Шилов входит в палату на восьмерых, больные бросаются к нему навстречу, умоляют выписать, чтобы идти на фронт, он всем отказывает, а потом точно так же получает отказ от военврача в военкомате.
Вдруг опять черно-белую пленку меняет цветная. Шилов один слушает в Мариинке «Травиату», Роза исполняет бравурную арию Виолетты: ловите, ловите минутную радость, покуда цветок цветет!
Белые ночи, снятые Касаткиным, и впрямь прекрасны. Шилов идет с Розой по Львиному мосту над каналом Грибоедова. В руках у певицы букет ярко-красных роз. Шилов объясняется в любви, но, как и в военкомате, получает от ворот поворот, Роза говорит, что он женат, а ее театр имени Кирова скоро эвакуируют в Киров.
Снова все черно-белое. Следуют эпизоды, показывающие тяжелые будни первых дней блокады, бомбежки, операции раненых, поток которых усиливается.
В темноте зала Незримову хотелось слышать ее голос, он говорил ей:
— Я уже видел это кино в Каннах.
— Вы были в Каннах?
— Недавно, на последнем фестивале. Моего Альтаира там тоже представляли. Ничего не получил.
— Жалко.
— Поделом. Если он вам не нравится, я его смою!
— Как это?
— Когда фильм плохой, его с пленки смывают.
— Не смывайте, пригодится. Еще одну дачу построите.
— Для нас с вами.
— Мне уйти?
— Поздно. От меня не уйдете.
— На нас сейчас начнут шикать.
Снова эпизоды первых дней блокады. Голод постепенно овладевает городом. Шилов с женой заклеивает окна крест-накрест бумажными полосками и рассказывает о том, как бомба огромной разрушительной силы пробила все этажи здания рядом с его больницей, погибло множество людей.
Когда кино кончилось, Незримов хотел еще угостить ее шампанским и пирожками, но она заспешила домой:
— Нет, нет, мне еще к экзаменам готовиться на завтра.
— Когда они кончатся, эти противные экзамены? Вы где учитесь? В театральном?
— В Мориса Тореза, иностранных языков, на Метростроевской улице. До конца июня. Потом я свободна.
— Великолепно. Ваша роль будет ждать вас.
— А она какая?
— Еще не придумал. Но обязательно придумаю.
— Для начала небольшую. Вдруг у меня не получится?
— Получится. Уж поверьте бывалому режу.
Он проводил ее до самого дома. Оглянувшись, увидел, что она все еще стоит у подъезда и смотрит ему вслед. Увидев, что он оглянулся, помахала ему розой, совершив ею над своей головой полукруг и обратно.
Серое небо над Ленинградом, по нему под музыку танца рыцарей из балета Прокофьева «Ромео и Джульетта» несутся немецкие бомбардировщики.
Вернувшись в Ленинград, Незримов не мог и часу не думать о дивном голосе, слышал его каждый день в телефонной трубке и не мог не объясняться в любви:
— Вы мне постоянно снитесь, я думаю о вас, мечтаю поскорее встретиться. Вы приедете?
— Постараюсь.
— Прочтите мне из Пушкина!
— Приеду и прочту.
— Это так нескоро, а здесь белые ночи. Марта! Я хочу, чтобы вы были моею.
— А жена?
— Мы давно с ней в отношениях всего лишь дружбы. Для нее это не станет трагедией, поверьте мне.
— Матерому режу?
— Ага.
Раневская тогда как раз снималась на «Ленфильме», играла у Кошеверовой директоршу цирка. И согласилась на эпизодическую роль медсестры Энгель в «Голоде». Незримову стало везти, мечтаемые актеры так и сыпались к нему.
Шилов и Разгуляев оперируют, Энгель им помогает, по радио объявляют артобстрел, но все трое уже привычно игнорируют призывы спуститься в бомбоубежище, продолжают операцию. Лордкипанидзе врывается с сообщением о множестве новых тяжелораненых.
Шилов ночует в своем кабинете, потому что дом, где он жил с Ирой, разбомбили, книги и вещи нашли приют у родственницы, а жену перевели на казарменное положение.
— Эх, я бы тоже никуда не ходила. От голода еле ноги передвигаю, — стонет Энгель неподражаемыми интонациями Раневской.
Немецкие бомбардировщики пикируют с воем, сбрасывают бомбы на жилые кварталы.
Пока стояли белые ночи и безоблачные дни без дождей, команда старалась отснять все натурные эпизоды. 27 июня снимали, как Шилов едет на велосипеде, по одной улице, по другой, в Летнем саду. И вдруг — знакомая стройная фигурка. Глаза, вам верить или нет? Приехала! В другом платье, приглушенно-оранжевого цвета. Он побежал к ней, схватил, прижал к себе, поцеловал в щеки.
— А экзамены?
— Я все сдала раньше времени. Договорилась. Сказала, что еду в кино сниматься.
— А за это не отчислят?
— Наоборот, гордиться будут.
Она сидела на скамейке, покуда заканчивался съемочный день, смотрела. Он то и дело поглядывал, не сбежала ли. Вечером ужинали в ресторане гостиницы и продолжали рассказывать друг другу о себе, она чуть-чуть, он много. Как учился во ВГИКе, как устраивали розыгрыши, она смеялась, но иногда осекала смех:
— Безобразие какое. Ну вы даете!
— Одну минуточку! — окликнула их администраторша, когда они выходили из ресторана малость подшофе. — Это ваша гостья? Гостям только до одиннадцати положено.
— Это моя жена.
— Паспорт есть?
— Забыла в Москве.
— Без паспорта нельзя разрешить.
— Можно вас на минуточку? — Эол отвел женщину в сторонку, о чем-то с ней пошептался и явно нарвался на глухую стену. До Марты доносились его непонятное жужжание и ее возмущения:
— Вот еще! Немедленно спрячьте! Вас выселить? Нету. Ну говорю, нету! Здрасьте! Мне еще в кино сниматься не хватало!
В итоге он вернулся озадаченный:
— Только до одиннадцати. А сейчас десять.
— Так давайте я себе сниму номер, какие проблемы?
— Такие, какие всегда у нас. Обязательно состряпаю кинокомедию, и там у меня будет гостиница под названием «Мест нет».
— Тогда я обратно в Москву.
— Вот еще. Идем, через час как-нибудь устроимся. Идем, идем, что стоим?
В его номере возник ступор. Надо было как-то начинать, а он видел, что, скорее всего, встретит сопротивление. Она покраснела, стала листать журналы, будто только ради них сюда и пришла.
— Эта гостиница — бывшая «Англетер», — зачем-то сказал он.
— Да что вы? Это где Есенин повесился?
— Да, здесь.
— Не в этом ли номере?
— Нет, я узнавал, в пятом. А это сорок первый.
— Все равно страшно. «Друг мой, друг мой, я очень и очень болен, сам не знаю, откуда взялась эта боль, то ли ветер гудит над пустым и безлюдным полем, то ль, как рощу в сентябрь, осыпает мозги алкоголь...»
— Традиционно мужчины читают девушкам стихи. Это классика жанра.
— Вдруг его призрак бродит по гостинице? Спьяну перепутает номера. Нет, братцы, Эол и Сережа, лучше я домой обратно. Повидались, и все хорошо.
Он резко выключил свет, приблизился к ней.
— Немедленно включите! Что вы себе позволяете! — завопила она и сама зажгла свет. — Я для чего приехала? Я сниматься приехала, а не одежды с себя снимать.
— Да я просто проверить, ходит ли призрак...
— Не врите. Вы решили, что я доступная.
— Вот когда вы сердитесь, голос ваш не такой чарующий. Никогда не разговаривайте злым голосом. Со мной. С другими можете.
— Какую роль вы для меня подобрали? У вас есть сценарий? Могу я его почитать?
— Сделайте одолжение.
Она плюхнулась в кресло и стала сердито читать писанину Ньегеса. Ира пришла в кабинет к Шилову подкормить его, у нее немного улучшенный паек военврача второго ранга. Шилов шутит про то, как они должны были ехать в санаторий «Красная весна», а приехали в санаторий «Блокадная осень». Следуют кадры кинохроники блокадного Ленинграда. И снова Шилов, Разгуляев и Энгель проводят операцию, а по радио звучит сигнал воздушной тревоги. Разгуляев шутит о том, что давненько они не были в бомбоубежищах и ресторанах.
— Скальпель... — ворчит Энгель. — Я сама уже как скальпель.
Здесь следует потрясающая с технической стороны сцена, когда во время операции немцы бомбят и от здания больницы отваливается стена, из операционной можно шагнуть и выпасть на улицу.
Камера показывает распахнутую операционную со стороны улицы, затем — то со стороны улицы, то изнутри операционной. Шилов подходит к краю помещения, смотрит наружу. Раненый на операционном столе стонет. Шилов быстро возвращается к нему, отбрасывая ногой осколки стекол и обломки кирпичей, и продолжает оперировать. На переднем плане хирурги и медсестра над операционным столом, на заднем плане — происходящее на улице, видимое сквозь отсутствующую стену. Касаткин, как Грегг Толанд, использовал широкоугольный объектив и добился глубинного кадра не хуже, чем в «Гражданине Кейне» у Орсона Уэллса. Но только Орсона за это воспевали, а в «Голоде» у Незримова даже не сразу заметили.
Наступает страшная блокадная зима, одна за другой следуют сцены, показывающие голодный город. Одна из самых пронзительных и одновременно рискованных — с семейством доктора Орлова, давнего шиловского приятеля.
В квартире Орловых на кровати лежит Орлов, высохший, как скелет, но с толстыми отечными ногами, не бритый, закутанный в тряпье. Актер Анатолий Адоскин. На другой кровати лежат его жена Инна и дочь Надя. Худющие актрисы Ольга Цейсс и Лена Санаева. В дверь стучатся.
В дверь номера постучали, но властно, как стучат, когда пришли арестовывать.
— Не будем открывать, нас нет.
— Ну это совсем уж по-детски. — Марта отложила сценарий, встала и открыла дверь.
— Одиннадцать. Жена или не жена, а без паспорта никак.
— Да есть у меня паспорт, только я вам его не дам. Не беспокойтесь, ухожу.
Гестаповка удалилась, бормоча сердитую поэму о паспорте.
— Ну что же, Эол Незримов, прощайте.
— Я с вами.
Стояла белая ночь. Они попрощались с призраком Сережи Есенина и вышли к Исаакиевскому собору, молча обошли вокруг него. Настроение — хуже есенинского, когда тот писал кровью то, что сейчас процитировала Марта своим снова чарующим радиоголосом:
До свиданья, друг мой, до свиданья!
Милый мой, ты у меня в груди.
Предназначенное расставанье