ельным. Эол ликовал: внешность Федоровой с голосом Арфы дали сильный эффект, зритель обязан был влюбиться в Розу вместе с хирургом Шиловым. И не только зритель, но даже вечно бессердечный худсовет, худой совет, худший совет, худосочный совет, худородный совет — как только не склонял его в своих сарказмах Незримов.
Постановили: указать режиссеру Незримову на неэтичность любви главного героя во время ленинградской блокады к певице, в то время как у него есть жена, отправившаяся в эвакуацию, а стало быть, поменять концепцию фильма, чтобы он, советский человек, не крутил романы на стороне, как какой-нибудь ловелас.
— Но на этом же весь фильм держится, что, несмотря на страдания, тяжелейшие условия и голод, в человеке остается сила любви, ее не задушить, и любовный голод оказывается сильнее физического голода! — защищал своего птенца Герасимов, только что выпустивший новую картину «Журналист», тоже о любви.
В итоге получилась двусмысленность: то ли менять что-то в «Голоде», то ли — а Васька слушает да ест. И Незримов решил взять на себя роль Васьки. К тому же фильм, в отличие, скажем, от «Андрея Рублева», на полку не положили и даже назначили премьеру.
— Почему на так поздно? Почему аж на восемнадцатое января?
— День прорыва блокады Ленинграда, ровно двадцать пять лет.
— Но почему у нас все обязательно к датам?
— Эол Федорович, мы бы на вашем месте так не кипятились.
Через несколько дней снова встретились с Герасимовым — на премьере забавного фильма «Начальник Чукотки». Дуэт Кононова и Грибова дико понравился Эолу, надо их взять на заметку для будущей комедии. Герасимов ошарашил так ошарашил:
— Ну что, потомок богов, не желаешь ли, братец, прокатиться по заграницам? Есть предложение отправить тебя с твоим «Голодом» сначала в Прагу, а оттуда в Париж. Как ты на это смотришь? Надеюсь, не откажешься?
Подобные счастливые мгновения сваливаются всегда неожиданно, и у Эола дыхание спёрло.
— А когда?
— Летом. В июле. После московского.
— То есть до этого я должен убрать любовную линию?
— Забудь про это. Пошли они на хрен со своими рекомендациями. Я договорился, чтобы ты ничего не менял. Дуй, Эолушка, лети в Европу!
— Только, если можно, я не один поеду. Вот моя жена. — Незримов приобнял Марту.
— Ты же, как я слыхал, в стадии развода?
— Рано или поздно меня разведут, и я женюсь на Марте.
— Божественный голос! — похвалила неразлучная с мужем Макарова. Уж она-то не дала своему благоверному улететь из гнезда к другой.
— Во время фестиваля я познакомлю тебя с разными хорошими людьми, они будут тебя опекать и в Чехословакии, и во Франции. Ну а вы, барышня, поедете как исполнительница самой яркой роли. Как там ее? Лёля Пулемет?
— Ляля.
— Прекрасно сыграно.
— И Федорову она же озвучила.
— Ого! А я чувствую, не Викин голос, какой-то пленительный, таинственный. Что, и когда певица там на сцене пела?
— Нет, это из Музкомедии, Зоя Виноградова. А на Московский я могу «Голод» выдвинуть?
— До премьеры — увы. Но и то бы пришлось против моего «Журналюги» бороться. Если все будет хорошо, поедешь со своим «Голодом» в следующем году в Канны. А вы, милочка, что заканчивали?
— Ничего, я в инязе на втором курсе учусь после школы.
— А может, к нам в мастерскую?
Домой на Шаболовку возвращались ошарашенные, не верящие своему счастью. Еще недавно все было так плохо — этот худсовет дурацкий, придирки, несусветность, — и вот теперь...
— Сон?
— Да вроде нет. Я же говорила, что со мной у тебя все полетит как Гагарин в космос. Эх, жаль, что мы еще не муж и жена, а всего лишь режиссер и его актерка.
И снова с тягомотным предчувствием плохого ожидали следующего суда. Арфа держалась молодцом, на пятерки сдавала очередную сессию, шпарила вовсю уже не только на инглише, но и на франсе и итальяно, даже в шпрехен зи дойч заглядывала. А Эол нервничал сильно. Ежемесячно он отправлял в Черемушки треть своих заработков, надеясь усмирить гневную Жеже. «Голод» готов и упакован к поездке, хотелось бы начать что-то новое, но все, что предлагал Ньегес, с отвращением отвергалось, сам Незримов ничего придумать пока не мог, и лирическая комедия оставалась где-то на другой планете.
— Да не поймут тебя, Эол, — бурчал Конкистадор, теребя изящную эспаньолку. — Был трагедийный, стал комедийный. Не солидно. Комедия — низкий жанр, она не для покорителя небес.
13 июня 1967 года. Важный день в жизни Эола и Арфы. Накануне они пили шампанское, отмечая первую годовщину своего знакомства. Сначала в «Центральном», потом в «Национале», потом дома на Шаболовке. Эол поднабрался и в суд приперся с сильного бодуна. Вероника Юрьевна Незримова явилась на судебное заседание в новом красивом платье, напоминающем то, в котором он когда-то впервые ее увидел, только не в черном, а кремовом, слегка сбросившая килограммы и уже не жалостная, как три месяца назад, а важная, самоуверенная. Когда до нее дошла очередь, из ее уст полилось совсем не то, что ожидалось, будто кто-то коварно подменил пластинку:
— Я не понимаю, почему тут все говорят так, будто меня оставляет этот человек. Это я его оставляю. Он мне больше не нужен. Я встретила другого и полюбила. А этот ветродуй может лететь на все четыре стороны. Я не просто согласна дать развод, но жажду его. Прошу суд о расторжении брака с сегодняшнего числа. Прошу также присвоить мне мою девичью фамилию Новак. Эту же фамилию отныне будет носить мой сын Платон, который отныне не является сыном гражданина Незримова.
«Не верю, не может быть», — думал Эол, выглядывая из скорлупы похмелья и с недоверием относясь к окружающему миру и всему в нем происходящему.
— Не верю! Не может быть! Ты все придумал! — ликовала Арфа, когда он сообщил ей по телефону сию важную новость. Его ликование имело лишь половину — удручало то, что произнес Платоша:
— Подтверждаю слова моей мамы. Я не желаю больше считаться сыном этого гражданина Незримова. Отныне хочу носить фамилию мамы. И паспорт буду получать на нее. И встречаться с моим бывшим отцом я не собираюсь. — В его неполные двенадцать столь суровые, не детские слова.
— Что бы ты ни говорил, а я хочу, чтобы ты знал: я остаюсь твоим отцом, я от тебя не отрекаюсь, и я не с тобой развожусь, а с твоей матерью. В моей новой семье тебе всегда будут рады. И я, и моя будущая жена.
— Дрищуганка, — прошипела Вероника, а Платон ответил:
— Не надо мне этого. Запомни: мы с тобой по разные стороны баррикад. Ты мне больше не отец.
— Ничего, пройдет время, и он одумается, — утешала Арфа, когда Эол приехал на Шаболовку. — Повзрослеет, женится, жена скажет: «Хочу познакомиться с твоим папой, он великий режиссер».
— Да? Ну ладно. А пока — хрен с ним!
Но в душе саднило: как, должно быть, переживал Платоша, если столь зверски окрысился на него, бедный парень, что ему пришлось пережить за этот год, плакал, должно быть, по ночам, друзья ему сочувствовали, а ему их сочувствие — нож в горло.
И уж какая тут кинокомедия? Все мысли о смене жанра временно улетучились.
Праздновали и развод, и окончание сессии в Риге, куда рванули в одночасье: а махнем в Ригу? да махнем! Провели там неделю, купались в холодном и мелководном море, пили пиво «Сенчу алус», советское шампанское, рижский бальзам, отплясывали в юрмальских ресторанчиках, где всюду витал дух большей свободы, чем на остальном краснознаменном пространстве. Вернулись с корабля на бал — сразу на Пятый Московский, на котором конечно же победил герасимовский «Журналист».
— По-моему, пижонское кино, — шепнул Эол Арфе на ухо, чтобы никто не слышал.
— Не спрашиваю, что не понравилось, спрошу, что больше всего врезалось в память? — обратился к Незримову Герасимов.
— Если так вопрос ставится, то молодая французская певица. С энергетикой молнии.
— Мирей Матьё, — улыбнулась Макарова холодной улыбкой.
— Наш потомок богов неисправим, умеет приятное сказать, — засмеялся Герасимов. — Пойдем-ка, субчик, я тебя кое с кем познакомлю.
Француз Луи Маль, на два года моложе Незримова, успел в два раза больше его снять и на фестиваль приехал с фильмом «Вор», в главной роли Бельмондо. Знакомство с Малем могло стать полезным: Луи снимал и драмы, и комедии, можно посоветоваться. Арфа мгновенно взяла на себя роль переводчицы. Пожилой чех Отакар Вавра хорошо говорил по-русски, здесь он представлял лирическую драму «Романс для корнета». Эти двое пообещали Герасимову взять шефство над Эолом и Арфой во время их турне по Чехословакии и Франции, да еще молодой венгр Иштван Сабо затесался, стал уговаривать их и в Венгрию заглянуть. Предвкушение поездки пьянило, и когда в фойе «России» столкнулись с Высоцким, поддались на Володино ироничное обаяние, поехали с ним на Большой Каретный. С ним и начинающим режиссером Говорухиным, выпускником мастерской Яшки Сегеля. Он только что отпремьерился с фильмом про альпинистов, и, когда приехали в бурлящую квартиру, в которой Эол давненько не бывал, а Арфа вообще оказалась впервые, этот Говорухин там блистал смешными байками о том, как проходили съемки, как из-за урезанной сметы он сам выступал каскадером:
— Если бы разбился, мне было бы спокойнее, не пришлось бы отвечать.
— Стасик, расскажи, как ты меня, гад, разыграл! — попросил Высоцкий, и тот охотно поведал:
— Мы с Володькой в одном номере гостиницы жили. Однажды утром встаю, его нет, на столе бумага с новой песней. Я прочитал, быстро запомнил.
— У этого злодея память феноменальная, братцы!
— Вечером Володя козырным королем: «Послушайте, братцы, какую я песню утром сочинил». И поет: «Если друг оказался вдруг, и не друг, и не враг, а так...» Я слушаю, делаю недовольный вид: «Стоп! Ты уверен, что сам сочинил?» Володя: «Конечно!» Я: «А по-моему, это старая альпинистская песня, я ее сто раз слышал, наизусть помню. Там дальше, что парень в горах не ах, шаг ступил на ледник и сник, правильно?»
— У меня спина похолодела! Пою дальше, а Стасик мне подпевает, слово в слово. Как такое может быть? Я готов от стыда под землю провалиться, все надо мной потешаются. Позор! Позорище! И лишь когда я готов был гитарой себе башку разбить, этот циник признался в розыгрыше. Ну, я тебе еще отомщу!