Кровь хлестала, он с ужасом думал, что клиника, где доктор Шилов спасает тяжелораненых, далеко, куда бежать, где ловить машину, но спасение оказалось рядом — все тот же мнимый калека Юрка Сегень.
— Кривичи-радимичи! Где Бородинская битва?
— Юра, спасай!
— Быстро в машину!
В дороге его стало мутить, не приведи Бог, вырвет, отрывисто давал показания:
— С женой развожусь... Думал, по-хорошему... Граненым стаканом... Бровь рассекла.
— Хорошая она у тебя женщина, режиссер. Была бы плохая, глаз бы вышибла, а так только бровь, — потешался неудавшийся актер. — Не дрейфь, кинематограф, я знаю ближайший травмпункт, домчу в два счета, как параплюи.
— А ты-то как тут снова оказался?
— Да Трифоныча на Красную Пахру привез, а там его теща с женой встретили. Ласковее, чем тебя, но тоже хорошо. Он разорался, обиделся, и я его обратно привез. Только уже не остался. Второй день квасить, пардончик.
Первое, что Незримов увидел в зеркале, когда Юра Сегень доставил его в травмпункт, это ярко-красные усы, словно впитавшие в себя всю кровь человечества, всех мучеников и невинных жертв. Швов наложили целых три...
Вторая блокадная зима, вьюга. Опять страшные сцены голодающих ленинградцев. Шилов и Роза пьют из чайных кружек кипяток, слушают радио, лица изможденные от голода, на столе никакой еды.
— Представляешь, он допел, поклонился, ушел со сцены за кулисы и умер, — печально произносит Роза. — И мне кажется, сегодня я тоже умру от голода.
Голос диктора Левитана в радиоприемнике сообщает о прорыве блокады Ленинграда. У Шилова и Розы нет сил даже на ликование. Шилов встает, становится перед Розой на колени, кладет на ее колени голову, она тихо гладит его по волосам, медленно кренится набок и падает в голодный обморок.
— Роза! Розочка! — Шилов бросается к ней. — Не умирай! Блокада прервана! Скоро будем есть! Будем жить, Роза!
Кадры кинохроники победного 1945 года. Брызги салюта, радость, ликование. И вот уже в солнечный летний день Ира с чемоданом подходит к дому. К ней навстречу выбегает ее сестра Таня:
— Ириша! Наконец-то!
В просторной квартире Ира и Таня за столом.
— Ну, еще раз за твое возвращение.
Они пьют вино. Ира горестно:
— Не думала, что оно получится таким. Неужели он получил мое письмо и укатил в санаторий?
Таня отводит взгляд, и Ира это подмечает:
— Таня, ты что-то утаиваешь от меня?
— Нет. И не собираюсь. Просто не могла так сразу омрачить радость твоего возвращения.
— Вернись, Ёлочкин! — взмолилась Марта Валерьевна.
Она приблизилась к мужу, потрогала его лоб и отшатнулась в ужасе — столь особенным холодом обжег ее лоб любимого мертвого человека. И ее охватило невыносимое отчаяние, столь всеобъемлющее, что, вне себя, она взмолилась какому-то высшему светоносному существу, и почему-то по-французски:
— Ф grande Lumiиre suprкme! Toi qui as crйй le ciel et la terre, et nous, Adam et Eve. Je vous en prie! Faites-le venir а la vie! Remontez l’horloge! Rendre le moment oщ il pourrait encore кtre sauvй!
Произнеся это, она словно очнулась после обморока, не уверенная, действительно ли выстрелила из себя эти слова.
Возвращаясь на Соколиную гору, Незримов думал, какое счастье, что заявление на развод подал до того, как получил стаканом не в глаз, а в бровь. Иначе у Арфы был бы повод подозревать, что стакан сыграл главную роль.
Увидев его с забинтованной головой, она сначала в ужасе ахнула, потом не сдержалась и захохотала:
— Звезданула!
— Тебе смешно, — изображая обиженного, вошел он в ее квартиру во второй раз в жизни: первый — целым и невредимым, второй — изувеченным, еще не зная, что шрам останется на всю жизнь, как у Гагарина, про которого гулял слух, будто он, застигнутый женой, выпрыгнул из окна любовницы и ударился лбом о бордюр. Только Незримова покалечил не бордюр, а стакан.
— Это я накаркала! — смеялась Арфа. — «Если раны, небольшой» спела. Надеюсь, рана небольшая?
— Бровь. Три шва наложили в травмпункте.
— Чем же это она?
— Чем-чем... Изобретением Петра Великого.
— А именно?
— Как известно, Петр Алексеевич любил приложиться. А когда на корабле качка, стакан падает, скатывается со стола, падает на пол, разбивается. И тогда он изобрел...
— Граненый стакан!
— Приз за догадливость.
— Швырнула?
— Как из пушки выстрелила.
— Иди к своей дрищуганке?
— Именно так.
— Как же я люблю своего раненого бойца! Пора его в Ленинград, в госпиталь, к доктору Шилову.
На «Ленфильм» явился уже не перебинтованный, а с пластырем поверх брови. Левую бровь он всегда вскидывал, когда сердился, а теперь всякий гнев вызывал боль. И опасение: не дай бог, швы разойдутся. К концу лета закончили три четверти съемочного процесса, остались только натурные осенние и зимние съемки. Швы сняли, на левой брови режиссера сиял свежий красивый шрам, почти как у Гагарина, только поменьше, не переходящий на лоб.
— Мне даже кажется, для твоего лица не хватало именно этого штришка, — смеялась Арфа.
— Спасибо чешской артиллерии.
— Почему чешской?
— Отец Вероники был чех, и не Юрий, а Иржи. Кстати, любил похвастаться, что в семнадцатом участвовал в обстреле Кремля из орудий.
— Ты не говорил. Так это у нее потомственное!
В последний день августа Эол приехал в квартиру на Соколиной горе — просить у родителей Арфы руки их дочери.
Валерий Федорович и Виктория Тимофеевна оказались милыми застенчивыми людьми, смущенными при встрече с известным кинорежиссером, желающим жениться на их дочери. Наготовили всего столько, будто ожидали ораву с Большого Каретного или «Мосфильма». Небольшая неловкость покалывала тем, что родители Арфы всего на четыре года старше Эола, шестиклассник явился к десятиклассникам говорить, что любит их новорожденную сестренку.
— Я уже во ВГИК поступил, а она только родилась.
— Может, оно и хорошо, у вас большой жизненный опыт, — поддержала жениха добрая невестина мамаша. — А что у вас с бровью?
— Производственная травма. Заглянул в объектив камеры. А в этот миг снимали бомбежку Ленинграда. Вот мне и прилетело.
— Вы про блокаду снимаете? Как это правильно с вашей стороны.
— И патриотично, а то теперь иные говорят о патриотизме с пренебрежением.
В таком роде шел неспешный разговор, пока дело не коснулось главного: на развод подано, неизвестно, сколько будут суды, наверняка жена станет артачиться, не давать развода, какое-то время придется подождать, а у нас просьба: со свадьбой повременить до тех пор, пока Томочке, то есть Марточке, исполнится двадцать, так надо, должен же быть какой-то испытательный срок, узнавание друг друга, и, пожалуйста, не возражайте, уважьте нас, ну, если ребеночек, тогда конечно.
— Да вы хотя бы понимаете, что наша встреча мистически не случайная? Я поменяла имя на Марта, еще не задумываясь, что встречу человека по имени Эол. А Марта — это ведь Марфа, Арфа. Эолова арфа.
— Интересно, — задумалась Виктория Тимофеевна.
— Я, если честно, противник всякой мистики, — прокряхтел Валерий Федорович. — Хотя мне нравится совпадение в наших отчествах. Родители ваши по-прежнему в Горьком? Закрытый город. А если вы поженитесь, нам можно будет туда съездить побывать?
В общем, несмотря на то что свадьбу назначили на шестьдесят восьмой год, помолвка состоялась. С Соколиной Горы отправились сначала на «В джазе только девушки», — картина вышла уже давно, а в СССР премьера состоялась лишь в конце августа 1966-го, — потом поехали в Лефортово, — испанец укатил ненадолго в турпоездку и оставил ключ от своей квартиры. А потом пришло расставание, первое с тех пор, как она явилась к нему в Ленинград. Наступил сентябрь, Арфе в институт, а Эол с группой — на съемки в Сухуми.
Шилов приехал в Сухуми, находит нужный ему дом. Выходит вдова Назарова, красивая женщина, одетая во все черное. На эту эпизодическую роль удалось заманить загадочную Руфину Нифонтову, Катю из «Хождения по мукам». Далее следует мучительная для Шилова сцена, где он рассказывает, что мог бы настоять и не пустить Назарова на фронт, а он его вылечил и тем самым направил на смерть. Но вдова перебивает его и говорит, что ее муж поступил так, как и положено было поступить истинному сыну своей Родины, а доктору не в чем перед ней виниться.
Шилов выходит к морю, садится на скамейку, долго смотрит на волны, на плывущий вдалеке корабль. Сзади к нему подходит Роза, она не умерла в день прорыва блокады и теперь садится рядом, обнимает, гладит по голове. Волны накатывают одна на одну, как хорошо жить, конец блокады, конец голода. Конец фильма. Восторженные аплодисменты зрителей в ленинградском «Гиганте», для которого специально сделали афиши: Шилов идет по заснеженному блокадному городу мимо самого большого кинотеатра, но вместо слова «Гигант» над фасадом ядовито-фиолетовые буквы: «Голод». К Незримову толпились блокадники, зареванные, взволнованные, благодарные:
— Спасибо вам!
— Низкий вам поклон от всех ленинградцев!
— Храни вас Бог!
— Дайте вас поцеловать! Родной вы наш человек!
Одна женщина подошла к нему с подарком, небольшой коробочкой, и когда Эол открыл и увидел, что там, он чуть не упал от неожиданности...
Впрочем, все это происходило гораздо позже, а до премьеры, приуроченной к двадцатипятилетию прорыва блокады, предстояло еще пережить очень многое: продолжение съемок, монтаж, озвучку, худсоветы, мнения чиновников Госкино, волнения, страхи, ужасы, радости, счастье, сначала ожидание развода, потом — свадьбы.
Октябрь Эол провел снова в Ленинграде, на осенних съемках. Арфа приезжала к нему с субботы на воскресенье и возвращалась в Москву с воскресенья на понедельник. Из иняза она пока не собиралась уходить, прилежно и яростно вгрызаясь в языки, помимо английского и французского, теперь еще и в итальянский:
— Ты к языкам тум-тумыч, а я у тебя в Каннах и в Венеции буду переводчиком.