Эола и Арфу некоторое время почти не замечали, покуда не явился Тарковский и сразу:
— Здорово, негр! Говорят, твой «Голод» тоже на полку положили? Худсоветику не понравилась любовь во время блокады?
— Не понравилась, — кивнул Незримов. — Но не на полку, в следующем году премьера.
— Ах, вот как, а я думал, мы с тобой товарищи по несчастью.
— Нет, у меня рана небольшая.
Словом, его возвращение состоялось, никто не припомнил восточную халтуру. А Арфа вся лучилась счастьем, что наконец-то влилась в эту компанию небожителей. Громче всех орали, когда закатился изрядно выпивший Евстигнеев с новой женой Лилей, актрисой из «Современника», и каким-то чехом, пьяным в хлам. После Дынина в «Добро пожаловать» и режиссера в «Берегись автомобиля» Женя упивался горячими лучами славы, все сразу стали выкрикивать: «когда я был маленьким, у меня тоже была бабушка»; «на ходу играют, виртуозы»; «кукуруза, царица полей!»; «не пора ли нам, братцы, замахнуться на Вильяма нашего Шекспира?».
Незримов в разговоре сказал, что собирается снимать кинокомедию и не мыслит ее без Евстигнеева. А когда промелькнуло, что он едет в Прагу под покровительством Вавры, пьяный чех заорал:
— В задку тогото Вавру!
Оказалось, что Вавра правильный и благонадежный режиссер, а этот Милош Форман — бунтовщик, и Вавра его притесняет, не дает ходу. Он дал свои координаты и пообещал в Праге познакомить с настоящими свободными художниками и писателями.
С Большого Каретного Эол вез свою Арфу на Шаболовку счастливый, его не подвергли остракизму за арабскую сказку, даже ни разу не укололи. Лишь однажды чья-то девушка пропела: «На небосклоне привычных квартир пусть загорится звезда Альтаир», — из песни Пахмутовой и Добронравова, появившейся чуть ли не тогда же, когда незримовский фильм.
Поездка приближалась, и за пару дней до вылета в Прагу конечно же высветился Адамантов, снова назначил встречу в одном из номеров «Националя», приветливо улыбался, говорил о новинках кино, хвалил Гайдая и Рязанова, пожалел Тарковского, мол, режиссер талантливый, а пока не нашел правильного пути. Наконец перешел к делу:
— Хотелось бы, чтобы в Праге вы встречались не только с деятелями, обласканными руководством страны, но и с представителями назревающей оппозиции. Там что-то заваривается, важно знать, насколько это серьезно и чем может грозить.
— Понятно. А в Париже что заваривается? — с долей сарказма спросил Незримов.
— Там, наоборот, назревает антикапиталистическое движение. Хотелось бы знать, через кого можно действовать, чтобы направить это движение в нужное русло.
— Я прямо-таки директивы получаю. А до сих пор не в штате у вас.
— И не нужно, чтобы в штате. У нас с вами дружеское сотрудничество. Мы ведь от вас ничего и не требуем, только по-дружески просим помогать, ведь так? Если бы вы стали штатным сотрудником, мы бы потребовали письменных отчетов, скрепленных личной подписью.
— Но в своих отчетах вы же упоминаете обо мне?
— Разумеется, но вы фигурируете под псевдонимом. И даже если кто-то похитит документы, невозможно узнать, кто фигурировал под этой кличкой.
— И каков же сей псевдоним?
— Этого вам не нужно знать. Эол Фёдрыч, мы прекрасно понимаем, что в творческой среде не приветствуется сотрудничество с нашими органами. И мы не хотим вам навредить. Вы останетесь чистым и для нас, и для ваших коллег. А напоследок вот вам одно письмо. Можете делать с ним все, что хотите. И это еще одна гарантия нашего дружеского к вам отношения. Письмо анонимное, но автора нетрудно вычислить. Кстати, в пражском антикоммунистическом подполье действует некий Милослав Новак. Двоюродный брат. И еще... Не знаю, надо ли это вам говорить. Но автор этого письма, мягко говоря, не всегда хранил вам верность. Уж извините...
Письмо Эол вскрыл сразу же, шел по улице Горького и читал о том, что он является агентом израильских спецслужб, завербовавших его в Каире, постоянно высказывается против советского строя, во время съемок фильма «Бородинский хлеб» орал, что большевики задушили Православие, которое является духовной основой русского народа, постоянно шастает на сходки антисоветчиков на Большом Каретном, где откровенно высказывается в пользу свержения советской власти, там же происходят оргии с групповым сексом, в большом количестве собираются гомосексуалисты, а он принадлежит к этой когорте граждан, запрещенных законами СССР, состоит в грязной связи со своим постоянным сценаристом, являющимся выходцем из Испании и приверженцем идеологии фашизма, исповедуемой режимом Франко; помимо порочных связей с мужчинами, обозначенный Незримов постоянно склоняет к сожительству актрис, снимающихся в его картинах, а в данное время держит в сексуальном рабстве некую Марту Пирогову, тоже развратницу и антисоветчицу, которая, еще учась в школе, делала аборты и за несколько лет сделала более двадцати, употребляет наркотики, которые привозят Незримову из-за рубежа, но главным конечно же остается не употребление наркотиков, не педерастия с мужеложством и не разврат, а антисоветская деятельность и шпионаж в пользу израильской разведки, поскольку человек, предавший жену и сына, легко переступает и грань предательства Родины.
То, что она писала чудовищные письма на «Мосфильм», можно списать на оскорбленные чувства брошенной женщины. Но представить себе, что она способна на такой страшный донос, Эол никогда бы не смог. В этом сквозило уже нечто осатанелое. Он не выдержал и опрометчиво позвонил из телефонной будки:
— Платон? Хорошо, что ты взял трубку. Я должен сообщить тебе, что твоя мать написала на меня...
В трубке прозвучали короткие гудки.
— Щенок паршивый! — не стерпел Незримов. — Никакой вам дачи за это!
Дачу он отсудил при разделе имущества. Благородно не настаивал на разделе квартиры, Индиго согласился переписать на брошенную жену, ей так нравится рулить, но дачу оставил за собой, на тот случай, когда, мало ли, не станет возможности снимать квартиру и где-то надо будет жить. Однако и тут проявил излишнее, как оказалось, благородство: разрешил бывшей жене и сыну летом отдыхать во времянке, покуда будет продолжаться строительство основного дома. И далее, когда дом будет построен, пообещал не препятствовать проживанию сына в выделенной ему комнате.
— Но теперь хренушки! Я напишу им письмо с требованием освободить дачный участок. В противном случае имею право нагрянуть туда с милицией. Как там Папанов в «Берегись автомобиля»: «Это моя дача!»
— Все это, конечно, неслыханный сволочизм с ее стороны. И мальчик тоже хорош, уж прости меня за такие слова, — ответила Арфа. — Но пусть уж это лето живут там, черт с ними. Они пережили тяжелую травму. Мы ведь все равно уезжаем за границу. А они пусть проведут там еще одно лето. А потом посмотрим. Может, образумятся.
Марта Валерьевна оказалась в кромешной темноте. Ниоткуда не высвечивалось ни пылинки света. Она не понимала, где очутилась, что под ногами, что над нею и вокруг нее. Робко сделала шаг, другой, третий, выставив перед собой руки и готовая наткнуться на стену или иное препятствие — какую-нибудь мебель, стол или стул. Она хотела звать на помощь, но голос не слушался ее, лишь рот открывался беззвучно и беспомощно. Да что же это такое! Она сделала еще с десяток шагов и остановилась, вновь взволнованно оглядываясь по сторонам в надежде увидеть хоть капельку света, но кругом полностью царила тьма, сухая и таинственная, зловещая и безнадежная. Как и что произошло с ней? Как она тут очутилась? И куда идти? Только вперед, иначе станешь кружить на одном месте. И она, опасаясь наткнуться на что-нибудь, медленно двигалась с вытянутыми вперед руками. Это продолжалось невыносимо долго. Страшнее всего обнаружить какую-нибудь мерзкую мраколюбивую живность: мышей, крыс, гадов, что-нибудь скользкое и грызучее. Но пока всюду царили тишина и полнейшее небытие. Сколько же можно так идти? Но она все шла и шла шаг за шагом, а ничего не менялось. И уж когда окончательно отчаялась, как это всегда и бывает, что-то вдруг изменилось, глаз различил вдалеке узкую полоску света, тусклую-претусклую, и невольно ускорила шаг, стремясь поскорее избавиться от этого черного и безмолвного наваждения кромешной тьмы. Полоска едва различимого света становилась ближе и ближе, покуда не оказалась прямо перед ее лицом. И Марта Валерьевна дотронулась до твердой преграды пред нею, легонько толкнула ее, полоска света стала расширяться, светлеть, огромная дверь бесшумно двигалась, освобождая узницу тьмы из ее узилища, и внезапно тьма повсюду, и спереди, и сзади, рухнула, и открылся рассвет над Влтавой, и выросла Староместская мостечка башня, и встали тридцать скульптур над Карловым мостом.
— Ветерок! Мы снова здесь? — спросила она, понимая, что вернулась в то лето, но нигде не видя Эола.
Как же был упоителен тот первый рассвет над Влтавой на Карловом мосту, и само собой напевалось:
— Люблю я рассветы, рассветы над Прагой и первых трамваев веселый маршрут. Живи, моя Прага, красавица Прага, тебя золотою недаром зовут.
— О, это же из «Майских звезд» Стасика Ростоцкого, моего однокурсника. Замечательный фильм. Советско-чехословацкий. Там еще Тихонов в роли лейтенанта. Ты даже песню эту запомнила?
— Ага. Все сто твоих башен тебя караулят, надежные люди тебя берегут. Старинная Прага, красавица Прага, тебя золотою недаром зовут.
— Умница моя! Как же я раньше жил без тебя?
— Да уж жил... С чешкой, между прочим.
— По отцу только. Слушай, не напоминай!
Упоительные дни. Целых две недели Чехословакия. Пражская гостиница «Чедок», типичная московская сталинская высотка начала пятидесятых. С двенадцатого этажа их номера открывался прекрасный вид на город, а расстояние до Карлова моста молодые ноги проделывали за полчаса, и с этого начиналось каждое утро, даже если накануне много пива, палинки, бехеровки, кнедликов, сосисок, шпикачек, брамбораков, гермелинов и плундров, даже если моросил мелкий дождичек, хотя чаще погодка стояла чудесная, и непременно загадывали желания, прикасаясь к статуе Яна Не