— Надеюсь, он не расстрелян?
— Эол Федорыч, так что вы скажете относительно дальнейшего сотрудничества с нами?
Незримов подметил, что опер перестал старательно выговаривать его отчество полностью, и тоже сократил:
— Родион Олегыч, я ведь не состою у вас на службе. Я просто соглашаюсь встречаться с вами и беседовать. Беседы мне приятны, я рад, что есть люди, которые с удовольствием прислушиваются к моему мнению.
— Мы вас очень ценим. Вы настоящий творец, каких мало. Я раз по десять пересмотрел каждый ваш фильм.
— Сейчас не об этом.
— И об этом тоже. Мне не нравится Тарковский. Я уже имел неудовольствие посмотреть его новый фильм про Андрея Рублева. А вот вы — настоящий мастер. Я бы сказал — гений. Да, да, вы гений, и это надо всем знать. Такого режиссера, как вы, нет. Я никого не могу поставить на одну доску с вами. Даже Герасимова с его «Тихим Доном». Ни Данелию, ни Шукшина, ни Кулиджанова. Все остальные просто в подметки не годятся.
— Знаете, кто-то, кажется Державин, сказал: «Чрезмерная похвала выглядит как издевательство».
— Эол Федорыч...
— Родион Олегыч, давайте по существу. Я ведь не состою у вас в штате. Примите меня в штат, дайте звание, оклад, желательно хороший, и тогда я буду действовать в соответствии с указаниями.
— Оклад? Вы ведь получили весьма завышенные гонорары за «Звезду Альтаир». Это и есть ваш оклад. Точнее, благодарность за ваше доброе к нам отношение. Кстати, мы закрыли глаза на то, что у вас в Каире произошло.
— А что я такого сделал в Каире?
— Ну, вы сами знаете. Хорошо, что ваша супруга не в курсе.
— А вы что, в таких случаях жен ставите в известность?
— Иногда приходится. Когда иные люди начинают вести себя неправильно. По отношению к нам. Мы ко всем хорошо расположены, а люди этого не ценят.
Эола стало тошнить. То же самое, должно быть, испытывает муха, когда понимает, что эта ниточка не просто так забавная чепуха, а часть паутины, в которую ее уже тащит хитрый паук.
— Я, кстати, собирался на днях побывать на Большом Каретном.
— Вот и прекрасно. Потом расскажете мне, что там было. Кстати, Эол Федорыч, а почему вы до сих пор не член партии?
— Да как-то... Думал, еще не достоин.
— Ц-ц-ц, — поцокал языком Адамантов. — Вы вполне советский человек, преданный гражданин своей Родины. Подавайте заявление и не сомневайтесь.
После такого разговора ему вообще в лом было на Большой Каретный. Казалось, сходи, потом доложи Адамантову, что все путем, никакой антисоветчины. И уже доехал до дома номер 15, но, не дойдя пятнадцати метров до подъезда, резко развернулся и зашагал прочь:
— Да идите вы в жопу!
И поехал во Внуково, где рабочие уже доделывали фундамент большого дома. срочно надо освоить деньги, пока их как-нибудь не отняли. Там в одиночестве напился и на следующий день — в Ленинград, первые съемки нового фильма, и катитесь все куда подальше.
Касаткин уже наснимал прекрасных цветных видов Ленинграда, с которых все начинается. Теперь камера приближается к зданию Салтыковки на углу Невского и Садовой, въезжает внутрь, движется в читальный зал, подъезжает к Жжёнову, снова играющему хирурга Шилова. Он сидит обложенный книгами, губастый, хороший, листает эти книги, пишет. Лицо увлеченное, одухотворенное, от него исходит какой-то удивительный свет. Счастливый человек, поглощенный любимейшей работой. Вокруг него — торжественно-деловая тишина, склоненные головы возле зеленых абажуров, легкий шелест переворачиваемых страниц.
В лучах вечернего солнца Шилов выходит из библиотеки, лицо задумчивое и счастливое. Он идет по Ленинграду. По красивым улицам прекрасного города.
Ранним летним утром Шилов шагает по улице с женой Ирой, радуется жизни, говорит о том, в какой прекрасной стране они живут, о своей будущей первой научной книге, о знаменитом профессоре Николаеве, у которого он теперь ассистентом.
Доктора Ивашова из «Разрывной пули» пришлось заменить на Николаева, потому что исполнявший роль Ивашова Шатов успел за прошедшие одиннадцать лет скончаться. Зато пожилого врача Николаева теперь играл замечательный актер Александринки Николай Константинович Симонов, несравненный Петр Первый в «Петре Первом», кардинал Монтанелли в «Оводе», доктор Сальватор в «Человеке-амфибии». Как и Незримов, он был волгарь, только не из Нижнего Новгорода — Горького, а из Куйбышева — Самары. Живя в бывшем «Англетере», ныне гостинице «Ленинградской», Эол пешком ходил сорок минут на Каменный остров до «Ленфильма», пешком возвращался, но если в съемках участвовал Симонов, он обязательно вечером затаскивал всех к себе на Гагаринскую, мимо Летнего сада, устраивал посиделки, играл на гитаре, пел, травил анекдоты, причем и такие, которые вполне можно было бы пересказать Адамантову, и тот бы доложил куда следует, только вот фигушки тебе, старший лейтенант РОА. Николаеву Эол подарил имя Петра Первого и шиловское словечко «малюсенький».
Фильм начинается с того, что Николаев заканчивает осмотр Шилова, констатирует серьезные проблемы с позвоночником и направляет его в крымский санаторий. У Шилова проблемы с женой Ирой, она недовольна, что муж стал больным, но остатки себя отдает не ей, а работе. Вдобавок почему-то сильно ревнует к медсестрам, погибшим на Финской войне, подозревая, что он не зря о них так часто и горестно вспоминает.
В Кировском театре, бывшем Мариинском, балет «Ромео и Джульетта», музыка Сергея Прокофьева, балетмейстер Леонид Лавровский, исполнительница роли Джульетты — Галина Уланова. Ромео — Константин Сергеев. В зрительном зале сидят Шилов и Ира, она смотрит с усмешкой в программку, шепчет Шилову, что сцена называется «Джульетта-девочка», а ведь Улановой уже тридцать. На сцене — танец рыцарей. Шилов весь охвачен музыкой — какая мощь!
В доме на Гагаринской Симонов сказал однажды:
— Прокофьев умер пятого марта пятьдесят третьего, и его похороны прошли незаметно. Великому композитору не простили, что он осмелился умереть в один день со Сталиным. Кстати, балет «Ромео и Джульетта» он написал незадолго до войны не случайно. Он был женат на испанской, точнее, каталонской певице, но перед войной влюбился в студентку Литинститута Миру Мендельсон. Стал жить с ней на своей даче на Николиной Горе. Мучился. Его постоянно пропесочивали, жена бесилась, да к тому же он был убежденный христианин и страдал оттого, что нарушает христианские заповеди. В конце концов все же развелся с каталонкой и женился на Мире. С марта сорок первого не разлучался с ней. Так что «Ромео и Джульетта» не случайно, тема запретной любви сильно его волновала.
Тема запретной любви сильно волновала тогда и Эола Незримова.
Марта Валерьевна и сама не заметила, как вновь вступила в волнующую атмосферу фильма. О незабвенные белые ночи шестьдесят шестого! Как же вы были хороши!
Эол Незримов шел навстречу своей судьбе с большим и тяжелым чемоданом прожитых лет, Марта Пирогова — с легкой дамской сумочкой.
Шестое июня — великий, поворотный день их жизни. День рождения Пушкина. Она как-то особенно проникновенно читала на радио «Я вас любил: любовь еще, быть может...», «На холмах Грузии лежит ночная мгла...», «Пора, мой друг, пора...». Она читала это кому-то незримому, какому-то одному-единственному и самому главному слушателю, в котором еще не проснулась настоящая любовь, она еще дремлет в нем.
Так дремлет недвижим корабль в недвижной влаге,
Но чу! — матросы вдруг кидаются, ползут
Вверх, вниз — и паруса надулись, ветра полны;
Громада двинулась и рассекает волны.
Плывет. Куда ж нам плыть?..
Она дочитала это пушкинское стихотворение, замерла, затаив дыхание, и услышала, как оно полетело далеко-далеко в эфирное пространство, туда, в самую нужную цель — в сердце незримого слушателя.
— Плывет. куда ж нам плыть?.. — пробормотал Эол Незримов, очарованный необыкновенным проникновенным голосом, услышанным по радио, даже зачем-то схватил радиоприемник «Аладдин», новенький, шеститранзисторный, подаренный ему в Каннах каким-то восторженным алжирцем, сказавшим ему после просмотра «Звезды Альтаир», что Франция это современная Хазария.
И вот он держал этот приемник, как волшебную лампу Аладдина, из которой только что выскочил джинн.
— Стихи Александра Сергеевича Пушкина читала Марта Пирогова, — сообщил Аладдин самое важное сведение.
Запикало двенадцать часов дня, и Эол полетел к телефону — звонить знакомому звукооператору Дикарёву, работавшему и в кино, и на радио:
— Виталик, привет! Слушай, ты Марту Пирогову знаешь?
— Конечно, знаю. Кстати, давно тебе хотел порекомендовать на озвучку, божественный голос.
— Вот я как раз и про то. Только что услышал и подумал как раз про озвучку. Дашь телефончик?
— Варум нихт? Записывай.
Эол тогда на недельку приехал в Москву и на следующей возвращался в Питер, где нельзя прогавкать наступающие в середине июня белые ночи. Дома никого, понедельник, Вероника на работе, Платон у друзей, вперед, вольный ветер! Плыви.
— Куда ж нам плыть? — пробормотал Незримов, слушая гудки — один, второй, третий, четвертый...
— Алло, — ответили явно другим голосом.
— Здравствуйте, можно позвать Марту?
— А кто ее спрашивает?
— Незримов.
Эй, сердце, ты чего стучишь-то? Влюбилось в голос?
— Томуша, тебя какой-то незримый спрашивает. Кто такой? — услышалось ему вдалеке, и еще через несколько секунд прозвучало волшебное:
— Я слушаю вас.
— Божественный голос, ни с чем не сравнимый! — произнес он тем своим баритоном, который сам же считал обворожительным.
— С кем имею честь?
— Меня зовут Эол, фамилия Незримов. Хочется верить, что вы слыхали о таком. Алло, вы слышите меня?
— Да, я слышу вас. Вы — режиссер.
— О, хвала богам Олимпа! Она знает, кто я такой!
— В чем же причина вашего звонка?
— Я хочу с вами встретиться. Мне нужен ваш чарующий голос. Я хочу снимать вас в своей новой картине.
В трубке наступило молчание. Вдруг она скажет: «Катись колбаской по Малой Спасской, ненавижу кино, моя стихия радио!»?