— Так вот что ты читаешь там у Кальвина?
«Сходить к Кальвину» у них означало «в библиотеку Женевского университета».
— Пуркуа па? Возможно, и Ленин интересовался лысухами. Кстати, одного из иерусалимских королей звали Фульком. Это было распространенное имя. Стало быть, люди уважали лысух за их пронырливость. И Ленин был пронырливым. Вылитая лысуха. Посмотри, посмотри!
Арфа смеялась, ей нравилось, что ее муж, получив, можно сказать, важный государственный заказ на создание очередного шедевра ленинианы, относится к своей работе весело и почти беззаботно.
Итак, француженка. Элизабет д’Эрбанвилль. Дочь оперного певца и комической актрисы, тоже певицы. Родилась в Париже через четыре года после появления на свет Ленина. Когда умер отец, тетка забрала ее и сестру в Москву, где преподавала музыку и французский язык у богатеньких. Так Элизабет стала Елизаветой, а поскольку отца ее звали Теодором, то с возрастом — Елизаветой Федоровной. Сестры д’Эрбанвилль ошеломительной красотой не отличались, но чем-то, черт возьми, могли увлечь мужиков в свои сети, и обе весьма неплохо устроились, выскочив замуж за сыновей купца первой гильдии Евгения Арманда, тоже выходца из французов. Рене выскочила за Николая Евгеньевича, Лиза охомутала Александра. Любовь не любовь, но за девять лет родила мужу Сашу, Федю, Инну и Варю.
На вопрос, когда Элизабет стала Инессой, даже Мианцола не мог дать вразумительного ответа. Его версия казалась неубедительной: мол, в те времена в Москве всем заправлял родной дядя царя великий князь Сергей Александрович, и большой популярностью пользовалась его жена — великая княгиня Елизавета Федоровна, ярчайшая представительница высшего сословия, и якобы Лиза д’Эрбанвилль уже тогда возненавидела русский монархический строй, не захотела носить такое же августейшее имя-отчество и назвалась Инессой, типа, мол, я Елизавета Федоровна, но иная. Версия красивая, но сомнительная.
Как бы то ни было, но у этой женщины известны несколько имен: Элизабет д’Эрбанвилль, Елизавета Федоровна Арманд, Инесса Арманд, да еще и литературный псевдоним Елена Блонина. В русском мире она стала известна еще задолго до знакомства с Лениным, когда обратила всеобщее внимание на свои свободные взгляды. В двадцать восемь лет она ушла от мужа к его родному восемнадцатилетнему брату Владимиру и родила от него Андрюшу. Вот Владимир-то и увлек Инессу в революцию, познакомил с эсерами — в ущерб себе: заразившись пламенными идеями, она стала читать запрещенные книги, а познакомившись с книгой Ленина «Развитие капитализма в России», заочно влюбилась в автора и стала большевичкой.
— Срочно едем на похороны зятя и дочки! — кипел Незримов, с головой окунувшись в шекспировскую драму «Владимир и Инесса».
— Но это же Париж, а у нас завтра отъезд в Берн.
— Из Берна как раз легко добежим до французской границы.
Узнав о том, что Ленин и Инесса впервые встретились на похоронах дочери Маркса Лауры и ее мужа Поля Лафарга, режиссер воспламенился увидеть сию сцену, мало того, быть может, даже подглядеть, где и как они приняли цианистый калий.
— Потрясающе! Они договорились не встречать старость. Лафаргу было шестьдесят девять, Лауре шестьдесят шесть. Давай тоже так договоримся?
— Давай нет. Лично я очень хочу встретить старость вместе с тобой. Дожить до золотой свадьбы. К тому же ты хорош гусь — я буду моложе тебя на семнадцать лет!
— Вообще-то да... С моей стороны некрасиво. Ладно, отменяется цианистый, золотая так золотая.
Берн поразил еще больше, чем Женева. хотя здесь не оказалось лебединого озера, но всюду возвышались фонтаны с забавными раскрашенными статуями Ганса Гинга — волынщики, знаменосцы, стрелки, воины, даже один пожиратель непослушных детей; всюду висели красочные флаги всех швейцарских кантонов и ремесленных цехов, словно здесь прошел праздник, а эти полотнища забыли убрать; кружил голову крутой обрыв над Беренграбен, Медвежьим оврагом, где река Ааре делает чуть ли не петлю Нестерова.
Мианцола привез их в Берн на своей зеленой «Богине» и поселил в малюсенькой квартирке на Миттельштрассе, а сам вернулся в свою Женеву. Объект наблюдения имел в Берне аж целых семь адресов, расположенных в одном районе неподалеку от Бремгартенского кладбища, но Эол и Арфа на неделю вообще почти забыли про Лысуху, как они его со времен Женевского озера стали именовать, или, для большей конспирации, Фульком.
— Хорошо он устроился, наш Фульк, жил себе во Франции, в Швейцарии. куда ни плюнь, всюду его адреса. Нам бы с тобой так пожить, да не по недельке.
— Смотря кому завидовать, иные за всю жизнь в этих краях не побывают, как мы с тобой. Бедняга Конкистадор, злится, что меня сюда отправили с тобой, а не с ним.
— Ага, чтобы нашей чешской писательнице еще лишний повод...
— Эх, надо мне для приличия и здесь в библиотеке побывать хотя бы.
Но Эол уже накручивал сам нить на нить будущей основы сценария, который затем виртуозно отработает Ньегес. Главное им подарил Мианцола: Лысухе не хотелось ехать в страшную и опасную Россию из спокойной и прекрасной Швейцарии, он мог еще сто лет копаться в библиотеках, писать статьи, книги, мемуары, руководства к действию, жить с надежной Надюшей и откусывать шоколадные куски счастья с неугомонной Инессой, справа жёнка, слева француженка, а тут — на тебе, скинули царя Николашку, извольте пожаловать, возглавлять, руководить, вести за собой.
Конечно, все не так просто, ведь он и впрямь стремился к власти, к революции, к победе, к своим изображениям по всей России, но уже хотел оттянуть это сомнительное счастье, которое и впрямь погубит его, за семь лет свалит в моги... простите, в мавзолей. Но именно этого ключевого момента жизни Ленина еще никто не касался, даже не думал прикоснуться, как к ядерной кнопке.
Главное, пройти по тончайшему льду, оставить загадкой, что именно и на каком языке шептала ему француженка, когда у них было это самое, и было ли у них это самое вообще. Получится виртуозно: не доказать ни того ни другого. Все на взглядах, без единого поцелуя и уж тем более без пододеяла. Чтобы на разрыв сердца, с того самого мгновения, как они увидели друг друга на кладбище Пер-Лашез, где двое умерших любящих уходили под землю, а над разверстой могилой бросила ростки новая любовь.
Он говорит, она слушает и пламенеет от восторга, смотрит во все глаза, полные разгорающейся любви. Потом она говорит, и он точно так же смотрит на нее, шалея от счастья, что наконец-то встретил женщину, которую по-настоящему полюбил.
Итак, встреча на кладбище, на француженке пронзающее взор ярко-красное перо на серой шляпке. И вся одежда серая, только это перо привлекает взгляд. Здесь никакой «шостки», только «кодак»! Что? Бондарчук «Войну и мир» на «шостке» крутил? Извините, то Кутузов, а тут Ильич! Итак: вы тот самый Ленин, которого я уже так давно люблю... Плохо? Хрен с ним, Сашка Ньегес гениально придумает первую фразу.
— Ветерок, ты что, правда думаешь, что это разрешат?
— Я докажу, что только это вновь возродит внимание людей к Фульку, а то он все больше в анекдоты эмигрирует.
— Да ведь кругом долдоны, не поймут!
— А не поймут — обижусь и не буду снимать!
— Может, оно и лучше, если так.
И постепенно Арфа тоже увлеклась любовной линией будущего фильма под условным названием «Фульк». Они бродили по великолепию Берна и представляли себе разные сцены, разговоры, пламенные объяснения и сдержанные шаги назад: нет-нет, вы женатый человек, Владимир... да вы же сами провозглашаете брак пережитком прошлого, Инесса! Это стало их бернской игрой, покуда не пригласил к себе чипок. Именно так он себя позиционировал:
— Это вы у нас деятели искусства, знаменитые люди, а я простой чипок.
— Как, простите?
— Чипок. Так на дипломатическом жаргоне называются чрезвычайные и полномочные.
Советское посольство располагалось в красивейшем особняке так называемого бернского барокко, по живописному парку можно было, прогуливаясь, спуститься к реке Ааре, и именно во время такой прогулки обычно веселый и жизнерадостный чипок с откровенной злостью выпалил:
— Простипома!
— Даже так? — вскинул брови Незримов.
— Уж извините за грубость, — снова стал дипломатичным любезнейший Геннадий Алексеевич. — Накануне революции он жил в Цюрихе, а она в Кларане, на берегу Женевского озера, неподалеку от Монтрё, где всегда селились богачи. И целый год не хотела с ним встречаться. Он тосковал по ней. Понимал, бедный, что у нее там очередное ха-ха, да, быть может, не одно, а одно за другим. Так что уж какая тут любовь, голубчик, увольте. Да, судя по всему, и наш Ильич не особо страдал, не мчался к ней из своего уютного Цюриха. Вы морду-то ее видели?
— Всего несколько фотографий. Не сказать чтобы уродина. Не слишком красива, но вполне привлекательна.
— Наверное, девяностых годов, когда она бедных братьев Арманд охмуряла. Тогда она еще симпатичная крыска была. Пойдемте, я вам покажу ее фотографии десятых годов, где ей уже под сорок. Когда она как раз с Ильичем шуры-муры крутила.
Фото, показанные Геннадием Алексеевичем, мгновенно отрезвили пылкую и ветреную голову Эола. На изображениях анфас и в профиль, сделанных в российской кутузке в 1913 году, когда ее арестовали за подпольную работу, Незримов увидел безобразную дамочку стервоидного типа, с ненавистью сверлящую объектив злобным взглядом, особенно отвратительную в профиль, похожую на курицу.
— Это она? — недоверчиво спросила Арфа.
— Она, а кто же! — усмехнулся чипок. — Правда, на курицу похожа? Француженки чаще всего куры, а французы — истинные петухи. Не зря у них символ галльский петушок.
— Да как же такая покоряла сердца? — не могла справиться с удивлением Арфа.
— Готт вайсс, — ответил Геннадий Алексеевич. — Четыре ребенка от старшего брата Арманда, потом еще один, от младшего. Воображала себя Клеопатрой... А вот полюбуйтесь ее фоточкой последнего года жизни, тут ей сорок пять. На лице явные признаки псориаза, кожного заболевания весьма неприятного вида.