У бойца Назарова такие ранения, что надо годами разрабатывать руки. Сбылась мечта — на его роль Незримову удалось затащить Вячеслава Тихонова, чья подводная лодка наконец выплыла из океана «Войны и мира», и в этом году Славу задействовали только в озвучке Печорина, которого в «Герое нашего времени» у Ростоцкого играл Володя Ивашов. Его тоже Незримов мечтал снова затащить к себе.
Вернуться на фронт Назарову уже не грозит, но он утверждает, что разработает руку по методике, о которой прочитал в газете, и снова будет бить фрицев. Шилов спрашивает Николаева, почему давно не приходит на работу Энгель, и отправляется ее навестить.
На стене фотография Энгель, где Раневская молодая, счастливая. А в квартире мрачно, кто-то лежит на кровати, полностью укрытый одеялом. На другой кровати Эмма, жена сына, а сын Борис только что открыл дверь Шилову, врет, что мама приболела, долго не впускает, но Шилов решительно входит в квартиру и обнаруживает под одеялом мертвую Энгель. Эмма и Борис умоляют его никому не рассказывать, что они уже много дней получают вместо умершей ее паек. И пока до весны в квартире будет холодно... Шилов печально смотрит на мертвое лицо Энгель, накрывает его одеялом и медленно покидает квартиру, выходит на лестничную площадку, скорбно спускается по ступенькам, в ужасе бормочет:
— Санаторий...
Когда снимали эту сцену, Раневская материлась:
— Что-то я у вас быстро окочурилась. Всего несколько фраз за весь фильм — и нате-здрасьте. Главное, что мне даете сыграть, так это долбаную покойницу. Да и то эту старую потаскуху выдают за живую.
И во время одного из дублей, когда Жжёнов дотрагивается до ее щеки, она щелкнула зубами, как бы целясь укусить его за палец.
— Ну Фаина Георгиевна!
— Ладно, ладно, больше не буду. Простите старую грешницу. Конечно же юмор тут не уместен.
В Ленинграде весна, но, кроме радости, что уходят истребительные морозы, царит страшная блокадная действительность, из сугробов откапывают мертвецов, из домов выносят покойников, забрасывают их в кузовы грузовиков. Шилов навещает Кротовых и обнаруживает их мертвыми.
В клинике Николаев хмуро протягивает Шилову бумагу:
— Вот, малюсенький. Для вас пробили. Рядом с клиникой. Здесь, в двух шагах.
Трехкомнатная квартира, в которой за зиму умерли все жильцы. Шилов поселяется в ней, и тут начинается новое движение в фильме: Разгуляев ведет друга в Александринку, куда временно поселился театр музкомедии.
— А ну-ка, глянь, кто там теперь Сильву поет.
Шилов подходит к афише, вчитывается, вскрикивает:
— Роза!
И снова фильм становится цветным. Шилов в зрительном зале смотрит во все глаза, а на сцене снова поет его Роза. Спектакль оканчивается, вместо цветов на сцену несут корзины с капустой, брюквой, морковкой и картошкой, украшенными еловыми ветками. После спектакля Шилов и Роза идут по набережной Фонтанки, за их спиной Аничков мост, на фоне неба чернеют конные статуи Клодта, Роза рассказывает:
— И я поняла, что не могу вдали от города, от блокады, от страданий. И — от тебя.
Шилов хватает ее руки, целует.
— Я ехала по Дороге жизни в грузовике с медикаментами. Целые караваны машин. Некоторые проваливались, их доставали, и они двигались дальше. И вот я здесь. В труппе Музкомедии не хватало певиц, и меня охотно взяли. К тому же истощение, и многие не могли часто выступать. Я их замещаю.
— Роза моя! Мне недавно дали большую трехкомнатную квартиру, в которой мне так одиноко.
— А жена?
— Эвакуировалась.
— Я бы никогда тебя не оставила!
Марте до сих пор не верилось в навалившуюся сказку, подаренную ей потомком богов. Он так и говорил:
— Я потомок богов, мне все подвластно.
И ей нравилось называть его потомком богов. Еще бы! Сама божественная матерщинница Раневская, Симонов и Коренев — оба из «Человека-амфибии», Андрей Болконский — Тихонов, Жжёнов, Баландин, Болотова, Федорова... Какое пышное цветение актеров вокруг, и все они охотно общаются с ней, им нравится, как она играет Лялю Пулемет, нравится беседовать с умной и начитанной девушкой, обладательницей волшебного голоса.
Крупным планом — пышное цветение, белое, лиловое, фиолетовое. Война, блокада, а сирени все до лампочки, она себе цветет и цветет! И режиссер снимает ее в цвете, и ярко-желтые одуванчики на ярко-зеленом газоне. Ляля Пулемет в своей неизменной тельняшке рвет одуванчики. Их снимали во дворе «Ленфильма» в конце июня, а сирень гораздо раньше, в конце мая, еще до знакомства Эола и Марты.
И снова все черно-белое, в палате Коногонов прощается с другими пациентами. Шилов тоже тут, Разгуляев, Лордкипанидзе, прежние и новые пациенты, которые просят дернуть за край одеяла, чтобы им тоже поскорее выписаться, и лишь один злобно шипит, что все эти приметы — суеверие.
Верный своим принципам, Незримов на роль подлеца симулянта Истомина пригласил не с противной внешностью, а красавчика Володю Коренева, всеми обожаемого морского дьявола, человека-амфибию, советские девчонки включают режим «визжим», как англичанки при виде битлов в глупейшем пижонском фильме «Вечер трудного дня».
В палату влетает Ляля Пулемет с букетом одуванчиков, дарит их танкисту, все посмеиваются, мол, пулемет в танк влюбился. Ляля злится — не нашелся еще тот человек, в кого она влюбится, но Коногонов внезапно обнимает ее и целует в губы.
Они уже были как муж и жена, но целоваться с Эолом в губы при всех, да еще на камеру! И изобразить возмущение не составило труда:
— Ну, наглость! Ладно уж, чеши себе на фронт. Братишка доктор, а мне когда?
Шилов оправдывается перед ней, как школьник, говорит о том, как при их скудном санаторском питании вообще у всех раны плохо заживают. В сцене становится понятно, что просто никто не хочет расставаться с общей любимицей. А тут еще появляются морпехи, обвешанные оружием, грозные, но веселые окопные моряки, обветренные, суровые юноши — Вострецов, Арбузов и Поспелов. Актеры Январев, Кожевников и Подгорный, их тоже Эол отщепил у Раппапорта от «Двух билетов на дневной сеанс». У Вострецова в руках огромный букет сирени. Ляля бросается к ним, прыгает, целует в щеки. Разгуляев спрашивает:
— А чего это вас, морпехов, называют «черная смерть»? Что-то, я гляжу, среди вас ни одного негра...
Черная смерть стояла у выхода из «Ленфильма». Хоть и блондинка. Эол и Марта выходили после съемок под ручку, ворковали, обсуждая сегодняшние съемки.
— Как ты их обцеловала охотно! — шутливо ворчал Незримов.
— Ну я же только в щечку. Ну, потомок богов, ты чего! Между прочим, я руководствовалась сценарием, вот.
Она положила ему голову на плечо, и в такой голубиной позе они и натолкнулись на черную смерть, которая выросла перед ними, как цифры 1941 в картине Кулиджанова и Сегеля «Дом, в котором я живу».
— Эта вот, эта вот дрищуганка? — первое, что произнесла Вероника Новак, все еще Незримова.
«Потрясающе! Кто же мог ей настучать?» — первое, что подумалось Эолу.
— В чем дело? — возмутилась Марта и в следующий миг догадалась.
Но неужели это та эффектная блондинка из «Разрывной пули», которую было так жалко, когда она шла к красивой кукле, брала ее и взрывалась? Во что она превратилась! Перед ними, как Берлинская стена, стояла некая каменная баба, степное изваяние. Под шеей жир, щеки начали отвисать, а ведь ей не больше, чем Эолу. кстати, сколько? тридцать три? тридцать четыре? В таком возрасте и так себя запустить! Понятно, почему у них, как он уверяет, сто лет уже лишь теплые добрососедские отношения между двумя странами. Все это мигом пронеслось в голове, прежде чем им встретить смерть среди цветущего июльского дня.
— Познакомьтесь, — сказал Эол, волнуясь, но не теряя самообладания. — Вероника, моя пока еще жена. Марта, моя в скором времени жена.
Именно так он сделал ей предложение руки и сердца! Хотя и до этого называл женой, когда атаковал гостиницу, но то было понарошку, а здесь получалось официальное объявление.
— Никакого скорого времени не будет! — ответила Берлинская стена. — Нашел себе... дрищуганку!
— Послушайте, я же вас не оскорбляю...
— Молчать, сколопендра!
— Ника, зачем ты сама себя так унижаешь... — возроптал Незримов. — Тебе не к лицу.
— Если я тебя, подстилка, еще раз увижу со своим мужем, кислотой в морду плесну, понятно?
— Эол! — заморгала глазами Марта. — И ты мог жить с такой женщиной?
— А ну, пошла отсюда! — Ника не на шутку пихнула ее так, что та чуть не упала.
Незримов тотчас встал между бывшей и будущей, причем встал весьма зримо, но тотчас ему на голову бомбами посыпались удары кулака. Никогда еще он не видел Веронику Новак в такой слепой и беспощадной ярости. И все на виду у кинопублики, выходящей из дверей «Ленфильма». И не бить же ее в ответ. Совершенно безвыходная, трагическая ситуация, из которой мог быть только комедийный выход.
— Бежим! — заорал Незримов. — Она толстая, не догонит! — И они с Мартой пустились в галоп по Кировскому проспекту.
Черная смерть пыталась догнать и отставала не так быстро, как хотелось. Оглянувшись и увидев ее на расстоянии трех секунд фильма, потомок богов заорал еще громче:
— Караул! Режиссера бьют!
Марта оценила комичность ситуации, испуг и ужас сменились в ней нервно-паралитическим смехом, мешавшим бежать. Мимо них пролетела пустая бутылка из-под жигулевского: черная смерть перешла от рукопашного боя к артиллерии. Эдак и покалечить может. Легконогие Эол и Марта за пять минут добежали до Невы, и Марте подумалось, вот бы они перебежали через мост, а за ними он быстро взмахнул своими крылами в небо, прямо перед носом у преследовательницы. Оглянулись — фуххх! выдох — Берлинская стена запыхалась, по инерции продолжала двигаться следом за беглецами, но уже на порядочном отдалении.
— Сколько раз я представлял себе эту сцену, но не думал, что такой Гайдай получится, — засмеялся Незримов.
— Смешно ему! Мне вот нисколечко не до смеха, — ответила Пирогова. И расхохоталась.