— Смешно ведь. Когда буду снимать комедию, обязательно этот эпизод вставлю.
— А ты будешь комедию?
— Обязательно. Господи, до чего же надоело быть серьезным! Меня от этой блокады Ленинграда уже тошнит, а еще снимать и снимать, всю осень и зиму. Потом монтировать. Потом зрителям показывать.
— А ты откажись.
— Ну вот еще! После того как у меня такая Ляля Пулемет появилась? Ни за что!
Они уже шли через мост. Марта хотела оглянуться и погрозить Берлинской стене кулаком, но подумала, не надо уподобляться этой дуре. К тому же дура — сторона страдающая, в отличие от них, счастливых.
Снова цветной отрывок. Утром в просторной квартире Шилов и Роза лежат в кровати, укрывшись до подбородка одеялом, смотрят друг на друга, он гладит ее волосы.
— Зато, когда холод, так хорошо лежать, прижавшись крепко друг к другу. К тебе, — говорит она.
— Как я счастлив! Моя Сильва. Моя Виолетта. Моя Эсмеральда. Моя Стелла. Моя Лакмэ. Моя душистая Роза. Скоро уже не нужно будет отопление. А там и блокада кончится. Должны же мы, наконец, их разгромить.
— И тогда вернется твоя жена. Нет уж, пусть лучше будет холод, война и блокада. И мы будем жить здесь вместе, пока не помрем, обнявшись.
— Эта головенка хотя бы соображает, что говорит? Не проще ли мне будет развестись и жениться на тебе?
— А ты это сделаешь?
— Да, да! Я так люблю тебя!
И в ту ночь, после бегства от черной смерти, Эол и Марта страшней и сильней прежнего любили друг друга, будто завтра им предстояло умереть от голода или их ждала высшая мера наказания. И жадно твердили всю ночь: люблю! люблю! люблю!
Утром он сказал задумчиво:
— Ты хотя бы понимаешь, что между нами мистическая связь?
— Понимаю.
— Нет, не совсем. Скажи мне, почему ты не захотела быть Тамарой, а взяла себе имя Марта?
— Потому что я родилась тринадцатого марта. Еще люблю восьмое марта. Это имя на древнеарамейском языке означает «госпожа». И я собираюсь быть твоей госпожой.
— Ничего ты не понимаешь. Марта по-русски — Марфа. Ты моя Эолова Марфа. Эолова Арфа.
— Да, действительно... — задумалась она. — Надо же! И впрямь мистика какая-то.
— Вот видишь.
— Эолова арфа — это инструмент такой?
— Инструмент? Я всю жизнь считал, что это аллегория. Когда ветер дует или шелестит в листьях, говорят: эолова арфа. Разве не так?
— А по-моему, это инструмент. Погоди-ка, там же у хозяев квартиры Брокгауз и Ефрон.
— Разрозненные тома. Как назло, не окажется нужного.
Марта вскочила, подбежала к книжным полкам, он залюбовался ее безупречной фигурой. В очередной раз подумал: голос, красивые стройные формы, а лицо — главное, что оно миловидное и приветливое.
— Есть! — воскликнула Марта, извлекая искомый том. Стала листать. — Так, та-а-ак... О! Слушайте, товарищи потомки богов! «Эолова арфа — музыкальный инструмент, состоящий из деревянного ящика, в котором натянуты струны, от восьми до двенадцати. От движения воздуха струны издают гармоничные созвучия, таинственного нежного характера. Берлиоз в своем инструментальном сочинении “Эолова арфа” изобразил оркестром в художественной форме поэтичные звуки эоловой арфы. Этот инструмент получил свое название от Эола, мифологического бога ветров. Тем же именем называются и некоторые другие инструменты, издающие звук с помощью воздуха, например эолодикон, элодион, эолина».
— Значит, еще и эолина есть?
— Никаких эолин! Только я, твоя Эолова Арфа! — Она стояла посреди комнаты обнаженная, в лучах рассвета и потрясала над головой энциклопедией.
— Получается, что без Эола она не звучит, — ехидно подметил Незримов.
— Получается, друг мой, что без эоловой арфы никто бы и знать не знал, как звучит Эол! — мгновенно отбила брошенный мяч Эолова арфа. Она подбежала, оседлала лежащего режиссера, придавила к кровати. — Сдавайся, потомок богов! Признавайся, что с моим появлением ты зазвучал сильнее, чем прежде!
— Признаюсь, но признание получено под пыткой.
В кабинете Шилова Назаров хвастается, что с помощью пособия по лечебной физкультуре уже научился разрабатывать руку, но Шилов утверждает, что еще недостаточно и надо разрабатывать дальше. Назаров сердится.
По коридору клиники, согнувшись, идет Истомин. Шилов за ним следом, говорит ему, что по результатам самых тщательных обследований никаких отклонений от нормы нет. Но тот стонет о том, какие испытывает адские боли, не позволяющие ему разогнуть спину.
Погожим летним днем Шилов едет на велосипеде по Ленинграду. Город уже не производит того страшного впечатления, что зимой, хотя там и сям видны развалины разбомбленных домов. Шилов подъезжает к госпиталю. Затем он заходит в палату и видит, как Назаров, мокрый, с красным от напряжения лицом, старается распрямить руку так, чтобы поставить ее в вертикальное положение. Увидев Шилова, Назаров берет больной рукой табуретку, с силой поднимает ее кверху, а затем рывком запрокидывает назад.
Осенью все прощаются с Лялей. С ней двое морпехов, Вострецов и Поспелов, да еще морской офицер, капитан второго ранга Коршунов. Михаил Кузнецов в тот год оказался безрольным и согласился на небольшую роль в «Голоде». Шилов чуть не плачет, как ему жалко прощаться с Лялей...
Легкий ветерок наконец совершил дуновение, и в комнату вошли таинственные звуки сегодняшнего юбилейного подарка — струны заговорили на своем непонятном языке, их загадочные слова пролетели и растаяли, ветер затих.
И снова цветная пленка. Золотая осень. Шилов и Роза идут по листве Летнего сада, шурша ею. Шилов восторгается тем, как все стремятся поскорее выздороветь и вернуться на фронт: Ляля, Назаров...
Шилов резко поворачивается к Розе, смотрит на нее с восхищением.
— Что ты на меня так смотришь?
— Ты у меня тоже настоящий герой. Вернуться в наш ад. Преклоняюсь перед тобой!
— Блокада. Получается блок ада.
— Жаль, что я не могу развестись с Ирой в ее отсутствие. Поскорее бы конец войне, конец блокаде!
Но блокада продолжалась. Утром она снова стояла перед входом в «Ленфильм» в ожидании боя.
— Что делать? — в ужасе спросила Эолова Арфа.
— Хрен ее знает, — оторопел Незримов. — Еще хорошо, что она не в курсе, где наша съемная квартира.
— У тебя везде съемки: на работе съемки, квартира съемная. Съемщик ты! Так делать-то что?
— А вот и наш донжуан со своей дрищуганкой, — громко возгласила блокада. — Что встали, родимые? На работку хотите? А тут баррикада. Решили, что все так просто? Эй ты, сколопендра! Узнала, что у мужика дела в гору пошли, машинка, дачка, премийки посыпались, да? На-кася выкуси! Идите сюда, я вас без мучений убью.
— Идем. — Эол потянул Арфу назад.
— Давайте-давайте, драпайте, псы-рыцари! — ликовала блокада. — Лови их! Бей режиссеришку! Бей дрищуганку! Гляньте на него! Он еще в партию собрался поступать!
Они дошли до телефонной будки и вошли в нее.
— В милицию? — спросила в ужасе Марта.
— Еще чего. — Он набрал номер и договорился, чтобы его пропустили с другого входа. Причем так и объяснил начистоту: — Я со своей будущей женой, а нас прошлая жена не пускает, скандалы устраивает.
— Прошлое перешло дорогу будущему, — грустно пошутила Эолова Арфа.
Шилов читает Николаеву, Разгуляеву и Лордкипанидзе письмо от Ляли Пулемет о том, что она полюбила кавторанга Коршунова. Кросс-катом идут кадры: Ляля с морпехами Вострецовым и Поспеловым берут немецкого «языка».
Поздней осенью в кабинете Шилов и Николаев беседуют с Истоминым, утверждающим, что после ранения боли в позвоночнике вот уже который месяц не проходят. Шилов объявляет, что ему диагностирована сильнейшая форма гипокризии. Это Ньегес здорово придумал: по-латыни «гипокризия» означает «притворство».
— Фронт вам больше не грозит, малюсенький, — говорит Николаев.
Истомин изображает, как он огорчен. Коренев отменно сыграл притворство симулянта, не слишком бросается в глаза, что он лжет. Шилов просит его лечь животом вниз, тот с готовностью исполняет требование, и в итоге получается, что он спокойно лежит на животе, не просто выпрямившись, а даже изогнув позвоночник в другую сторону. Врачи с презрением смотрят на него, и Шилов добавляет, что гипокризия вдобавок осложнена острейшим симулятивным синдромом. Но больше не в силах иронизировать и гневно произносит:
— То не мог разогнуться, а тут спокойненько лежит на животике, с позвоночником, изогнутым назад. Ведь есть же такие подонки! Встать!
Истомин все еще пытается изображать боль, но он уже разоблачен, и остается лишь умолять врачей, чтобы о его симуляции не сообщали, иначе грозит трибунал.
— Черт с тобой! — говорит Николаев. — Вали подобру-поздорову. Скажешь, что мы тебя вылечили.
— От гипокризии, — добавляет Шилов. — С острейшим симулятивным синдромом.
— А ты что, правда собираешься в партию вступать? — спросила Марта в перерыве между съемками.
— Пока нет. Тянут. Но мне не хочется. Вон Бондарчук на что уж весь заслуженный-перезаслуженный, а до сих пор не член.
— Это хорошо. значит, по партийным органам тебя пропесочивать не станут.
— Э, девочка моя, у нас и без партийных столько органов. Целый организм! Найдут через что пропесочить. Да ты не бойся, это не страшно. В творческой среде к этому давно привыкли.
Шипов, пришедший посмотреть на съемки, поздравил Эола:
— Э, малюсенькие, я все это пережил пару лет назад, и каких только поклёпов на меня не написала, требовала не только с работы уволить, но и вообще изгнать за пределы СССР, и что я итальянский шпион, и что всячески поношу советскую власть, и что я врач-убийца. Это я-то!
Наибольшую неприятность вызывало осознание, что в съемочной группе есть какая-то сволочь, которая сообщила Веронике. Хорошо, что адрес съемной квартиры не каждому известен. Но все равно ночью охватывала тревога: вдруг припрется, станет орать под окнами.
— Я никак не мог предположить, что она способна так себя вести! — удивлялся Эол. — Мне казалось, она не способна так унижаться.