Обещает встречу впереди.
Она резко повернулась к нему лицом, и он увидел, что она готова засмеяться.
— Вам весело?
Вместо ответа она подошла и первая поцеловала его в губы. Повторила сердечно и таинственно:
— Милый мой, ты у меня в груди.
Он стремительно ответил страстным поцелуем.
— Белые ночи, — сказал поцелуй, окончившись. — Мы можем бродить до утра, разговаривать, читать стихи, это так романтично.
— И время от времени целоваться.
— Раз в полчаса. Не чаще.
И они побрели молча мимо Александровского сада, Эол взял ее руку в свою, пальцы переплелись. Вышли к Медному всаднику.
— Какой там дальше экзаменационный билет? «На берегу пустынных волн стоял он, дум великих полн»?
Отсель грозить мы будем шведу.
Здесь будет город заложен... —
стала она читать, —
Назло надменному соседу.
Природой здесь нам суждено
В Европу прорубить окно,
Ногою твердой стать при море.
Сюда по новым им волнам
Все флаги в гости будут к нам,
И запируем на просторе.
— Еще не прошло полчаса?
— Нет, но это не важно. — И они распечатали второй страстный поцелуй. Пошли по Адмиралтейской набережной вдоль Невы. Говорить не хотелось, просто думали о том, что у них начинается новая жизнь. В этом прекрасном городе.
— А когда разводят мосты? — спросила она, проходя мимо Дворцового моста.
— После часу.
— Я бы хотела посмотреть.
— Что нам мешает? Бродить-то до утра.
— А с которого часа можно опять принимать гостей?
— Это-то мы и не спросили. Думаю, часов с семи.
— О, всего-то семь с половиной часов куролесить.
Свернули и вышли на Дворцовую площадь. Задрав головы, смотрели на Александровскую колонну.
— А там наверху ангел, — сказала Марта. — И он указывает на крест. Странно, что до сих пор не скинули и не поставили Ильича с кепкой и протянутой рукой.
Щелчок, механизм сработал: еще одно недоставленное сообщение младшему оперуполномоченному. Вот взять и рассказать ей, как его таскают на беседы.
Страшная сцена, как Орлов съедает один баночку с кашей, которую Шилов принес на всю семью Орловых. Дочь и жена потрясены, да и сам Орлов в шоке оттого, во что его превратил голод.
В угнетенном состоянии Шилов идет по улицам зимнего блокадного Ленинграда. Мимо него провозят санки с мертвецом, укутанным как мумия. Возле столовой женщина поскользнулась, упала, разлила кастрюльку с супом, а люди, стоящие в очереди, бросаются, хватают грязный снег со следами супа на нем и с жадностью поедают его. Шилов с грустью наблюдает за происходящим со стороны. Люди уже весь снег объели. Пожилой мужчина падает навзничь. Шилов спешит к нему, осматривает упавшего. Спрашивают:
— Окочурился?
Отвечает:
— Смерть.
— Так ему и надо! — торжествует женщина, пролившая суп. — Меньше народу — больше кислороду!
— Как вам не стыдно? Побойтесь... — бормочет Шилов.
— Кого?
— Хотя бы кого-нибудь... Самих себя хотя бы.
Другие друзья Шилова — Кротов и его жена Аня, актеры Виктор Авдюшко и Эльза Леждей, он пришел навестить их и видит, как они приканчивают свою богатую библиотеку, сжигая книги в печурке.
— Подумать только, — сказала Марта, когда, откупорив и выпив третий поцелуй, они покинули ангела Александровской колонны, вышли на Дворцовую набережную и снова побрели вдоль Невы. — Сейчас все так хорошо, и никто не голодает, а еще недавно, каких-то двадцать с небольшим лет назад, люди умирали от голода и холода. И твой фильм их туда снова возвращает, в голод и холод.
Пустое вы сердечным ты
Она обмолвясь заменила,
И все счастливые мечты
В душе влюбленной возбудила... —
пришло время Эолу читать стихи. —
Пред ней задумчиво стою,
Свести очей с нее нет силы;
И говорю ей: как вы милы!
И мыслю: как тебя люблю!
— Любишь? Правда?
— Люблю. Когда пройдут следующие полчаса?
— Они уже прошли.
— Как летит время!
На самом деле с момента их расставания с Есениным прошло минут пятьдесят, но они, как нетерпеливые дети, уже распечатывали шоколадку четвертого поцелуя.
Новый, 1942 год Шилов и Ира встречают в его кабинете, на столе тарелка с кусочками черного хлеба, слегка посыпанными сахаром и разноцветными конфетами драже «цветной горошек». Шилов смотрит на часы, берет бутылку из-под шампанского, которая укрыта фольгой, срывает с нее фольгу, делает вид, что с трудом откупоривает бутылку, вырывает пробку и швыряет ее в потолок. В бутылке не шампанское, а вода, слегка подкрашенная яблочным соком. Муж и жена пьют за то, чтобы проклятый сорок первый год провалился в тартарары.
На Марсовом поле они испили пятый поцелуй, а потом на скамейке в Летнем саду — шестой, седьмой, восьмой, девятый, десятый.
— Здесь мы днем сегодня снова увидели друг друга.
— Мы можем вообще здесь переночевать на скамейке.
— Не прогонят?
— Думаю, будут сговорчивее той гестаповки.
И снова поцелуй. Но ближе к часу ночи стало зябко, сколько ни обнимайся и ни целуйся.
— Пойдем.
— Куда?
— Есть идея. — И он потащил ее к Кировскому мосту. — Скорее, шевелись, а то не согреешься.
— Уже будут разводить?
— Это лучше увидеть с другого берега.
Они успели перебежать на Каменный остров, вышли на Петровскую набережную и смотрели, как мост, словно снизу на него дует Нева, вспучивается, раздваивается, створки устремляются в небо. Эол вспомнил и зачем-то рассказал, как хотел снять фильм о посадке на Неву самолета Ту-124, а ему не дали.
— Это здесь было?
— Нет, там дальше. Между строящимся мостом Александра Невского и Железнодорожным.
— Теперь снимешь.
— Почему?
— Потому что теперь у тебя есть я, и дела твои наладятся.
— Приятно слышать. — Еще один поцелуй, какой по счету, уже и не упомнить, и с каждым новым все сильнее желания. — Холодно. Идем.
— Куда?
— Там видно будет.
Он повел ее по Кировскому проспекту, уже зная, где пройдет их первая ночь.
В ординаторской Шилов отдает медсестре Марине собранный по пять граммов хлеб, та смотрит, не веря глазам. Недавно она потеряла карточки, и вот в больнице раненые собрали ей по чуть-чуть, а получилось много. Марина отходит в сторонку, становится спиной к Шилову и ест, плечи у нее вздрагивают, потому что она опять плачет.
Вот эту Марину он и наметил для Марты поначалу — попробовать, как получится. И думал об этом, когда тащил ее, замерзшую на холодном невском ветру, не куда-нибудь, а на «Ленфильм». Знал, кто сегодня дежурит и пропустит.
— Ефимыч, с меня завтра причитается.
— Трехзвездочного армянского.
— Пятизвездочного и две!
— Лады, тов реж, тебе твой павильон?
— Нет, мне бы что побогаче.
— «Снежную королеву»? Или «Три толстяка»?
— Давай «толстяков», там дворцовые апартаменты.
Фильм «Три толстяка» по сказке Юрия Олеши на «Ленфильме» снимал Алексей Баталов с собой, родимым, в главной роли гимнаста Тибула. В павильоне, незаконно предоставленном дежурным Ефимычем, Эола и Марту встречали бутафорские интерьеры дворца, и, уже не преодолевая сопротивление и не сопротивляясь, истомленные долгими и бесконечными поцелуями, Эол и Марта бросились в широкую кровать наследника Тутти, застеленную кружевным постельным бельем, и в ней наконец стали любовниками. У Эола от сильного возбуждения в первый раз получилась стремительная короткометражка и лишь со второго — полноценный фильм. Он не удивился, что Арфа оказалась девственной, и был этим тронут. Конфузно, завтра будут гадать, как это белое постельное знамя превратилось в японский флаг, хоть и с очень маленьким красным солнышком. Да мало ли. Погадают и поменяют белье. Но нет, Марта уперлась:
— Так нельзя оставлять. Стыдно же.
На столике рядом с кроватью Эол увидел ножницы, видимо забытые тут гримером. Схватил и — чик, чик, вжик! — вырезал из большого полотнища маленький флажок, будто намеревался идти на улицу встречать кортеж приехавшего в город на Неве японского императора Хирохито, хозяина десяти добродетелей и повелителя четырех морей. Сложил флажок как носовой платок и сунул себе в карман, чтобы потом беречь всю жизнь.
А Марту Валерьевну всю жизнь потом жег стыд за эту Японию, в отличие от Эола Федоровича, для которого главное — до чего романтично: первая ночь в бутафорском дворце на «Ленфильме», но не на бутафорской, а на настоящей огромной кровати! Уши полнились сладостью, когда в темноте звучал ее волшебный голос, ее признания в любви и сладкие стоны. Эол потерял голову.
Наутро он чувствовал себя как пьяный. И это так хорошо. Накануне летние натурные съемки окончились, следующие только осенью и зимой, павильонные завтра, и сегодня можно отдыхать, наслаждаться жизнью, любовью, счастьем, свежим ветром новизны. Поспали всего часок, и около пяти Ефимыч разбудил, выпроводил. Сонные и счастливые, они вышли в остаток белой ночи и снова побрели по прекрасному городу. Говорить не хотелось. Но она все-таки спросила:
— Надеюсь, ты не каждую ночь прибегал к услугам Ефимыча.
— Как ты можешь! Просто другие пользовались и мне рассказывали. Клянусь! Да я и не ходок вообще-то.
— Ладно, поверим.
Они успели застать возвращение Кировского моста из легкомысленной вертикали в деловую горизонталь. Пешком проделали ночной путь в обратном направлении и к семи вернулись в гостиницу. Гестаповку сменила приветливая женщина:
— Это ваша супруга? Какая хорошенькая! Уж на премьеру не забудьте позвать, товарищ Незримов.
— Вот она бы вчера тут дежурила, — проворчал он, а Марта возразила:
— Тогда бы не получилось белой ночи, поцелуев, романтического свидания в постели наследника Тутти.
Они завалились в его сорок первый номер и проспали до полудня, потом обедали в «Астории», пили шампанское, собрались гулять, но вернулись в номер и уже не выходили из него до завтра.
Назавтра он познакомил съемочную группу с новой актрисой, попросил Жжёнова разыграть сцену с хлебом, у Марты все получилось с лёту.