— Увы, ей есть за что бороться.
— Квартиру оставлю ей, а мы будем жить на даче. Правда, она еще только строится, но уже есть небольшая постройка, вполне пригодная для проживания.
— Куда она станет являться каждый день и устраивать сцены.
— Ну должна же она рано или поздно остынуть, привыкнуть.
— Ох и влипла же я! Но никуда уже не деться, Эолова Арфа я, а не она.
Будущее казалось туманным и оттого еще более прекрасным. Каждый день Эол признавался себе, что ему ни с кем не было еще так хорошо, и не сомневался, что Марта послана богами Олимпа в качестве его третьей, и окончательной, жены. На «Ленфильм» они ходили как шпионы, издалека обходя стороной баррикаду, появлявшуюся каждое утро, как на дежурство. Она что, отпуск за свой счет взяла в своем Склифе? Где-то остановилась — в гостинице или у знакомых? Какая-то подруга у нее в Ленинграде имелась, кажется. На киностудию черную смерть не пускали, а Эол с Мартой входили и выходили через черный ход, о котором она не знала. На четвертый день баррикада исчезла и больше не появлялась. Хотелось думать, вернулась в Москву, где они с Платошей обитали на даче во времянке, и оттуда Вероника ездила в город на электричке.
А тем временем начался август и приближался Платошин день рождения.
— Надо же! И он тринадцатого! И как ты собираешься его праздновать? Поедешь с подарками? Заодно и с мамашей мириться?
— Ты хотя бы понимаешь, какие звуки издаешь? — возмутился Незримов. — Мириться готов, если она примет как должное все происходящее. Не хочется войны.
— Но и дружить с ней семьями мне не хочется. После всех оскорблений. А как ты думаешь, сын простит тебя?
— Не знаю. Возраст сложный. Было бы ему лет двадцать. Или когда уже своя семья.
— А ты бы хотел, чтобы он с ней остался или с нами?
— Не знаю, голосочек, честно тебе говорю: не знаю. Спой мне лучше. Ты так чудесно поешь.
Вторая блокадная осень. Назаров выписывается, он разработал руку и возвращается на фронт. Весь сияет и благодарит врачей.
Роковое тринадцатое августа приближалось. Накануне в городе на Неве отметили два месяца со дня знакомства. В Москву прибыли ранним утром и отправились к ней домой на Соколиную гору. Родители с младшим братом Олегом отдыхали у тети Веры в Таганроге, за что спасибо. Через часок, заново заправив кровать, Эол и Арфа мило позавтракали и отправились в ЗАГС, где недолго посидели в очереди и Эол Федорович Незримов написал заявление на развод с Вероникой Юрьевной Незримовой. Попрощались в метро, он отправился на «Киевскую», она — на «Семеновскую».
— Ну, с Богом. Если смерти, то мгновенной, если раны — небольшой, — пропела Арфа своим чарующим голосом, благословляя Эола как на битву.
— Жди меня, и я вернусь, только очень жди, — ответил ветер и полетел на Киевский вокзал. Пока шел пешком от станции Внуково, картон у него под мышкой промок от пота. Настольный футбол для Платоши купили еще в Ленинграде, и теперь он нес его в подарок, прижимая коробку к подмышке. Сначала вышагивал бодро, потом все медленнее и медленнее, оттягивая казнь, стараясь надышаться воздухом жизни.
— На побывку едет молодой моряк, — приветствовал его Твардовский, выходя из ворот своей дачи, на которой он вообще-то редко бывал, чаще на Красной Пахре. Здесь он любил встречаться с Исаковским, хотя меж ними пыталась пробежать черная кошка по имени Песня: Александр Трифонович завидовал, что на стихи Михаила Васильевича столько песен, причем всенародно любимых, а на его стихи совсем мало.
— Меня-то поют. А тебя? «Не спеши, невеста, замуж за бойца, нынче неизвестна доля молодца»? И все?
— Поэт это не тот, кого под каждым забором пьяные распевают. Пушкина тоже не ахти как поют.
— Завидуйте, завидуйте, товарищ главный редактор.
— Это вы мне завидуете, что обо мне больше народ знает.
— Кстати, скажи Ильинскому, что не ты написал «Враги сожгли родную хату».
— И не подумаю. Пусть заблуждается.
— Может, и «Катюшу» ты написал?
— Может, и я.
— Саша!
— Что, Миша?
— Айда намахнем по рюмашке.
Так они обычно фехтовались при личных встречах, а потом шли, обнявшись, выпивать и задушевно беседовать.
Суббота еще не считалась выходным, но главный редактор «Нового мира» по субботам имел льготный, так называемый библиотечный день, и вечером в пятницу время от времени его привозили во Внуково никакошенького, к субботнему утру он трезвел и отправлялся на Красную Пахру. Нынче как раз звенело птичьими голосами такое утро. После того как Трифонович отказался поставить подпись под приговором проклятым диссидентам Даниэлю и Синявскому, его взялись основательно скоблить в прессе, и сорокаградусная утешительница стала чаще забрасывать его во внуковское убежище.
Из ворот дачи выехала бежевая «Волга» с шашечками на боках.
— Это за мной, — сказал Твардовский, помахал рукой и сел в такси.
Режиссер собрался идти дальше, но...
— Незримов! Эол Федорович! — окликнул его знакомый голос. Подбежал худущий таксист. — Не узнаёшь, режиссер?
— Юра? Сегень? — изумился потомок богов, припоминая, как он играл мнимого калеку в «Не ждали», заворачивал внутрь ушные раковины, и они держались диковинным образом внутри.
— Не забыл! — Рукопожатие. — А я вот теперь таксую.
— А как же...
— Актерская судьба? Не сложилась. Кроме тебя, никто больше не звал. Семья, кормить надо, подался в таксопарк. А вчера вот Александра Трифоновича привез, а он меня к себе затащил, я и заночевал у него.
Попрощавшись с артистичным таксистом, режиссер двинул кости дальше, мечтая не увидеть Индиго. Но «москвич» оказался тут как тут, а значит, Ника-клубника тоже тут, не дежурит в своем Склифе.
— Так откуда зажигалочка? — пробормотал Незримов, припомнив, как по возвращении из Египта он однажды полез под кровать за удравшим от него тапочком и обнаружил там чужеродный предмет.
Глупая чиркалка стала жертвой того, что во время уборок квартиры полнотелая Вероника Юрьевна ленилась и далеко не каждый раз уничтожала подкроватную пыль.
— Это что?
— Зажигалка, если я не ошибаюсь. Ты что, начал курить?
— Я нет. А ты?
— Дура я, что ли?
— Тогда откуда она взялась у нас под кроватью?
— Мне почем знать? Я тебе такой же вопрос могу задать. Кто-то из твоих друзей уронил. Испанец, к примеру, он же курит.
— Сашка не был у нас в гостях больше года. Ты что, с тех пор не выметала из-под кровати?
— Да не помню, что ты пристал!
— Нет, я понимаю, если бы это на Большом Каретном, там Кочарян небось каждый день по сто зажигалок отовсюду выметает. А у нас гость вообще как снег на Занзибаре. Кто к тебе приходил, когда я в Египте околачивался?
— Подруги из института, к примеру. Галка и Светка курят. Дай, я им верну. Ну что ты на меня так смотришь? Давай отпечатки пальцев у них возьмем.
Вот, собственно, и всё. Не прибегать же и впрямь к дактилоскопии подруг, а также всех сотрудников и пациентов великого Склифа. Действительно, Галка и Светка могли уронить, клубника отнесла и доложила, что зажигалка Галкина, но почему-то эта галка-зажигалка зажгла в нем тогда ревнивое подозрение, которое он гасил об то утро, когда, проснувшись, увидел копну черных волос восточной красавицы. Сам-то хорош, а жену обвиняет! И когда она Платона рожала, он что делал в Китае? Не помните? А вы вспомните, Эол Федорович, вспомните!
Но теперь, готовясь к сражению, Эол не вспоминал ни китайское, ни египетское, ни иные свои похождения, а размышлял о том, что у него есть в запасе козырная разрывная пуля, бомба-зажигалка. Ну-с, за Родину, за Сталина!
— А вот и наш папочка! — притворно радостно пропела Берлинская стена.
— Папа! — искренне радостно бросился на шею отцу Платоша.
Хорошо, что рабочие еще не прибыли. Дачу уже замыкал в свои объятия двухметровый молоденький забор, зеленел тиной прудик, естественная граница с дачным участком, недавно купленным приятными и весьма интеллигентными соседями по фамилии Циркуль, о чем Твардовский сказал со смехом то же, что Адамантов: «Кажется, Чехов говорил: “Нет такого предмета обихода, который бы не пригодился еврею для фамилии”».
Не хотелось, чтоб сегодня Циркули стали зрителями древнегреческой трагедии.
— Поздравляю с днем рождения!
— Футбол! Я как раз мечтал! Ты там в Ленинграде смотрел Англию?
— Смотрел, — зачем-то соврал изменщик-отец. На съемной ленинградской квартире телевизор стоял, но почти не жил, Эолу и Арфе во второй половине июля было как-то не до футбольного чемпионата мира, знаете ли.
— Везет! А мы тут на даче только по Аладдину слушали. Жаль наших, скажи? Всех раскокошили — и Корею, и итальянцев, и Чили, и венгров. А немцам в полуфинале... Обидно! Скажи?
— Очень обидно.
— Папочка, ты к нам насовсем? Или обратно в дружную ленинградскую семью? — В голосе Вероники Юрьевны чувствовался ядерный запас, ждущий, когда боеголовка достигнет вражеской цели.
— Съемки еще не окончены, я только на день рождения и вечером обратно на поезд, — ответил Эол Федорович, готовый к неизбежной бомбардировке.
— А ко мне сегодня новые друзья придут — Володя и Игорь. — Платоша так сиял, что отцовское сердце сжалось от боли. Как мало он уделял внимания сыну и как теперь захотелось общаться с ним. Одиннадцать лет назад он родился, когда Незримов околачивал китайские груши. И вот теперь он стоял перед ним, уже такой взрослый и еще такой ребенок.
— Между прочим, ты там свое кино крутишь вдали от семьи, а не знаешь, с кем твой сын теперь дружит. Володя — это тебе не просто Володя Ильинский, а сын самого Игоря Ильинского.
— Ух ты! — восхитился Эол, вновь ненадолго ставший отцом Платона.
— Он битломан, у него настоящие «Плиз, плиз ми», «Хелп», «Раббер соул», будем сегодня весь вечер слушать.
— И прическа настоящая, как у битлов, — добавила Вероника вполне дружелюбно, без ядерного запаса. — А спроси, кто такой Игорь.
— Кто такой Игорь?
— Внук самого Громыки!