В Каннах все разделились на сторонников бунта и его противников. Фестиваль начался с показа фильма двадцатилетней давности — в память о Вивьен Ли, скончавшейся в прошлом году от туберкулеза. К этому времени всех главных создателей эпической ленты ветер унес в мир иной. первым погиб сценарист Сидни Ховард: работая на своей ферме, он попал под трактор и «Оскара» получил посмертно; писательницу Маргарет Митчелл сбила машина, когда она с мужем шла в кинотеатр; режиссера Виктора Флемминга и актера Кларка Гейбла скосил сердечный приступ; а Лесли Говард погиб в самолете, сбитом немцами в годы войны. На показе присутствовал только оператор Эрнест Хеллер, он то и дело плакал и едва не умер, когда один из членов жюри, Роман Полански, в середине фильма стал изображать рвотные движения и крикнул, что ему вредно так много сладкого. Известный скандалист несколько лет назад бежал из Польши, публично обвинял во всех грехах коммунистов, приветствовал парижские события и постоянно твердил: «Требуйте невозможного!» («Деманде лемпоссибль! Деманде лемпоссибль!»). О нем и его новой жене Шарон Тейт поговаривали, что они состоят в сатанинской секте, а очередной фильм беглого польского еврея консультирует создатель американской церкви сатаны Энтони Лавэй.
Как и ожидалось, формановская белиберда прошла на ура, хлопали стоя, не потому, что так уж понравилось, а потому, что в Чехословакии наметился отход от общего соцлагеря, и Полански обнимал Формана так, словно намеревался уйти к нему от своей новой жены. Форман подлил масла в огонь, смело заявив, что, если Пражскую весну задушат, он сразу спрячется за статуей Свободы.
— Какая-то бесовщина на всем фестивале царит, — сказал Незримов к исходу первой недели, когда публика освистала советско-венгерский фильм Миклоша Янчо «Звезды и солдаты» с сильным большевистским духом и участием множества наших актеров — Сережи Никоненко, Никиты Михалкова, Тани Конюховой, Веры Алентовой, Савелия Крамарова, Виктора Авдюшко, Глеба Стриженова.
— Точно, что бесовщина, иначе не скажешь, — согласилась Арфа, разделяя с мужем его тревоги.
Оба советских фильма, и «Голод», и «Анна Каренина», были поставлены на 20 мая, и трудно предсказать, как их воспримут. За три дня до показа в Каннах объявились сосед Незримова по Внукову Вася Лановой и его бывшая жена Татьяна Самойлова, которую здесь после «Летят журавли» носили на руках. «Анну Каренину» ждал триумф. Потомок богов понимал, что с Зархи, Толстым и Самойловой ему трудно тягаться, но все же тешил себя надеждой, тающей с каждым днем.
Лановой откровенно злился. Он ненавидел свою первую жену в той же мере, что и она его. Зархи, конечно, оказался извергом, заставив двух людей, пылающих друг к другу ненавистью, на съемках фильма пылать любовной страстью. Впрочем, это способствовало тому, что любовь Анны и Вронского получилась с оттенком раздражения, и особенно хороши оказались финальные сцены, когда между любовниками начался трагический разлад. Организаторы фестиваля пытались заставить Ланового и Самойлову вместе фотографироваться и давать пресс-конференции, но они яростно отбрыкивались, а Самойлова заявила:
— Нет уж, увольте, с меня хватило тошноты на съемках.
За день до показа Лановой сказал Незримову:
— Кругом такая антисоветская истерия, что, ей-богу, вернусь в Москву и попрошусь в партию. А тут еще Танька, змея, шипит, как ползучая стерва.
Они сидели рядом в зрительном зале в ожидании фильма «Люблю тебя, люблю тебя», и Незримов вдруг тягостно вздохнул:
— Неужели дадут Форману?!
На что Арфа рассердилась:
— Ёл, ты чё! Надо до последнего верить. Надо говорить: «Дадут мне, и только мне!» Эй, Ветерок! Je t’aime, je t’aime! Слышишь?
— Слышу. Я тоже же тэм.
— Не же, а жё... А это что за «но пасаран» такой?
На сцене зрительного зала вдруг появились Годар и Трюффо с поднятыми вверх сжатыми кулаками, стали выкрикивать лозунги.
— Долой фестиваль! В Париже льется кровь студентов! — торопливо переводила Арфа. — Не время для кино! Все в Париж! Все на баррикады!
— Бред какой-то! — фыркнул Лановой. — Я до сих пор не уяснил, что у них там, в Париже, Февральская или Великая Октябрьская? Наша, советская революция или какая?
— Троцкистско-зиновьевская и маоистская, — мрачно произнес Незримов. — Короче, бардак.
На сцену выскочил и Полански, схватился за руки с Трюффо и Годаром, и все трое вознесли объединенные руки вверх, словно только что взяли Рейхстаг. Луи Маль тоже выскочил и принялся их стыдить. Полански закричал, чтобы все члены жюри вышли на сцену и проголосовали либо за отмену фестиваля, либо за продолжение. С некоторой неохотой его призыву поддались Моника Витти, французские писатели Клод Авелин и Жан Лескур, англичанин Теренс Янг, швед Ян Норландер, хорват Велько Булайич, немец Борис фон Боррецхольм и наш Роберт Рождественский. Голоса разделились поровну, но к голосованию присоединились Трюффо и Годар, и в итоге большинство оказалось за отмену фестиваля. Маль кричал, что Трюффо и Годар не члены жюри, но его никто не слушал, всех охватило безрассудное ликование: ура, и тут революция!
— Зарезали, сволочи! — скривился Эол, а зал уже вставал петь «Марсельезу». А самое смешное, что Арфа в восторге тоже запела вместе со всеми.
— Ты-то чего? — возмутился Незримов, но тотчас ему стало смешно от всего этого цирка и оттого, как задорно распевала его невеста:
— Aux armes, citoyens! Formez vos bataillons! Marchons, marchons!..
И он от души расхохотался.
— Чего ржем? — возмутился Лановой.
— Зато теперь можно будет говорить, что я бы победил, если бы не эта клоунада.
Сейчас Марта Валерьевна шла по Английской набережной, на которой два года назад грузовиком поубивало много людей. Ницца нравилась ей гораздо больше, чем Канны, и Эол Федорович тогда, накануне их свадьбы, согласился с тем, что лучше было бы проводить фестиваль здесь, и набережная Круазетт не производила такого же впечатления, как Променад дез Англэ. С каким же смешанным чувством они гуляли тут в день, когда внезапно свинтили тот фестиваль! С одной стороны, досада: «Голод» не показали, не оценили, не дали награду, а с другой — было бы хуже, если бы показали, недооценили, ничего не дали.
Зато, вернувшись в Москву, Незримов каким-то невероятным способом договорился об их фантастическом свадебном путешествии: Женева, Цюрих, Базель, Париж! В те времена даже помечтать о подобном многие сочли бы головокружительной глупостью.
И вот оно — 12 июня 1968 года, столь важный день жизни. Невеста в изысканном белом платье без излишеств, элегантная, как принцесса, и даже не только в фигуре, но и в лице появилась красота, хоть и неяркая, но все же привлекательная. О, это свадебное платье — один из шедевров блистательного Лундберга, бывшего блокадника, на премьере «Голода» сунувшего Эолу свою карточку:
— Ради такого кино для вас сделаю бесплатно.
Не бесплатно, но за смехотворную цену он это сделал. Такому платью завидовал весь Грибоедовский — первый московский Дворец бракосочетания, очередь в него выстраивалась за много месяцев до, Эолу и Арфе не сделали никаких поблажек, и они честно эту очередь выстояли. На женихе — светло-серый летний костюм, купленный в Ницце на распродаже, но об этом рот на замок, потому что качество выше всяких похвал.
— Васька, черт, кончай злиться! — позвонил жених Шукшину. — Никого другого на своей свадьбе видеть не хочу в качестве свидетеля.
И свидетель оказался лысый — Шукшин тогда снимался в эпопее «Освобождение» в роли лысого маршала Конева и решил подшутить — явился в виртуозном гриме, не догадаешься, что человек на самом деле не лысый.
— Вот тебе еще один знак, что мне надо про Ленина снимать, — засмеялся Незримов.
Шукшин уже окончательно перешел к Федосеевой, у них родилась дочка Маша, а вторая обитала у Лиды в животе в ожидании скорого появления на свет. Свидетель лысый, жена свидетеля с огромным животом. И это было так весело, что без конца смеялись, особенно потому, что Эол помирился с Васей, которого очень любил.
У невесты свидетельницей стала ее учительница французского в инязе Вера Павловна Арно, маленькая, с тонкими губками и ироничным взглядом. Во время всей свадьбы она печально смотрела на Сашку Ньегеса, не иначе влюбилась в него. Он был один — не с кем оставить малыша, — сердился, что не его взяли свидетелем.
— Да пойми, как еще я мог помириться с Васькой!
— Тебе Васька дороже, чем я? Ну-ну.
— Да ладно тебе, Санёк, ведь знаешь, что у меня самый любимый человек ты. Про нас даже одна писательница написала, что мы того самого.
— Что за хрень? Какая писательница?
— Одна чешская. Вероника Новак.
— Все еще допекает?
— Не будем об этом в такой день.
В других гостях свадьбы фигурировали все, с кем довелось работать: Касаткин, Жжёнов, Петров, Баландин, Беседина, Тихонов, Коренев, Нифонтова — человек тридцать. Стасик Ростоцкий со своей Ниной Меньшиковой. Многие не смогли вырваться со съемок, в том числе почти весь Большой Каретный, занятый в Одессе на фильме «Один шанс из тысячи», первой и последней режиссерской работе Кочаряна. Там, в Одессе, оказались задействованы и Тарковский с Макаровым в качестве сценаристов и худруков, и Солоницын с Гринько, и, разумеется, сам Кочарян, о котором пошел слушок, что он смертельно болен, врачи — месяц-другой, не больше. Грустно. Высоцкий тоже отсутствовал — снимался в Красноярском крае, в «Хозяине тайги». Арфа сказала:
— Может, и хорошо, а то что-то у нас с Большим Каретным не ладится в последнее время.
Климов с Ларисой тоже по каким-то причинам не смогли, а самое печальное, что не приехали отец и мать жениха: Федор Гаврилович приболел, и Варвара Даниловна не решилась оставить его одного, что вызывало беспокойство, так ли не опасна болезнь.
Расписавшись в Грибоедовском, отправились пировать в недавно открывшийся Дом кино на Васильевской, где сняли целый зал. И пиршество удалось на славу! Кто-то еще подкатывал, внося свежую струю, особенно почему-то обрадовались Никите Михалкову с очаровательной женой Настей Вертинской, звавшей его Никитоном. Ее слава тогда сильно затмевала славу мужа, еще бы — Ассоль в «Алых парусах», Гуттиэре в «Человеке-амфибии», Офелия в «Гамлете», Кити в «Анне Карениной», Лиза в «Вой