Кстати, первым делом по возвращении из Парижа сунул нос в «Одиссею»: «В пышном дворце у Эола двенадцать детей родилися — шесть сыновей и шесть дочерей, цветущих здоровьем. Вырастив их, сыновьям дочерей он в супружество отдал...» Ни хрена себе! Что за разврат! Сыновей с дочерьми поженил! Ладно, проехали, это не про нас. Что там с ветрами? «Шкуру содравши с быка девятигодового, в той шкуре крепко Эол завязал все пути завывающих ветров». Дальше эти придурки, спутники Одиссея, решили, что в шкуре золото, и, когда Одиссей спал, развязали, ветры выскочили и отбросили корабль обратно к Эоловым островам — кстати, где такие? Но на сей раз Эол разгневался на Одиссея и выгнал его: «Гребите отсюда!» И они погребли веслами, вместо того чтобы весело плыть под парусами, да еще потихоньку ветерок выпускать из мешка. Вот дураки, типа тех, что в Париже и Праге намереваются выпустить все ветры наружу.
Удивило, что у Гомера отцом Эола назван не бог морей и океанов Посейдон, а какой-то унизительный Гиппот. Надо с матерью проконсультироваться. Незримов написал ей письмо и получил ответ, что в греческой мифологии существуют разночтения, но в основном считается отцом Эола Посейдон, хотя у Гомера и впрямь Гиппот. Запутано все в этой греческой мифологии. Как ихние браки: все друг с другом переплелись, перетрахались, вон даже родные братья с сестрами. Пошли они все куда подальше!
Промелькнуло их второе с Арфой лето, заканчивалась вторая осень, пятого ноября ходили на открытие нового московского кинотеатра-гиганта «Октябрь», построенного к столетнему юбилею революции, на другой день смотрели премьеру «Анны Карениной» Александра Зархи. Долго спорили, Арфе показались блистательными Лановой как Вронский и Гриценко в роли Каренина, а сама Анна, в исполнении Самойловой, не понравилась: истеричка.
— Да ты перечитай Толстого, она там такая и есть. И почему-то все любят Анну, а она психопатка. Вронский любит, а она психопатирует. Почему этого все не замечают? Кстати, бедный Вася Лановой, он уже десять лет как развелся с Самойловой, а вынужден был изображать влюбленного, целоваться с бывшей женой. Вот ведь незавидная актерская доля!
— А почему только он бедный? А она что, не бедная?
— Ей-то хорошо удалось изобразить как раз раздражение против Вронского, а не любовь к нему.
Потом Ростоцкий порадовал премьерой «Героя нашего времени» с изящным Володей Ивашовым в роли Печорина. А что, может, помириться с испанцем и не комедию, а экранизацию? Там, глядишь, вызреет идея комедии, а пока...
— Саня, дорогой, прости меня, дурака, что послал тебя в... это самое. Приезжай к нам на Шаболовку, посидим, выпьем, поговорим по душам, как прежде.
— Ветродуй ты был, есть и остаешься. Режик противный. Ладно, чего привезти на закусь?
— Все есть, даже бутылка «Реми Мартен» не рассекретилась до сих пор, и банка фуа-гра сохранилась для тебя специально.
Идея не комедии, а экранизации показалась Ньегесу вполне примирительной. Только вот кого? Давай переберем, кто там у нас имеется нераспечатанный? Лермонтов уже отпадает. Пушкин? «Капитанская дочка» не так давно была, «Метель» и «Выстрел» только что отсвистели, отгремели, «Каменный гость» отпел свое «Пусти мне руку!». «Гробовщика»? Можно страшно сделать. Сейчас Птушко «Вия» закончил, посоревнуемся.
Казалось, только ткни пальцем в небо мировой литературы и сразу попадешь в нужное сочинение, бери, экранизируй, а стали перебирать и закопались, будто спутанные сети распутывали.
— У нас кризис, Саня, творческий кризис. Мы с тобой как рыцари на распутье. Прямо пойдешь — надоело. Влево — комедия, что-то не катит. Вправо — что экранизировать-то? Может, надо подходящее моменту? Что у нас сейчас в мире происходит?
— Холодная война продолжается.
— Уже неплохо.
— Останкинскую башню построили.
— Зашибись, то, что нам надо.
— Американцы в Тихом океане беспилотный «Аполлон» приводнили. Успешно.
— Не надо вот так-то на больную мозоль. Нам про то, как наш самолет приводнился, не дали снимать, а тут америкашки. Кстати, как там твоя японка? Скоро?
— На восьмом месяце.
Ньегес год назад женился на той мосфильмовской осветительнице Наде, маленькой и худенькой, Эолу она почему-то напоминала японку.
Возобновление дружбы с испанцем пока не давало плодов, кризис продолжался, Эол стал раздраженным, в таком его состоянии и Новый год встречали, сначала на Соколиной горе, потом на Большом Каретном, где совершенно внезапно произошла стычка с Шукшиным, которого Незримов очень любил. Вася тоже испытывал кризис и тоже весь на нервах: Госкино не давало ходу его замыслу фильма о Степане Разине, проснулась давнишняя язва желудка. Да и в личной жизни лишь недавно перестала крутиться какая-то несерьезная карусель: был женат на одной, жил с Лидой Александровой, которую снимал в главной роли в «Живет такой парень», на других съемках встретил другую Лиду, Федосееву, влюбился в нее и три года жил на две семьи, да еще на стороне романы крутил, Вика Софронова от него дочку родила, снова жил с двумя Лидами, не мог решить, которую оставить, и лишь когда Федосеева родила дочь Машу, вошел в ее гавань.
Когда зашла речь о Разине, Эол ввинтил в Васю болезненный шуруп:
— На фига он тебе вообще сдался, этот Стенька? Разбойник, пират, душегуб, по локти в крови, да еще, придурок, ни за что ни про что бедную персиянку утопил. Патологический тип.
— Слушай, ты, звезда Альтаир! — взбесился Шукшин. — Про Стеньку Разина и княжну — самая любимая в народе песня, без нее ни одно застолье не обходится. Скажешь, и народ наш придурок?
— В этом случае да, придурок.
— Народ?! Эй, вы слыхали? Народ наш придурок!
И понеслось!
— Да народ наш — стихия, причем космическая, а Степан пожертвовал самое что у него было на тот миг дорогое, когда понял, что влюбился в персиянку. И в жертву принес самое дорогое, как Абрам Исака.
— От Авраама Бог потребовал, а от Стеньки? Тоже Бог?
— Ни хрена ты не понимаешь, как я погляжу!
— Ребята, ребята, не ссорьтесь, Новый год же.
— Да я знать его не хочу, приспособленца!
— Это я приспособленец?
— Ты, кто же еще!
— А кто у нас тут на днях и трудовичка получил, и братьев отхватил? — возмутился Незримов, имея в виду недавно полученные Шукшиным орден Трудового красного знамени и всероссийскую кинопремию имени братьев Васильевых.
— Завидно?
— Да я сам тебя знать не хочу, хотя пишешь и снимаешь ты, гад, здорово, а Стенька твой козел, и если он и представляет собой часть нашего народа, то только ту часть, из-за которой все беды, и я не вижу никакой красоты в убиении несчастной персиянки.
— Потому что в твоей душе простора нет, вот что я тебе скажу.
— Потому что в твоей его слишком много.
— Да перестаньте вы лаяться!
— Поднимите руки, кто за Стеньку Разина! Почти все? А кто против? Опять почти все? Да ну вас, шантрапа несерьезная!
— Да если вспомнить, какой первый русский фильм? «Понизовая вольница». Про кого? Про Стеньку Разина, как он княжну в Волгу захреначил.
— Скажи на милость, шедевр Дранкова. да твой Дранков потом бежал за границу, после революции, и порнографию снимал.
— Откуда тебе это известно?
— От верблюда.
— Вот и поцелуйся со своим верблюдом!
— В Праге и Париже сейчас тоже про кровь заговорили, мол, пустить надо кровушку, а то скучно.
— Ну-ну, съездил, мне Прага и Париж на хрен сдались, я о нашей истории думаю.
— Вот и думай, чтобы такие, как Стенька, больше не повторялись, а ты про него снимать собрался, чтобы опять всколыхнуть русский бунт, бессмысленный и беспощадный.
— Позвольте вам не позволить, товарищ бог ветра, — вмешался Высоцкий. — я Хлопушу в «Пугачеве» играю и смею выступить в защиту Василия, стихия бунта сродни стихии поэтической, Блок видел в революции высочайшую поэзию, а вы нас толкаете к буржуазному умиротворению, мол, мы вас будем грабить, а вы не смейте бунтовать? Так получается?
— Да ты, Володя, сам весь бунт, что с тебя взять. как там у тебя с француженкой?
— Все путем у меня с француженкой, а то, что Чехия и Франция закипают, я в том вижу здоровые атмосферные потоки, ветр очищающий, так-то вот, бог ветра!
Что было дальше, Эол не помнил, проснулся на Шаболовке, в объятиях родной Арфы, заиграл на ее струнах, потом, опохмеляясь, расспрашивал.
— Да разругался ты со всеми окончательно.
— Разругался?.. Эх, черт!
— Потом мириться полез, целоваться со всеми, всех на премьеру приглашал, меня хотел в Волгу бросить.
— Вот дурак! А ты?
— Щас прямо я бы тебе позволила. Сама тебя в «Волгу» бросила и увезла. В такси то есть. А то бы ты еще и подрался с кем-нибудь.
— Чтобы я! Свою девочку! Это я так, сдуру. Ножки твои целовать хочу!
И вот Гоша Жжёнов в роли Шилова выходит к морю, садится на скамью, печально смотрит на набегающие волны, внимает шуму прибоя... К нему подходит Вика Федорова в роли Розы, садится рядом, обнимает, гладит по голове. Волны катятся с шелестом, как хорошо жить, конец блокады, конец голода. Конец фильма. Восторженные аплодисменты зрителей в ленинградском «Гиганте», толпа блокадников, зареванных, взволнованных, благодарных:
— Спасибо вам! Храни вас Бог! Низкий вам поклон от всех ленинградцев! Дайте вас поцеловать! Родной вы наш человек!
Одна женщина подошла к нему с подарком, небольшой коробочкой:
— Возьмите, пожалуйста, это самое мое дорогое.
— Ну что вы, я не могу.
— Я требую, чтобы это было у вас!
— Ну хорошо. — Он, смущаясь, открыл коробочку и чуть не отшатнулся, словно ошпаренный.
Серый ноздреватый брусочек, весь иссохший, но без единой плесненки. Незримова насквозь пробила слеза. Не выкатившись из глаз, она прошла через его горло в сердце и куда-то дальше, в глубокий колодец души.
— Это... Те самые сто двадцать пять грамм?
— Те самые, берите и храните их, — сказала блокадница и, утирая слезу, отошла от него, а он, глядя ей вслед, бережно опустил ценнейший подарок в карман.