— Моря и горы ты обшарил все на свете и все на свете песенки слыхал! — невозмутимо пропела жена. — Мурлыка, я уже так по тебе горю, пошли скорее в наш кошкин домик.
Ее горение несколько остудило ревность. Но все равно Лидка в кровати проявила такую страсть, что где-то вдалеке сознания он заподозрил, не хочет ли она тем самым добиться для себя алиби. А ей, актрисе, ничего не стоило сыграть любовный голод.
И с того Нового года появилась в их отношениях противная червоточинка.
Герасимов сценарий одобрил, но сказал:
— Хорошо бы в начале добавить крупные фигуры. Это сразу придаст вам весу. Кто там полководцы на Финской? Ворошилов и Тимошенко? Я договорюсь, чтобы дали разрешение вставить их роли.
— А скоро дадут?
— Ну, это уж как только, так сразу.
— А зима-то к тому времени кончится.
— Привыкайте, кино дело долгое.
Оно и правда, ведь надо еще актеров подыскать, сценарий подчистить, подготовиться как следует. Так что теперь только в пятьдесят втором, после сессии.
А этот, пятьдесят первый, оказался в черную и белую полоску. Началось с белой, когда Папа похвалил, а дальше — черная. Во-первых, с Лидой стало уже не раз в день, а раз в два, а то и в три дня.
— Голова болит.
— Что-то нет запала.
— Мурлыка, давай завтра, а?
А в феврале новость: беременна.
— От кого?
— Ты что, дурак, что ли?
— Ну понятно, от меня, только как это произошло, что-то я не понимаю.
— Думаю, тогда, в новогоднюю ночь, на рассвете. Такая карусель! до сих пор, как вспомню, голова кругжится! — Она почему-то так и говорила: «кругжится».
— Но я и тогда был осторожен!
— Она не всегда срабатывает, осторожность. Спроси у специалистов.
— Это каких таких специалистов?
— У врачей, Мурлыка, у вра-чей. Только никому ни слова.
— Так рано или поздно...
— Ты что, с ума сошел? Думаешь, я... Опомнись, Мурлыка, куда нам сейчас? Самое время покорять вершины.
Его вдруг стало почему-то подташнивать.
— Лидка, у нас это запрещено.
— Ничего, я договорюсь.
— Лида! Это нельзя, как ты не понимаешь?
— Слушай, не напирай. Надеюсь, ты на меня донос не настрочишь?
— Я не об этом. Вообще нельзя, по-человечески.
— Там еще пока не человек, а всего лишь эмбрион.
— А если это Пушкин или Шекспир?
— Или братья Люмьер. Не дави на психику, слушай, меня и так тошнит.
— Меня тоже.
— Ты, что ли, тоже подзалетел?
— Послушай меня... Как ты это взяла и все сама решила?
— Ну конечно, у вас, мужиков, всегда так. Если бы я захотела рожать, ты бы заорал, что нам надо учиться и делать карьеру. А тут я сама все решила — и ты против. Просто чтобы упереться рогом.
— Рогом?
— Ну, бревном.
— Нет, ты сказала «рогом». Объясни!
— Не придирайся к словам.
— Оговорки бывают, знаешь ли... Это точно мой ребенок?
— Слушай, Незримов, я сейчас тебе по морде дам.
— Почему не дала? Если ребенок мой, ты бы не задумываясь дала мне по морде.
— Так получи же!
— Приятная пощечина. Но если ребенок мой, то почему ты не хочешь его мне родить? Когда женщина любит, она мечтает о ребенке от любимого человека.
— Мы не просто люди, мы — творческие люди. У нас иные законы.
И потекли бесконечные споры-разговоры, новые пощечины, слезы, негодование, непонимание. Обычно все заканчивалось этим самым, но иногда Лидка дурила, убегала на Таганку и там ночевала. Встречались на лекциях и мирились. Однажды после такой ссоры она на лекции не явилась. Пришла поздно вечером в общагу, бледная, губы синие, глаза — бездонные черные дыры. Он сразу понял.
— Ёл, у нас выпить ничего нет?
— Откуда?
— Сходи в магазин, купи чего-нибудь. Водки. Ничего другого. Именно водки. И огурца соленого. С черным хлебом. Таким черным-пречерным.
Когда он принес, она спала. Ночью проснулся — сидит и одна пьет горькую водку, закусывая черным хлебом и соленым огурцом.
И весь февраль, март и апрель — сплошная черная, горькая и соленая полоса. Когда стало можно, Эол не осторожничал, зная, что теперь под ружьем заставит ее родить. Но она сказала:
— Зря стараешься. У нас уже никогда не будет. Врачи сказали.
— Тоже подпольные?
— Тоже. Да какая разница. Я и не хотела никогда. Или только лет в тридцать, когда уже расправим крылья.
— Не расправим. Потому что этого нельзя было делать.
— Да глупости. Ну Мурлыка! Глупости. Ну что ты, как бревно, уперся?
— Бревно? А может быть, рогом?
В марте Герасимов получил соответствующее разрешение, и Матадор быстренько вклеил в сценарий Ворошилова и Тимошенко. Но работать не хотелось, а Ньегес раздражал, потому что попал под подозрение. Это следовало раз и навсегда разрешить и либо продолжать с ним дружить и работать, либо порвать к чертям собачьим.
— Клянусь! Да клянусь же! — бил себя в грудь друг Сашка.
— Где же ты тогда был, когда и она пропала?
— «Где, где»? В рифме на слово «где», вот где. Я с Танькой Наумовой уединялся. С операторского.
— Точно?
— Клянусь! Муэрте! — Испанец перерезал себе большим пальцем горло. — Хочешь, у Таньки спроси!
Наумова подтвердила:
— Было дело. Только он уснул на самом интересном месте, кабальеро липовый.
Отлегло. Не он. Друг остался другом. Хоть это хорошо. Но мог кто-то другой. В каком таком углу она тогда отключилась? Он все углы обыскал. Впрочем, ведь тоже не очень соображал по пьяни, мог и пропустить один-другой угол в том дыму коромыслом.
Ненадолго отвлекла новая скандальная история с Рыбниковым. Он во всем блистал талантами, в том числе великолепно копировал чужие голоса. Обмывали апрельскую стипуху, в одной из комнат собралось человек десять, стали складываться, чтобы бежать за горючим. Коля к тому времени сидел в шкафу, уговорившись заранее с Эолом о розыгрыше.
— О, братцы, в шесть обещали правительственное сообщение, — громко произнес Незримов, глядя на будильник. Он быстро подошел к радиоприемнику, сделал вид, что включил его: — Включаю!
И Рыбников заговорил из шкафа несомненным голосом Левитана:
— Внимание, внимание! Говорит Москва. Работают все радиостанции Советского Союза. Передаем постановление Совета министров СССР и ЦК ВКП(б) о новом снижении розничных и государственных цен на продовольственные и промышленные товары. Партия Ленина и Сталина проявляет неустанную заботу о благосостоянии трудящихся масс. В отличие от капитализма, социализм немыслим без повседневной заботы государства о благосостоянии народа. Новое снижение цен — тому подтверждение. Совет министров СССР и Центральный комитет Всесоюзной коммунистической партии большевиков постановляют на всей территории Союза Советских Социалистических Республик с 1 апреля 1951 года снизить цены на продовольственные и промышленные товары в пять раз. На все без исключения винно-водочные изделия цены снижаются в семь раз. На детские товары — в десять раз. Соответственное снижение цен применить в ресторанах, кафе, столовых и остальных пунктах общественного питания. Соль и спички отныне будут выдаваться бесплатно. Мы передавали важное правительственное сообщение.
Эол первым громко захлопал в ладоши и заорал:
— Да здравствует товарищ Сталин!
— Слава Советскому правительству! — крикнул комсорг курса и тоже захлопал, а следом за ним все остальные.
— Живем, братцы! — ликовал Кулиджанов.
— Ну, кутнём сегодня! — орал Петька Тодоровский с операторского факультета, мастерской Волчека.
— Айда в магазин! — призвал Незримов и побежал вместе со всеми.
Когда бежали, Сегель усомнился:
— Слушай, Ёл, а тебе не показалось, что голос был из шкафа?
— Из какого шкафа, Яша! Тебе что, туда Левитана посадили? — заржал Незримов.
Но уже в магазине он понял, что с первоапрельским розыгрышем переборщили. Вгиковцы стали дружно орать, что выпивку им должны продать по новым ценам, в семь раз дешевле предыдущих, а закуску в пять раз дешевле.
— А соль и спички бесплатно! — возмущался Кулиджанов.
— Да что за безобразие! Зовите милицию! Не слышали правительственного сообщения? — гневался Тодоровский. — Я, между прочим, кавалер орденов Отечественной войны.
Надо было тут все и пресечь, но каков сюжет! — и Незримов, как творческий человек, не мог остановить бучу, продолжал лишь следить за происходящим.
— Ребята, это какой-то розыгрыш! — благоразумнее других вел себя Сегель. — Я же слышал, что Левитан вещал не из радиоприемника, а из шкафа.
Всем это показалось смешно.
— Ага, это я его туда привел и посадил! — крикнул Незримов.
Первоапрельский бунт вгиковцев продолжался. Милиция оказалась недалеко. Всех арестовали, повели в ближайшее отделение. Уже здесь забава прекратилась, и Эол первым вызвался давать показания. Допросив ребят, всех отпустили, кроме него.
— Вы, стало быть, пойдете по этому делу в качестве сообщника.
— Да какое дело, товарищи, я же говорю, просто розыгрыш. С первым апреля.
— Это уж смотря как подобные розыгрыши квалифицирует следственная комиссия. Возможно — как антисоветскую пропаганду.
— Где же здесь антисоветская? Мы же говорили о снижении цен, а не о повышении.
— Но его на самом деле не предвиделось — стало быть, косвенно вы обвинили наше государство в том, что оно не снижает цены.
Эол призадумался. Да, смотря как повернут. Глядишь, и попались они с Колей. Вскоре Рыбникова тоже доставили под стражей. Незримов ожидал обвинений в предательстве, но Коля задумчиво произнес:
— Да, братцы-кубанцы, что-то мы переперчили.
— Эх, Коля, не подумавши, сморозили глупость, — усмехнулся Эол и пропел: — «По тундре, по железной дороге...»
На следующее утро Герасимов лично приехал забирать обоих голубчиков, исторгая громы и молнии:
— Вплоть до исключения из института!
Оказалось, он дозвонился до самого Поликарпа Лебедева, тогдашнего министра культуры, и тот добился, чтобы дело спустили на тормозах. А ведь могли бы и впрямь впаять антисоветскую агитацию, и не за такие шалости людей сажали и даже расстреливали.