Чешская артиллерия в городе на Неве больше не появлялась, но теперь бомбила письмами, их чуть ли не каждый день Незримову передавали на «Ленфильме», по адресу которого они и прилетали с фугасным зарядом: ты думаешь, я не знаю, сколько раз ты, подонок, изменял мне за все эти годы, с кем ты только не спал, мерзкий бабник, кого только не охмурил своей гнусной похотью, да когда ты смотришь на баб, у тебя так и льется с губ вонючая сперма, из ушей течет, из глаз похотливых, от тебя всегда воняло очередной засаленной подстилкой, и что они только в тебе находили, хотя что спрашивать, известно, что ты давал роли только тем, кто соглашался ножки под тобой раздвинуть, чтобы твой извилистый червячок нашел дорогу в их продажные влагалища, чтобы ты удовлетворил похоть, и тем самым покупали себе ролишки в твоих бездарнейших фильмешничках, а они бездарны насквозь, о-о-о, как они бездарны, глупы, уродливы, сколько в них безобразного, ты отравляешь зрителя трупным ядом, а этот трупный яд переполняет твою душу, как гной переполняет ногу, пораженную гангреной, тебя надо изолировать от общества, нет, тебя надо кремировать, а прах развеять над гнилым болотом, из которого ты выполз склизким эмбрионом тридцать пять лет назад, ты извращенец, и все это всегда видели, а особенно прозорливые люди, как мудрейшая Катя Савинова, всегда мне говорили, какой ты выродок и что мне надо бросить тебя, покуда ты не растоптал все самые добрые и светлые душевные порывы, отданные мной тебе, она умоляла меня бросить тебя, чтобы стать свободной от твоей слизи и дерьма, а от тебя за версту разит дерьмом, только мало кто это замечает, а я уже давно слышу этот запах, потому что ты сам весь насквозь дерьмо, причем собачье, нет, еще хуже, дерьмо шизоидной макаки, вот кто ты, Эол Незримов, да и имя какое гнусное, Эол Незримов, Дерьмол Презримов, Гондон Презервативов, как же я ненавижу тебя, но ты скоро сдохнешь, потому что если у тебя человеческое сердце, оно не выдержит всех фекалий твоей души, захлебнется в них, и мы с Платошей придем на твои похороны и оба плюнем в твой гроб смердящий, и будем приходить на твою могилу и срать на нее, и не вздумай возвращаться к нам и ползать перед нами на коленях, мы пнем тебя подошвой, предварительно испачкав эту подошву пометом, я плесну в тебя кипятком, мало тебе раскровяненной брови, а если увижу твою дрищуганку, я плесну в нее соляной кислотой или серной, знай, что я уже попросила нескольких уголовников затащить ее в гнилой подвал и там пустить по кругу, а потом содрать с нее шкуру, и из этой шкуры я закажу себе сапоги и буду ходить в них по улицам, нарочно наступая в собачье дерьмо, как она посмела вообще приблизиться к женатому мужчине, я узнавала о ней, она спит со всеми подряд и уже в восьмом классе сделала первый аборт, мне раздобыли ее медицинские карты, она за последние три года сделала двадцать семь абортов, включая два от тебя, когда ты уезжал от нее по делам, что ты думаешь, связался с ангелочком, да ты на рожу ее посмотри, такие только в самых занюханных борделях в портовых городах Германии, она спит и с Ньегесом, и с Касаткиным, и со всеми актерами, которых ты снимаешь в своих бездарнейших фильмах, она отдалась всем, кто, как и ты, ходит на Большой Каретный, в эту клоаку мерзостей, где все, как лягушки по весне, лезут друг на друга, чтобы сношаться до изнеможения, она спала и с Твардовским, и с Исаковским, она лезла к прекрасному человеку Игорю Ильинскому, пыталась соблазнить и министра иностранных дел Громыко, да-да, не удивляйся, она нашла дороженьку в наши дачные края, ты что, режиссеришка-бздунишка, полагаешь, она в тебя влюбилась, да она узнала, что у тебя, благодаря мне, дела пошли в гору, завелись деньжата, машина, дача, квартира есть в Черемушках, из которой ты собираешься нас выселить и только ждешь, когда ударят морозы, чтобы выгнать нас с Платошей на улицу, где мы быстрее околеем, но учти, тварь киношная, ветродуй задрипанный, это тебе так просто не удастся, я подниму общественность, и тебя вообще вышвырнут из страны, ты будешь подыхать в трущобах какого-нибудь портового городишки со своей дрищуганкой, у которой сифилис в предпоследней стадии, тебе не видать ни квартиры, ни машины, ни дачи, где я, кстати, поменяла замки везде, чтобы ты с ней не лезли в наше святая святых, а то, ишь ты, дачу тебе, негде жить, да вам и не надо нигде жить, вам сдохнуть под забором, и ни одна «скорая помощь» не заберет вас, потому что от вашей предсмертной вони можно будет умереть, задохнувшись, вас вилами положат в мешок и закопают там, где даже мы с Платошей не сможем плюнуть на вашу могилу...
— Боюсь, она тронулась в уме, — со страхом сказала Арфа, прочитав одно из таких писем, в которых бедная брошенка речитативом повторяла примерно одни и те же проклятия и угрозы, причем даже перестала ставить знаки препинания, а так и строчила все подряд, без абзацев, единым предложением. Но когда подошло время первого судебного заседания, Вероника Юрьевна явилась в суд тихая и смиренная, в скромном платье, ничуть не исхудавшая, хотя он представлял себе, что явится скелет из Дахау. Она дарила ушам судей совсем не то, чем фаршировались бомбы писем, коими она обстреливала Незримова, как некогда ее отец Иржи Новак палил по Московскому Кремлю.
— Эол Федорович Незримов, мой муж, самый прекрасный человек из всех, кого я знаю. Он подарил мне счастье любви. О том, как он ухаживал за мной после нашей встречи, можно написать поэму. А о том, как мы счастливо жили на протяжении долгих и светлых лет, можно написать хороший роман. Он был всегда идеальным мужем и отцом нашего сына Платона. Никогда не изменял. Пока вдруг не появилась эта... — «Дрищуганка» так и просилось с ее языка, но: — ...женщина. Точнее, с позволения сказать, девушка. Обычная студентка, но, судя по всему, обладающая даром гипноза и внушения. Знаете, как среди ясного дня вдруг набегают тучи, гремит гром. Это же самое случилось в нашей жизни с Эолом. Помните сказку про Снежную королеву? Любящий и добрый человек превратился в злое исчадие ада. Он возненавидел и меня, и сына. Обратите внимание, как стремительно он подал на развод. Она боится, что колдовство внезапно развеется и он поймет, что попал в цепкие лапы колдуньи. Эол, любимый! Опомнись, сбрось чары!
Беда Незримова в том, что он ожидал с ее стороны тех же самых бомб, как в письмах, и тогда судьи легко разведут их, но после такого скорбного и полного надежды выступления они единогласно дали отсрочку на четыре месяца: у истца и ответчицы будет время подумать.
— А еще говорят, нет никакой мистики! — возмутилась Арфа. — Назначили прямо на мой день рождения! Который мы впервые будем праздновать вместе. А вместо этого повторная нервотрепка в суде.
— Боюсь, что эта Кокшенёва сама брошенная жена, — сказал Эол о судье. — Она заведомо против меня, потому что я ухожу из семьи к молоденькой.
— А как Платоша себя вел?
— Не смотрел в мою сторону. Не разговаривал со мной. Сказал только: «Ты мне больше не отец».
В голосе Эола Арфа услышала такое страдание, что впервые больно укололась о тему отцов и детей.
— Он повзрослеет и придет к тебе. Вот увидишь. Но несколько лет тебе придется... Или ты хочешь вернуться к ним?
— Ты с ума сошла? Да как ты смеешь так говорить!
Глава седьмая
В Россию!
Какое удивительное то было время! Они жили в съемной квартире на Шаболовке, откуда он пешком провожал ее до института и отправлялся на «Мосфильм» монтировать «Голод», последние эпизоды которого снимались уже в Подмосковье, один — где Лялю Пулемет тяжело ранят, после чего она и попадает в госпиталь. Незримов, одолеваемый мистическим страхом, потребовал наименьшего натурализма. Марта Пирогова и играла замечательно, и экзамены в институте сдавала на одни пятерки, и хорошо готовила, и всё-превсё делала безукоризненно.
— Пятерочница, настоящая отличница, так и хочется попросить: «Дай списать!» — смеялся Эол.
Если что и грызло его в те счастливые времена их первого года жизни — мысли о сыне. Несколько раз он звонил и, если к телефону подходил Платон, пытался с ним разговаривать:
— Сын, пойми, я не от тебя ушел, а только от твоей мамы. Я полюбил другую. Разве хорошо было бы, если б я любил другую женщину, а продолжал жить с нелюбимой? Разве честно?
— Вот и люби себе кого хочешь. От меня тебе что надо? — с беспощадностью взрослого отвечал Платон.
— Я хочу видеться с тобой, разговаривать...
— А я нет. Прощай! — И раздавались противные короткие гудки.
Платонова мамаша продолжала обстреливать «Мосфильм» злобными письмами в адрес режиссера Незримова, все в том же духе.
— Я должен показать тебе письма, которые твоя мама пишет мне чуть ли не ежедневно, — сказал отец сыну, пытаясь все же пробиться к нему.
— Ты сам говорил мне, что стыдно читать чужие письма. И я не хочу их читать.
В конце года главный редактор «Мосфильма» Нехорошев пригласил на закрытый просмотр нового фильма Тарковского. Эол пришел с Арфой, пришли многие с Большого Каретного, пришли режиссеры и актеры, даже Солженицын и Твардовский. Нехорошев хотел, чтобы их мнение выслушал замзав отделом культуры ЦК КПСС Куницын.
Накануне Адамантов попросил о встрече и в холле гостиницы «Москва» напрямую заявил:
— Хотелось бы, чтобы там не получилось дружного хора восторгов, понимаете?
— Понимаю, Роман Олегович, но позвольте мне высказать завтра то, что я действительно буду думать о фильме Андрея. Ладно?
— Ладно. Но полагаю, вы не будете в восторге.
Вытерпев три часа, Незримов с нетерпением ждал, что скажут. В основном все хвалили, особенно делегаты от Большого Каретного. Первым, сколь это ни странно, нарушил общий строй Солженицын:
— Я увидел какое-то во всем бессердечие. Какая-то сплошная череда уродливых жестокостей. Причем бессмысленных, неоправданных.
— Время было жестокое, Александр Исаевич, — возразил Тарковский.
— Не надо все списывать на время. А когда оно не было жестоким, скажите мне! И всегда люди жили, бывали счастливы, любили, взывали к любви и свету.