У Ньегеса три дня назад родился сын Гоша, и на премьере счастливый отец отсутствовал. С Большого Каретного, несмотря на ту недавнюю новогоднюю бузу, явились многие: Кочарян с Инной, Тарковский, Высоцкий, Говорухин, Элем Климов, Юлик Семенов; кому-то пришлось специально ехать в Ленинград, а кто-то, как Илья Глазунов, жил в городе на Неве. Глазунов, кстати, тоже поучаствовал в фильме — делал эскизы и числился в титрах. Слава Богу, всем «Голод» понравился, все поздравляли, тискали потомка богов, обнимали, целовали. Даже Тарковский нашел в себе силы восхититься:
— Старик, эпизод, когда стену оторвало, а они там оперируют, шедевр!
Арфа нервничала не меньше Эола, и лишь когда после банкета на «Ленфильме» и ночного поезда, в котором ехали все вместе, пили, орали, не слышали вопросов «Вы хотите, чтобы милицию вызвали?», после утреннего пешедрала по Москве, потому что, видите ли, утро божественное, а мороз не снился развратным богам Олимпа, когда после всего дохнули воздухом родной съемной квартиры на Шаболовке, она выпустила из себя напряжение:
— Ну, слава Богу! А то я все думала, припрется или не припрется, затеет или не затеет. Слава Богу, не приперлась. И слава Богу, что все прошло на ура. И ты у меня такой прекрасный, такой необыкновенный. И друзья у тебя такие восхитительные. Жаль только, что Шукшин обиделся и не приехал. А в остальном — слава Богу!
— Посейдону?
— И ему тоже.
Какое сказочно счастливое морозное и солнечное время наступило после той ленинградской премьеры! О «Голоде» выходили восторженные статьи, Эол выступил у Каплера в «Кинопанораме», где ему посвятили целых пятнадцать минут эфирного времени, на «Мосфильм» и «Ленфильм» прилетали пачки писем, в основном от блокадников, но не только от них — словом, на Незримова обрушился настоящий оглушительный успех.
— Голосочек, а что такое «увраж»? Вот тут Нея Зоркая в «Советском экране» пишет, что любовь, вспыхнувшая в блокадном Ленинграде, это настоящий увраж режиссера Незримова. Что-то вражеское звучит в этом слове.
— Не пугайся, Ветерок, ouvrage d’art по-французски — произведение искусства. Учите языки, Эол Федорович, скоро нам по всему миру шастать. А ну-ка, песню нам пропой, веселый ветер, веселый ветер, веселый ветер! Моря и горы ты обшарил все на свете и все на свете песенки слыхал.
Наплевать, что кризис и застой продолжался и что веселый ветер не знал, куда ему лететь дальше, временно это перестало его бесить, он купался в успехе, каждый день приносил ему новые радости.
— Колечко превосходное, но новость про Канны — подарок еще лучше, — сказала Арфа, когда он подарил ей на день рождения золотое кольцо с сапфиром под цвет ее глаз и сообщил об итогах утренней встречи с Герасимовым: на двадцать первый Каннский фестиваль едут «Анна Каренина» и «Голод». Зархи, конечно, конкурент, да и Толстой по-прежнему у западной публики в чести, но побороться можно. Поездка — сразу после Дня Победы, который во время антихрущевизации стал всенародным праздником, выходным днем, по Красной площади покатились парады, а в прошлом году Брежнев зажег Вечный огонь на могиле Неизвестного солдата. Еще Герасимов спрашивал, какая черная пантера пробежала между ним и Шукшиным, которого он собирается снимать в главной роли в новом фильме.
— Да ничего, встретимся — помиримся, — ответил Незримов.
— Да, и вот еще... — усмехнулся Папа. — не хочешь ли к столетию Ленина снять кинцо? На тебя указывают, обещают могучую поддержку.
— Если только Сергей Герасимов будет в главной роли.
— Эк куда хватил! Мне уже шестьдесят два будет, а Ильич до пятидесяти четырех не дожил. Хотя чем черт не шутит. Мне лысину особо брить не придется. Подумай ты, подумаю и я.
— Да о Ленине уже сколько фильмов! Сто? Двести?
— Представь себе, всего лишь двадцать.
— Всего лишь! А о Пушкине? Я бы лучше о Пушкине снял кино.
Но он не стал готовиться снимать кино о Пушкине, а купил в книжном магазине первую попавшуюся книгу о Ленине Мариэтты Шагинян и стал читать.
Вскоре планету Земля содрогнул взрыв разбившегося самолета, и много сердец взорвалось ответной болью. Незримов снова кинулся было с идеей фильма о Гагарине, но не встретил поддержки и с удивлением для самого себя уже всерьез взялся изучать биографию вождя мирового пролетариата. Первым делом сказал:
— Если нет любовной линии, фильм чаще всего дрянь, занудство.
— Ты что, его связь с Инессой Арманд хочешь? Не прокатит, Ветерок.
— А не прокатит, у меня будет повод отказаться. Всегда нужно ставить себя в такие условия, что и так хорошо, и так хорошо. Учись, Арфуша.
В биографии Ленина оказалось столько интересного и не плавающего на поверхности в качестве обломков разрушающегося большевистского корабля, что Незримов с увлечением зарылся в материалы, которые ему в большом количестве стали поставлять, лишь бы только он не сорвался с крючка и снял кино о лысом и картавом.
Совершенно неожиданно прямо накануне отъезда в Канны на ленинской почве произошла ссора с Большим Каретным. Время от времени там случалось разделение на мальчики–девочки, когда представители разных полов разбегались по компаниям, чтобы посекретничать. И вдруг потомок богов обнаружил себя посреди такого скабрезного разговора:
— Кстати, у нее была одна особенность — обхохочетесь. Во время этого дела она всегда причитала: «Мамочки, улетаю! Мамочки, улетаю!»
— А у меня была одна подружаха, она всегда причитала: «Капец какой-то! Капец какой-то!»
— Это еще что, а у меня была милашка, так не поверите, что она выдавала. Пока я ее раздевал и укладывал, она всегда говорила: «Ты ничего не добьешься. Слышишь? Ты ничего не добьешься». А когда начиналась художественная гимнастика, она говорила: «Ну и чего ты этим добился? Ну и чего ты этим добился?»
— Братцы, а давайте составим словарь крылатых выражений во время этого дела.
— На словарь не наберется.
— Да ладно, досочиним. Нарасхват будет!
— К примеру, когда у вождя не вставало, Надежда Константиновна пела: «Вставай, проклятьем заклейменный».
— А Инесса Арманд?
— А это мы у Ёлкина спросим. Эол Федорович, вы, как ведущий специалист по биографии Владимира Ильича Ленина, можете нас проконсультировать?
— Вообще-то, ребята, если честно, я не любитель таких разговоров. И порой, уж простите, иное ваше раблезианство не приветствую.
— А, так вы всерьез стали ленинцем, батенька?
— Это архиправильно, голубчик!
— Да ладно тебе, Ёл, среди нас стукачей нет.
— При чем тут это? Я в принципе не люблю всяких сексуальных откровений. Считаю это низким.
— Братцы, мы забыли, что значит Эол. это же энергия, освобожденная Лениным.
— Ёл Фёдыч, может, вы у нас уже партийный?
— Нет, хотя не вижу ничего зазорного. Что, к нам сюда партийные не ходят разве? А насчет того, что говорили Крупская и Арманд, вон у Андрюши спросите, он тоже спец по этой тематике.
— Я?!
— А кто же? «Лонжюмо» разве не ты написал?
— Ёлкин, ты не сравнивай. Андрюшу тогда сам Хрущ отшпилил. Человек пострадал.
— Что-то этот ваш пострадант при всем при том из заграниц не вылезает, что при Хруще, что при нынешнем.
— Да ты чё, Ёл, я всего-то два раза в Америке был, во Франции два раза и в Италии два. Ну и в Англии два. Польша не считается, — обиженно надувал губки Вознесенский.
— А Пушкин ни разу нигде. В «Путешествии в Эрзурум» написал: «Я бросился на другой берег и оказался в Турции. Впрочем, вчера этот берег захватили наши солдаты, и я снова скакал по России».
— Смешно. Только сам ты, Ёл Фёдч, уже давно выездной. И Китай, и Египет, и Чехословакия, и Франция.
— А я и не корчу из себя постраданта! Не то что наш Андрюша. Который при этом — и нашим, и вашим, и конным, и пешим.
— Кто, я?! Каким еще конным и пешим?!
— Таким!
И так далее, слово за слово, стулом по столу.
Когда возвращались домой, Арфа говорила:
— А если уж честно, мне никогда этот Большой Каретный не нравился. Антисоветчики исподтишка. Если уж ты анти что-то, так выступай с открытым забралом, а не корми стукачей. Извини.
— Что «извини»? я что, стукач?
— Извини меня за это «извини». Ну, Ветерок, не дуйся. Слышишь? Дуй, но не дуйся.
И в такой обстановке полуразрыва с Большим Каретным они полетели во Францию получать пальму Каннского фестиваля. На ривьере царил рай, все цвело и пахло, в холодном еще море они плавали под веселые аплодисменты участников и просто зевак: браво, ле рюс! Председатель жюри им сразу не понравился: какой-то малоизвестный писатель, больше похожий на мафиози, с сигаретой в длинном мундштуке, зажатом в зубах, будто он хочет его перекусить, в толстом пальто, несмотря на теплынь, с наглым взглядом, который он не удосуживался подарить ни Зархи с его «Карениной», ни Незримову с его «Голодом», зато стелился перед Форманом с его дурацкой «Панёнкой», и Рождественский, представлявший в жюрях наш СССР, сразу сообщил Эолу:
— Они, бэ-бэ-лин, собираются этому че-че-че-ху дать, потому что у них в Чехословакии какая-то там Пэ-пэ-ражская весна.
Луи Маль тоже жюрикал, но этот хмуро признался, что на жюри давят со всех сторон и вообще непонятно, что происходит, по всей Франции забастовки, уровень жизни в стране самый высокий в мире, а народ бунтует, студенты совсем озверели, заразились китайской культурной революцией, бьют замшелых профессоров, играют в баррикадки, Париж вообще сошел с ума, в ночь сразу после открытия кинофестиваля там произошла чудовищная драка студентов с коровами.
— С кем?
— Так у нас называют полицейских.
Арфе дико понравилась фраза, написанная на одной стене в Каннах:
— Смотри, Ветерок, это значит: «Звонит будильник: первое унижение дня».
— Не смейтесь, мадам Марта, это один из лозунгов бунтующей шантрапы. Зазвонил будильник — надо идти на лекции, сдавать экзамены, а им лень. Вот и придумали благородный лозунг: унижение дня. Разбойники!
Попадались и другие надписи «шантрапы»: «Будьте реалистами: требуйте невозможного!», «Твое счастье купили, укради его!», «Запрещать запрещено!». В новостях сообщали о новых и новых стычках бунтующих студентов с полицией, а среди лидеров восставших мелькало имя того самого Кон-Бендита, рыжего наглеца, который в их прошлый приезд во Францию пророчествовал скорую революцию.