Следующим обвинителем выступил художник Илья Глазунов:
— Я не увидел Андрея Рублева. Какой-то неврастеник. Мечущийся. А как показана Россия? Дожди, грязь, серость и сырость. Я сомневаюсь, любит ли режиссер свою Родину.
— Любит, не сомневайтесь! — выкрикнул актер Бурляев, снова снявшийся у Тарковского в одной из главных ролей.
— Подтверждаю, любит, — сердито хмыкнул сам Тарковский.
Историк и реставратор Савва Ямщиков хотя и был на стороне Андрея, тоже высказал замечания по поводу несоблюдения правды истории:
— Ну какие могут быть «интересно», «секрет», «материал»? Таких слов тогда не знали.
— А нужна ли нам музейная правда? — парировал Тарковский. — Я хотел приблизить своих героев к зрителю, а не отдалить их. Есть правда искусства, она не подвластна правде истории.
— И все же. Вот у вас хан Едигей говорит с русским князем по-русски, а должно быть наоборот. Ведь Едигей, по сути, его господин.
— Это верно, но не хотелось загромождать монгольской речью и закадровым переводом.
Жестче многих высказалась Кира Муратова, она училась у Герасимова и Макаровой сразу после Незримова, в третьей мастерской:
— Как можно было жечь в кадре корову, убивать лошадь? Объясните, Андрей!
— Корова была покрыта асбестом, — хмуро ответил Тарковский. — А лошадь... Да, она погибает в кадре. Но эту лошадь мы взяли со скотобойни. Ее так и так должны были забить.
— Что?! Да после таких слов я знать не хочу этого человека! — вспыхнула Муратова и гневно выбежала из просмотрового зала.
Наконец дошла очередь и до Незримова.
— Платон мне друг, но истина дороже, — произнес он.
— Особенно если учесть, что у тебя сын Платон, — больно уколол разозленный Тарковский. — Давай, негр, вали меня дальше.
— То, что лошадь взяли со скотобойни, не аргумент, — продолжал Эол. — Этак в следующем фильме ты возьмешь из тюрьмы приговоренного к смертной казни и снимешь, как его уконтрапупят. Все равно же ему со дня на день крышка.
В зале прокатился смешок. Незримов продолжал:
— Мне не понравилась вообще стилистика фильма. Она мучительная. Искусство нередко питается человеческим горем. Но здесь, на мой взгляд, оно не просто питается им, а пожирает его с наслаждением. Самая ужасающая сцена — это когда этого, которого Юрий Никулин играет... Зачем его так старательно заматывают в белые ткани, оставляют рот и туда наливают кипящую смолу? Казнь бессмысленная и вся направлена лишь на эстетику страшных страданий. Шокировать зрителя. Или когда глаза выкалывают. Да многое, что заставляет содрогнуться. Хуже, чем у Достоевского сон Раскольникова, как убивают клячу. Я бы эту сцену убрал из «Преступления и наказания». И сцены неоправданной жестокости из фильма этого я бы тоже убрал. Не должно искусство упиваться человеческим горем. Не должно. Процесса создания Рублевым его шедевров в картине нет, зато в преизбытке всякого... — Незримов ненадолго умолк, думая о том, что добровольно исполняет указание Адамантова, и осекся. — Но есть и многое, что очень хорошо. Когда Андрей Рублев говорит, что в страхе живем потому, что либо любви нет, либо она такая, что не любовь, а блуд. И Купаловская ночь больше похожа не на ликование плоти, а на мрачные языческие похороны. И когда колокол раскачивают под звучание итальянской речи и вдруг он ударяет, звенит. Звенит всепобеждающе. В целом-то фильм хороший. Если бы не жестокость.
Из «Мосфильма» высыпались на свежий декабрьский воздух.
— Какой-то душный фильм, — сказала Арфа. — Когда я смотрю на древнерусские храмы, мне кажется, их создавали летучие люди. А в фильме Тарковского люди ползучие. Хоть и начинается с полета на воздушном шаре. Ты так здорово выступил, что я снова еще больше в тебя влюбилась. Такие точные слова нашел. Что искусство питается горем. А оно не должно.
— Я больше не буду снимать кино про страдания человеческие, — пообещал Незримов.
— Эй, бог ветра! На Большой Каретный едете? — окликнул Высоцкий.
— Не сегодня, — отозвался Эол.
А на другой день его постигло неожиданное потрясение — закрытая премьера фильма Эльдара Рязанова «Берегись автомобиля». Он и от души хохотал, и так же от души завидовал: вот какое надо кино снимать, не мучить зрителя, не терзать людей, им и без того порой несладко живется. А здесь — какое остроумие, легкость, как все блистательно сыграно. И даже драматический Жжёнов хорошо вписался в комедийный ряд, носится на мотоцикле, догоняя своего норильского друга Смоктуновского. Во время съемок «Голода» Степаныч то и дело мотался в Москву, на съемки у Рязанова.
Из «Мосфильма» Незримов выходил хмурый.
— Понимаю, о чем ты сейчас думаешь, — сказала Арфа.
В холле «Москвы» снова встретился с Адамантовым, согласился, дабы только сказать, что про фильм Тарковского говорил не по заданию, а по-честному, что думал. Но кагэбэшник все равно похвалил:
— Мы прослушали магнитофонную запись, вы прекрасно выступили, по делу. Теперь фильм положат на полку, где ему и место.
— А по-моему, не место. Зритель имеет право посмотреть и составить свое собственное мнение. Нельзя запрещать. Запретный плод сладок. Когда судили Бродского, Ахматова зло пошутила: «Какую биографию делают нашему рыжему!» И если запрещать Тарковского — то же самое. Тогда и меня запретите. Я, знаете ли, тоже хочу биографию!
Адамантов в ответ смеялся холодком. На прощание посоветовал бывать на Большом Каретном.
Подошло католическое Рождество, и впервые Эол отмечал свой день рождения с той, которая навсегда вошла в его жизнь. И она преподнесла ему символический подарок: зеленый ирландский шарф, отороченный белыми и оранжевыми полосками, а главное, украшенный изображением арфы, вышитой золотыми нитками.
— Арфо-шарф, — сказал он. — Буду всегда носить его.
— Летом не обязательно, — рассмеялась она.
И он не переставал удивляться, как все в его жизни обрело гармонию. Он впервые познал любовь. По ночам его воспламенял ее чарующий голос, и она, не знавшая до него мужчин, постепенно становилась все более темпераментной, открывая себе и ему все богатство телесной близости. А когда день высветлял ее внешний облик, она вовсе уже не казалась ему некрасивой, в ней исчезли последние девичьи угловатости, в чертах поселилась мягкость, в манерах уверенность, и теперь он нередко любовался ее неярким обаянием.
Новый год встречали на Соколиной горе, с ее родителями, а утром захотелось махнуть на Большой Каретный, но передумалось, и поехали во Владимир и Суздаль — гуляли, дышали.
— Нет, здесь все совсем не так, как у Тарковского, — говорила Арфа. — Там душно, угарно, дымно, а здесь так хорошо дышится.
Всю зиму Незримов усердно монтировал и озвучивал «Голод», робко надеясь успеть с премьерой хотя бы к лету, чтобы попасть в Венецию. И еще хотелось поскорее отвязаться от своего тяжелого блокадного фильма, смыть его с себя и пойти по совсем иной дороге, по той, которую проторили Рязанов и Данелия.
С Данелией много беседовали в подмосковном доме творчества кинематографистов, куда на зимние студенческие каникулы Эол привез Арфу кататься на лыжах. Веселый грузин работал над сценарием фильма «Не горюй!» и нашел в Эоле единомышленника: даже показывая тяжелые события, нужно давать выход людям, свет побеждает тьму. И Незримов жалел, что снимает совсем не так, как Данелия, думал, вот бы и ему встать на такой путь. И чтобы никто не заметил, что он заимствовал у Георгия творческое кредо.
Да тут еще Климов с «Похождениями зубного врача»: и смешно, и психологично, хотя местами чрезмерно гротескно. Страшно хотелось вылететь из спертого воздуха серьезного кино и влиться в эту гоп-компанию: Гайдай–Рязанов–Данелия–Климов плюс Незримов.
Приближался очередной час икс, разводной суд, по злой иронии назначенный на день рождения Арфы. Плохие предчувствия оправдались: Вероника Юрьевна не явилась, судебное заседание снова перенесли, только теперь не на четыре, а на три месяца. И день рождения получился с грустным привкусом, хотя Эол сделал роскошный подарок — туфли, осыпанные стразами:
— К будущей свадьбе.
— Очень красиво. И как на ноге сидят! Тютелька в тютельку.
В День юмора 1 апреля 1967 года во всех московских кинотеатрах одновременно состоялась премьера новой оглушительной комедии Гайдая «Кавказская пленница». Эол чуть не рыдал. До чего же смешно и до чего же завидно! Впрочем, в таком эксцентричном жанре ему не хотелось, лучше в данелиевском или рязановском, лирическая комедия — самое оно. И в серьезном разговоре с испанцем он изложил то, к чему сейчас стремился. Ньегес хмурился, грыз недавно отращенную эспаньолку, которая ему изумительно шла, — настоящий испанский завоеватель ацтеков и инков, Арфа прозвала его Конкистадором. И этот гад, выслушав направляющие режиссера, влепил цитатой из «Кавказской пленницы»:
— Вы даете нереальные планы. Это... как его... волюнтаризм.
И Незримов зло ответил оттуда же:
— В моем доме не выражаться.
О, как ему хотелось иметь россыпь крылатых фраз, чтобы и их народ расхватывал, как голуби хлебушек! «Птичку жалко»; «будьте добры, помедленнее, я записсую»; «женщина — друг человека»; «часовню тоже я развалил?»; «жить хорошо, а хорошо жить еще лучше»; «а ты не путай свою личную шерсть с государственной»; «между прочим, в соседнем районе жених украл члена партии»; «тот, кто нам мешает, тот нам поможет»; «бамбарбия, кергуду»; «если вы откажетесь, они вас зарежут, шутка!»; «да, белый, горячий, совсем белый»; «шляпу сними!»; «моментально, в море»; «излишествами нехорошими»; «в морге тебя переоденут»; «да здравствует наш суд, самый гуманный суд в мире!».
Эол сам к месту и не к месту сыпал этой гайдачатиной и злился, что не из его фильмов сыпанина. Но куда вставишь что-нибудь этакое в «Голод»? Нонсенс.
Арфа озвучила и свою роль Ляли Пулемет, и Розу вместо Федоровой, на что та сильно обиделась. Вышло так, что Федорова перед своей озвучкой простудилась и охрипла, логично все перенести на недельку, но Незримов воспользовался случаем, а Марта Пирогова великолепно со своей задачей справилась: Лялю — задорным и залихватским голосом, а Розу — своим волшебным, загадочным, обворожит