присвоить ленте первую категорию.
— Незримыч, снял бы и ты такое же, — ласково посыпала солью на рану Жеже, зная, что он ничего вообще не снимает, что ему не дают.
А когда в августе посмотрели «Королевство кривых зеркал», сыпанул своей сольцы и Платоша:
— Вот бы это ты снял, папа!
— Может быть, сынок, и сниму, — ответил Эол, обиделся, но подумал, а почему бы и не потягаться с этими Роу да Птушко? И непременно снять Лидию Вертинскую, бесподобно сыгравшую птицу Феникс в «Садко», герцогиню в «Дон Кихоте» и Анидаг в «Королевстве кривых зеркал». Их уже три Вертинских стало — мать и две дочери, и все хороши по-своему: хищной испанской красоты Лидия, трогательная Анастасия и строгая славянка Марианна. Он жаждал собрать их трех в одном своем фильме и кусал кулаки, когда очередная его и испанца заявка снова оказывалась «непрохонже». И все вокруг сыпали цитатами не из его фильмов: «Приходите завтра, Бурлакова Фрося», «Не стричься, не бриться, не пить, не курить и остаться дикарями», «Клю-у-у-уч!», «Тихо, приятель, кажется, шпионы бледнолицых», пели песни не из его картин: «Старый клен, старый клен, старый клен стучит в стекло...», «Пусть говорят, любовь это яд, любовь это яд...», «Вот она какая, большая-пребольшая...», «Друга не надо просить ни о чем...», «Парней так много холостых, а я люблю женатого...», «А я иду, шагаю по Москве, и я пройти еще смогу...», «Эй, моряк, ты слишком долго плавал, я тебя успела позабыть...», «Пусть летят они, летят и нигде не встречают преград...», «Тишина за Рогожской заставою, спят деревья у сонной реки...», «Когда весна придет, не знаю, пройдут дожди, сойдут снега...», «И улыбка, без сомненья, вдруг коснется ваших глаз, и хорошее настроение не покинет больше вас...», «Не кочегары мы, не плотники, и сожалений горьких нет...», «Что так сердце, что так сердце растревожено, словно ветром тронуло струну...». Кино обогащало русскую песенную культуру новыми народными песнями, но не незримовское кино, а кино других режиссеров, его фильмы не подарили людям песенной радости: в «Разрывной пуле» вообще не звучало песен, в «Не ждали» все нанизано на «Освобожденную мелодию», а если кто-то и пытался спеть романс Бортнянского «Прощай, прощай...» из «Бородинского хлеба», того почему-то поднимали на смех.
Он задумывался о том, чего не хватает в его картинах. Они виртуозно спроектированы и сняты, актеры играют не придерешься, герои вызывают у зрителей сильнейшее сочувствие... А народным фильмом не стал ни один из трех. Сотни людей при встречах благодарили Незримова за его работу, восхищались, крепко пожимали руку, даже обнимали, требовали автографа, просили сфотографироваться вместе, услаждали его слух рукоплесканиями... А он по-прежнему оставался незримым.
На Московском кинофестивале того года главный приз завоевали «Восемь с половиной» Феллини, фильм, в котором Эол увидел свои собственные переживания безвременья, когда сел на мель и ждешь помощи, когда заблудился в лесу и ходишь, ходишь, надеясь, что вот-вот выйдешь на нужную тропу или дорогу. Вот только выход, который предлагал итальянец, ему не понравился: скузи синьори, вот этот балаган и есть искусство? Вот эта дурацкая клоунада?
Что бы Незримов ни предпринимал, все шло ему во вред, будто под каким-то проклятием родился. 21 августа 1963 года при аварии самолет Ту-124 совершил посадку в центре Ленинграда, на поверхность Невы. Командир корабля, чудовищно рискуя, сумел посадить воздушное судно между Железнодорожным мостом и мостом Александра Невского, и фамилия его была Мостовой! Самый редкий случай такой посадки во всей мировой истории. Вообще, посадка самолетов на воду лишь в исключительных случаях не оканчивается гибелью пассажиров и экипажа. Незримов и Ньегес мгновенно набросали разработку сценария, бросились пробивать сенсационный фильм о сенсационном событии.
— Товарищ Незримов, вам мало того, что вы со своим «Бородинским хлебом» сели в лужу? Захотелось еще по шапке получить?
— Да почему же?!
— Да потому же! Экипаж будут судить. За то, что вылетели на неисправном самолете.
— Победителей не судят!
— Вот вы сначала победите, а потом мы решим, судить вас или нет. Ступайте подобру-поздорову.
Незримов узнал, что после полета в космос Гагарину вообще запрещают летать, и Юрий Алексеевич тоскует по небу. Мгновенно родился замысел. Ведь это было так созвучно его судьбе — выскочил с тремя фильмами, и не разрешают снимать. Пусть по разным причинам, но Незримов и Гагарин страдали от невостребованности. И конечно же едва протянул руки, как по этим рукам ударили:
— Незримов, вы вообще что-нибудь соображаете?
Вокруг него разворачивалась удивительная, причудливая, необыкновенная эпоха, когда все можно и все нельзя, когда столько всего снимается, сочиняется, мелькает, звучит, проносится мимо, грохочет и радуется, тоскует и печалится, веселится и плачет... И все проходит без его участия! В чем же дело? Где он сошел с нужной тропы и забрел в чащу леса, заблудился? Может быть, когда женился на Веронике Новак? Поддался поверхностным, непрочувствованным чувствам, не дождался той женщины, о которой пророчествовала Савинова?
Перед Новым годом они крепко разругались, кто-то настучал на Эола, что он изменил Веронике, и он взорвался:
— Да как мне прикажешь быть, если у нас с тобой раз в месяц, да и то сикось-накось!
— Сикось-накось?! Сикось-накось?!
И она, забрав Платошу, улетела в Новокузнецк, благо билеты на самолет тогда были в намордниках и не кусались. А он по полной оторвался на Большом Каретном, где собралось не так густо, многие встречали Новый год, по традиции, дома, кто-то вообще отсутствовал в Москве.
— Сегодня в нашей масонской ложе «Большой Каретный» только самые верные, — подметил Кочарян. — Сегодня мы принимаем в наше братство нового члена. У нас был брат Эол, теперь появится брат Элем.
Торжественный обряд состоял в том, что новообращенный с завязанными за спиной руками должен был зубами поднять с пола стакан коньяка и выпить его. Брат Элем справился легко под всеобщие овации.
— Элем — это что? — спросил Незримов.
— Сигареты. — Высоцкий с важным видом вытащил из кармана продукт фарцы с буквами на упаковке: «L&M», выщелкнул из пачки сигарету, протянул Элему.
— Смешно, — сказал тот, прикуривая. — Но на самом деле все проще: Энгельс–Ленин–Маркс. Родители заядлые коммунисты.
— Лучше по-другому: Эпстайн–Леннон–Маккартни, — заметил Кочарян, он во всем держал нос по ветру, и хотя битлы еще только-только прославились, уже знал о них, что Леннон и Маккартни главные, а Эпстайн у них менеджер. О чем и тотчас поведал несведущим.