В общаге Незримова поселили с забавным зажигательным парнем по имени Алехандро Ньегес, но все его запросто звали Сашкой Матадором. Он был испанец, родители погибли во время гражданской войны в Испании, а его привезли в СССР, воспитывался он в детском доме вместе с другими испанскими детьми. Учился Санчо на режиссерском, но с прицелом на кинодраматурга, так что куда далеко ходить — вот тебе и сценарист под боком. Вместе вели хозяйство, вместе подрабатывали на разгрузке вагонов, вместе квасили, когда появлялась деньжонка, и вместе переваривали разные идеи.
На втором курсе подкатили к Герасимову:
— Сергей Аполлинариевич, помните, когда я поступал, вы оценили рисунки про Финскую войну?
— Конечно, помню, еще бы.
— Так вот, у нас с Сашей есть задумка. Что, если мы уже сейчас снимем короткометражку?..
— Задумка?! — вдруг взвился Папа. — Ну, знаете ли, я сразу против!
— А почему?
— Потому что если у вас задумка, то у Саши получится не сценарий, а сценарик, а у тебя — не фильм, а фильмик. Надо, ребятушки, не задумки иметь, а замыслы. Вот из замысла рождается сценарий, а из сценария фильм. Понятно?
— Поняли. У нас с Сашей есть замысел...
— Рановато, ребятки. Остыньте. Годик еще походите со своим замыслом.
— Можно хотя бы девять месяцев? — спросил Матадор.
— В смысле как ребенок в утробе? — засмеялся Герасимов, смягчаясь. — Добро, через девять месяцев приносите сценарий. Только не сценарик.
— Это мы уже усвоили.
В Лиду Беседину из мастерской Бориса Бабочкина они тоже оба влюбились первой же осенью учебы, но лидером гонки сразу определился Незримов:
— Саня, Лидка не для тебя. Ну прислушайся к звукам: Эол и Лида, это же прекрасно! Присмотрись лучше к ее подруге Нине, тоже красавица.
— Слушай, Ёлкин, а почему бы тебе не присмотреться к Нине? — вспыхнул испанец.
— Потому что она светленькая, а меня, как славянина, тянет на темненькую. Ты — потомственный южанин, тебя должна манить славянская красота.
— У Нины роман со Стасиком.
— Стасик скоро окончит институт — и поминай, как звали.
— Ну, нет, так не делается, — кипятился Ньегес. — Мне Лида нравится.
— Уйди с проезжей части на тротуар, добром тебя прошу.
Лиду он решил брать штурмом, вручил охапку цветов и сказал:
— Не буду занудным. Я в тебя влюблен. Будь моей женой, и баста.
— И — что?
— Баста.
— А это какая часть речи?
— Утвердительная. Любовная. И свадебная. И вообще, чё ты там у этого Бабочкина? Переходи к нам в мастерскую.
Лида светло и весело рассмеялась. Незримов нравился многим девушкам: не красавец, но смелый, мужественный, напористый, а для парня это важнее любой красивости. Насчет свадьбы Лида решила повременить, а ухаживания Незримова приняла, ходила с ним в кино, на танцы, в музеи, хотя много женихаться времени не оставалось, все ухажерство заваливала учеба, ее, как во всех вузах, на первом курсе целая Джомолунгма.
Кроме испанца, Эол подружился с Рыбниковым и Захарченко, они в общаге тоже жили в одной комнате. Коля Рыбников с актерского и тоже из мастерской Макаровой и Герасимова вообще всех восторгал. Веселый, озорной, бесшабашный и чудовищно талантливый. Дни рождения у них стояли близко: Коля родился 13 декабря 1930 года, Эол — 25 декабря того же, 1930-го.
Во время войны Рыбников оказался в Сталинграде, об ужасах говорил весело, словно пересказывал кинокомедию:
— Когда фрицы подошли, мы все сиганули на тот берег Волги. Вот это был цирк, братцы-кубанцы! Кто на лодке, кто на бочке, кто на чем. Один хмырь, помнится, на карусельной лошадке поплыл. где он ее взял, неведомо. А у меня ни хрена, не на чем плыть. И плавать не умею, как дурак. Кинусь назад, что-нибудь найти подходящее, а там город сплошной стеной огня охвачен. Эх, думаю, полезу, поплыву как-нибудь, глядишь, с перепугу и научусь плавать.
— Как же ты на Волге рос и плавать не умел? — удивился волгарь Незримов.
— Я до войны в Борисоглебске рос, в Воронежской области, там у нас Волги никакой нету. Это уж когда отец на фронт ушел, мать с нами, мной и братом Славкой, в Сталинград перебралась, к сестре.
— Ну-ну, и как же ты? — спросил Матадор.
— Как-как — кверху каком. Схвачусь за чью-нибудь лодку и плыву, пока меня не отцепят.
— Почему отцепят?
— По кочану. Много нас таких, неплавучих. если все прицепятся, лодка на дно пойдет. Били по рукам чем попало. А тут еще нефть по Волге потекла и горит. И немцы с самолетов бомбят, обстреливают. А Волга широченная, зараза! Ну, думаю, если выплыву, стану великим человеком, а утону — значит, мне и не следовало жить дальше. Гляжу, а я уже и выплыл, на том берегу стою! Так что, братцы-кубанцы, мне теперь никак нельзя не стать знаменитым, уж извините-подвиньтесь.
После войны Рыбников окончил в Сталинграде железнодорожную школу. Проказничал постоянно. Однажды учитель решил его наказать, как маленького. Поставил восьмиклассника в угол, а Коля потом написал химическим карандашом: «В этом углу в 1944 году стоял Николай Рыбников, будущий знаменитый артист». А вскоре он и впрямь сделался артистом, его заметили в школьных спектаклях, стал числиться во вспомогательном составе Сталинградского драмтеатра.
Во ВГИКе Рыбников сверкал широким актерским диапазоном, легко справлялся с любыми ролями — он тебе и Хлестаков, и Жюльен Сорель, и Нагульнов, и Дон Гуан. Французский ему давался как никому другому, и в роли Бенкендорфа Коля прекрасно изъяснялся на том языке.
Словом — первый парень на деревне. Одна беда — неразделенная любовь, начавшаяся прямо с первого курса.
В отличие от большинства, Алка Ларионова уже снималась до ВГИКа в фильме про Мичурина. Да у кого — у самого Довженко! Но на первом курсе еще не звездила. Когда поступала, Герасимов даже не хотел ее брать — нескладная какая-то, толстая, курносая. Спасла Макарова, разглядела в ней возможную красавицу и талантливую артистку, уговорила мужа. Но с условием — худеть! И уже начиная с сентября первокурсница села на рисовую диету. К седьмому ноября превратилась в нечто такое, что на нее беззастенчиво оглядывались, на лекциях то и дело зыркали, убеждаясь: да, это та самая Алка, которая поначалу не рассматривалась. За ней сразу стали все ухлестывать, но она ни на кого не обращала внимания, мстила за сентябрь, когда никто ее не замечал.
В ноябре Эол и Лида крепко поссорились. Студентам показывали фильм Роберто Росселини «Рим — открытый город». Беседина восторгалась, а Незримов бессердечно заявил:
— Да пошли они куда подальше, эти итальяшки! Сами за Гитлера воевали вместе со своим Муссолини, их под Сталинградом пачками клали, они стадами в плен сдавались. Не веришь, спроси у Кольки Рыбникова. А теперь те же макаронники стали снимать про то, какие они были антифашисты.
— При чем тут это? — вспыхнула Лида. — В кино главное не политика, а искусство. А фильм сильнейший.
— В кино все главное, и прежде всего — историческая правда. Если она нарушается, мне такое кино не нужно, будь оно хоть трижды душещипательным.
— Вот-вот, то, что для всех пронзительное и возвышающее, для тебя всего лишь душещипательное.
— Неправда, я не такое бревно, чтобы не отличать возвышенное от душещипательного.
— Просто хочешь вопреки всем свое мнение...
— Ну, знаешь ли...
— Ну, знаешь ли! Не хочу больше с тобой разговаривать, раз ты такой.
— Какой?
— Самовлюбленный и напыщенный.
— Ну и ладно! Пожалеешь еще!
— Нет, не пожалею. — И пошла прочь своей изящной походкой, оглянулась и выстрелила: — Бревно! Бревно! Бревно! Ёлка-палка!
Незримов горел от негодования:
— Не случайно в ее фамилии бес запрятан!
Взял да и подкатил к Ларионовой:
— Алка, ты мне нравишься, выходи замуж.
Она рассмеялась:
— Не получится.
— Почему это?
— Не хочу быть Незримовой. Алла Незримова — фу!
— Можешь под своей фамилией оставаться.
— Ну уж нет, жена должна носить фамилию мужа.
— А чем Алла Незримова плохо?
— Не нравится, вот и всё. Эол и Алла тоже как-то смешно звучит. Будут дразнить: Ёлка-Алка.
— Ну и ладно! — разозлился он. — Пожалеешь еще!
Конечно, подкатывал он к ней несерьезно, Алка хоть и красивая, но не в его вкусе. А Рыбников как-то пронюхал и строго напомнил о себе:
— Если кто к ней будет лыжи вострить, убью и не раскаюсь.
Бедный Коля! Алка крутила любовь с кем угодно, только не с ним. Первым делом — с Натансоном. Он работал вторым режиссером как раз на том довженковском «Мичурине».
— Брось, Алка, — уговаривал ее Коля. — Ну кто такое этот Натансонишко? Вечный вторежик. То у Пырьева, то у Довженко. Кстати, мне вот ни тот ни другой не нравятся.
— А мне нравятся.
— Ну конечно! Куда нам! Там ведь и Жаров снимался, и Бондарчук. Кстати, у тебя с ними ничего не было?
— Не хамите, Рыбников!
— А с самим Довженко?
— Если бы с самим, я бы не такую малепусенькую роль имела.
А потом случилось и совсем страшное — Алку окрутил не кто-нибудь, а самый близкий Колькин друг Вадик Захарченко, сосед по общежитской комнате. Коля стучится, а дверь закрыта изнутри и ее никто не отпирает. Слышно только, как шушукаются. Он отошел подальше, встал у окна, полчаса ждал, вдруг из двери высунулась голова Захарченко, зыркнула по сторонам, Коля еле успел за угол спрятаться, и вот уже — мать честная! — из той же двери вытряхнулась кудрявая голова, тоже оглянулась по сторонам, никого не заметила и потянула за собой всю остальную Ларионову, как ни в чем не бывало зашагавшую по коридору общаги. Удар ниже пояса!
Захарченко не извинялся, он извивался, готов был сгореть перед другом. Коля угрюмо молчал. Наконец произнес:
— После такого... Веру в человека... Только скажи: у вас серьезно или так только?
— Если честно, Коля, то серьезно.
— Вадик-гадик!
— Ну Коля!
— Да что «Коля»... Ладно, братцы-кубанцы, совет вам да любовь, как говорится.
Новость быстро разнеслась, все ждали, что Рыбников с кем-то поменяется и не будет жить с Захарченко, но этого не случилось. Мучился, но оставался с Вадиком. Пробовал переключиться на другую девушку. А хоть бы на Клару Румянову, тоже актерку мастерской Папы и Мамы. Нарочно, чтоб видела Ларионова, ухлестывал за крошечной Кларой. Очередную стипуху утяжелил занятыми у других ребят рублями и купил золотые часики. На глазах у Алки вручил их Румяновой: