— Алло! Вы слышите меня? Почему молчите?
— Вопреки вашим ожиданиям, я не упала в обморок.
Ого! А она с характером.
— Я и не хотел никаких обмороков. Так что, мы можем с вами встретиться?
— Не вижу в этом ничего предосудительного.
Хвала Посейдону!
— Мне нравятся ваши ответы. Давайте завтра же.
— Лучше в воскресенье, если вы не против. Все дни у меня учеба, сессия, знаете ли, а по вечерам радио.
— В воскресенье так в воскресенье. Часиков в пять устроит вас?
— Устроит.
— В Доме кинематографистов. Знаете, где это?
— Разумеется.
Мощная музыка танца рыцарей летит над вечерним летним Ленинградом, откуда-то с запада ползут черные тучи, надвигаются на город, закрывают его.
— Превосходные кадры, Ветерок! — похвалила Марта Валерьевна, продолжая смотреть «Голод».
Грозную картину надвигающихся черных туч сменяет радостная картина солнечного летнего утра, и снова музыка Прокофьева, сцена «Утро» из балета «Ромео и Джульетта». На берегу Финского залива собрались на пикник Шилов с Ирой и Лордкипанидзе с женой Наной в исполнении тогда еще малоизвестного Арчила Гомиашвили и его молодой жены балерины Татьяны. Разводят костерок, намереваются делать шашлыки, всем весело, болтают о том о сём. Появляется Разгуляев на мотоцикле с коляской, с ним две девушки — певичка Роза и балеринка Лена, их играют Вика Федорова и Жанна Болотова, две тростиночки. Шилов мгновенно влюбляется в Розу — и вправду роза!
— Хорошо, что тебя не Эол играет, — сказала Марта Валерьевна актеру Жжёнову. — Только попробовал бы он в кадре с этой Викой целоваться!
Странно, что то их заветное воскресенье выпало на двенадцатое, а не на тринадцатое июня. В их жизни многое случалось тринадцатого. Марта Валерьевна родилась 13 марта и всю жизнь считала, что в пятницу, покуда пару лет назад не проверила в Интернете календарь своего, 1948 года и не выяснилось, что в субботу. И предыдущая Эолова жена Вероника тринадцатого отмечала свой день рождения, только в январе, а сын Платон тринадцатого августа. Премьера «Разрывной пули» состоялась как раз в тот день, когда Марте, тогда еще Томочке, исполнилось семь. А ровно за год до этого был образован КГБ, столь долго тяготивший Эола.
Итак, 12 июня 1966 года, воскресенье. В летнем салатовом платье, подчеркивающем ее стройную фигуру, она шла по улице Воровского, нарочито медленно, чтоб он не подумал, как она спешит увидеть его. Он стоял у входа в Дом кинематографистов с одной белоснежной розой, и она медленно восходила по высокой лестнице, двадцать ступенек, снизу вверх — к нему, этому невысокому тридцатипятилетнему мужчине в светло-сером элегантном костюме, белых мокасинах, белой рубашке и модном галстуке с чередованием черных, белых и серых полосок, и если бы не загорелое лицо, не каштановые волосы, не зеленые глаза и не зеленый стебель у белой розы, можно было бы подумать, что он не цветной фильм, а черно-серо-белый. Она почему-то сразу поняла, что это он. У нее всегда была удивительная способность узнавать людей по фамилии. Спросишь, кто на этой фотографии Воронин, она сразу покажет: этот. А Брызгалкина? Вот эта. Незримов смотрел, как девушка неспешно поднимается по двадцати ступенькам, и лицо его не выражало восторга. Марте захотелось пройти мимо, сделать вид, что это не она. Но не стала.
— Вы, что ли, Эол Незримов?
А на берегу Финского залива продолжается пикник, завязывается знакомство Шилова с Розой, он форсит, желая привлечь к себе внимание юной красотки, при этом с опаской поглядывает на ревнивую Иру. Очень все тонко сыграно. Все радостно смеются над самыми простыми шутками, которыми трое врачей так и сыплют, просто потому, что всем хорошо.
— Гиви, раскажи, как тебя этот спросил про лорда, — просит Шилов.
— А, да, смешно. Один высокопоставленный дядя спрашивает меня: «Кипанидзе, а почему вас все зовут лордом? Это за высокий рост, да?»
Еще веселее смеются. Лордкипанидзе не заставляет себя упрашивать, поет веселую грузинскую песню.
— О, понравилось тебе песенки вставлять после «Альтаира», — усмехнулась Марта Валерьевна. — Вообще-то экспозиция, Ветерок, малость подзатянута.
— Это чтобы показать безмятежность утра двадцать второго июня, когда еще не узнали, что началась война, радовались жизни, влюблялись, ели шашлычок, пили винцо, пели песни, — мог бы возразить жене Эол Федорович, но по-прежнему сидел неподвижно и оставался неразговорчивым.
Незримов стоял наверху лестницы и смотрел, как, глядя на него, поднимается эта девушка, вызванная им на свет Божий из мрака незримости, из глубин всероссийского радио, из стихов Пушкина, из «Куда ж нам плыть?». Некрасивая. Не уродина, конечно, но так себе, не примечательная, не яркая. Вообще-то нет, не некрасивая, обычная. Каштановые волосы, синие глаза. Стройная, надо отдать должное, даже худенькая. В милом платье. В красивых белых лодочках. Высокая, малость повыше его будет.
— Вы, что ли, Эол Незримов? — прозвучал волшебный голос, и мир сразу преобразился, и она стала красивее, и он ощутил вожделение к этому чарующему голосу, жажду слышать его в темноте, в любовном шепоте, в восторгах чувственных наслаждений.
— А вы, что ли, Марта Пирогова? А почему вас мама позвала как Тому? Или это не мама? Сестра?
— Мама. Потому что я вообще-то Тамара Пирожкова, но мне это не нравилось. Я родилась в марте, люблю это слово, вот и стала Мартой. Пироговой. Потом оказалось, что мой дед после революции поменял фамилию на Пирожков, а был Пироговым, владельцем доходных домов в Москве.
— Не потомком ли великого хирурга? — спросил Эол, автоматически подумав, что информашка про доходные дома вполне бы заинтересовала Адамантова. Он теперь всякий раз подмечал самую разную крамолу, способную удовлетворить аппетит комитета глубинного бурения, но, конечно, не удовлетворял сей аппетит. Попадется реальный враг родной страны, он его разоблачит, а так, по мелочи, подло.
— Потомком. А вы цветок другой девушке приготовили?
— Нет, вам.
— А что же не дарите?
— Прошу вас. — Он протянул ей розу, взял девушку под ручку и повел в кино. Пока еще не в свое. В чужое, иностранное, французское, с очаровательной мелодией, которая привяжется к Марте на всю оставшуюся жизнь: па-ба-да-ба-да, па-ба-да-ба-да, пара-рам, па-ба-да-ба-да, па-ба-да-ба-да... Во время первого свидания они смотрели «Мужчину и женщину». Не «Голод», в котором веселый грузин весело поет веселую грузинскую песню, все радостно смотрят на него, но замечают, что другие отдыхающие на берегу залива быстро сворачиваются и начинают убегать.
Оказывается, началась война, и цветную пленку меняет черно-белая. Кончилась счастливая разноцветная жизнь, начинается мрачная, бесцветная. Снова грозная тема танца рыцарей из балета Прокофьева «Ромео и Джульетта» наваливается всей своей тяжестью. Еще недавно веселая и беззаботная компания с трудом влезает в электричку, полную народа, перепуганного известием о войне, в людском потоке Шилов и Ира оказываются на разных концах, зато Роза лицом к лицу с уже влюбленным в нее хирургом, он смотрит на нее, она на него, пытается оттолкнуться, но не получается, давка. Тревожные лица людей в электричке сменяют одно другое. Шилов и Роза внимательно смотрят друг другу в глаза. На мгновение все вновь в цвете, покуда не кончится этот кадр, когда они смотрят друг на друга. Их любовь возникла в первый же день войны! Что же дальше-то?
Сначала Эол и Марта долго сидели в буфете, он угощал шампанским, бутербродами с красной икрой, сыром, бужениной.
— Ешьте, ешьте, вам худеть не надо, — весело говорил Незримов, а сам думал: «Видела бы ты мою клубнику!»
— Не откажусь, — наворачивала Марта. Волнуясь, она всегда испытывала хищный голод.
— Расскажите еще что-нибудь о себе. Говорите, Пирогов?
— Ага. А дед поменял на Пирожков. Кстати, угостите меня еще пирожком, если есть с капустой.
— С удовольствием. — Он сгонял за пирожком с капустой. — Здесь их изумительно готовят. Вы москвичка?
— Да. А здесь в первый раз. Мы в кино обычно в «Родину», у нас там рядом с домом.
— А где живете?
— На Соколиной горе.
— Красиво. А я в Черемушках.
— Один или...
— С женой и сыном. Сыну одиннадцать в августе.
— А зачем вы меня тогда пригласили? По делу? — Она мгновенно стала суровой.
— Влюбился.
— Перестаньте немедленно!
— Я серьезно.
— Еще одно такое слово, и я уйду.
— Я хочу, чтобы вы вошли в мое кино.
— Сниматься или только озвучивать?
— И то и другое.
— У меня внешность не ахти.
— Прекрасная внешность. Уж поверьте мне, бывалому... — Он чуть не ляпнул: ухажеру. — ...режиссеру. Вы необыкновенно фотогеничны. И голос. Не нуждается в похвалах. Когда я в понедельник услышал, как вы читаете Пушкина, я сразу влюбился в вас.
— Говорю же, перестаньте!
— Я просто объясняюсь в любви. В этом ничего плохого. Хотите, я расскажу вам о себе?
— Хочу.
И он стал подробно и остроумно рассказывать о своей жизни, а она слушала да ела, как кот Васька.
— Мне всегда чего-то не хватало в жизни. Как будто люди не дотворили. Я придумывал, что я композитор и певец, даже вырезал в детстве пластинки из картона, рисовал кружок, делал дырку и писал: Эол Незримов. Арии из оперы «На Волге широкой». Я же в Нижнем Новгороде родился и вырос, в Горьком то есть. Ага. Или что я архитектор и строю совсем необычные дома. Когда слышал интересные истории, рисовал много рисунков, как будто это мой фильм. Так даже мой первый фильм появился.
— «Разрывная пуля»?
— Нет, сначала «Кукла», дипломник. А потом да, «Пуля». Смотрели?
— Смотрела. Раза три даже.
— Понравилось?
— Очень. И «Не ждали». И «Бородинский хлеб». А «Звезда Альтаир»... Ой... Вы рассердитесь.
— Понятно. Зато я на эту «Звезду» машину купил, дачу строю в Абабурове. Знаете такой поселок?
Он рассказал про Абабурово и его обитателей, вернулся к своему детству, родителям, молодости и успел дойти лишь до того, как поехал поступать во ВГИК. Прозвенел третий звонок, и они отправились смотреть «Мужчину и женщину».