Взглянув на фотографию, Эол невольно представил себя Фульком, которому нужно ложиться в постель с этой женщиной, и в то мгновение его впервые охватила неведомая доселе душная тошнота.
В тот вечер они все основательно напились, потчуемые радушным чипком, и даже остались ночевать в одной из комнат посольства, но в ту ночь ничего не было, потому что Эолу все время мерещилась псориазная француженка, и тошнота подкатывала к горлу.
Потом чипок устроил им незабываемое катание на плоту по стремительной Ааре, в пластиковых шлемах и пенопластовых латах, лихо обходя опасные повороты и скалы, до самого Базеля, где Ааре впадает в главную реку Германии.
— Батюшка Рейн! — воскликнул Геннадий Алексеевич. — Исполать тебе!
И запел про «из-за острова на стрежень». Из Базеля возвращались поздно на машине, счастливые, полные ярчайших впечатлений, забывшие о главной цели своей поездки в Швейцарию, и Незримова ни разу не посещала тошнота.
Лишь когда через неделю перебрались в Цюрих, где чипок поселил их в уютной квартирке на Лойенгассе, окна которой выходили на игрушечный дворик с фонтанчиком под кленами, а на стене красовалась надпись «Eros», вернулись к теме. От их дома в двух шагах, на Шпигельгассе, жил Фульк, и они чувствовали его дыхание, его сердцебиение, неутомимую работу мозга.
Итак, что мы имеем? Под правым боком — фригидная жена, страдающая базедовой болезнью и оттого пучеглазая. Под левым боком — сексуальная маньячка любовница, периодически посещаемая псориазом, с безобразными коростами на коже, время от времени выползающими и требующими лечения. Кстати, возможно, в Кларане у нее не было любовников, она просто не хотела показываться на глаза Лысухе, не то ужаснется и разлюбит.
Все поворачивалось по-другому, любовный треугольник, как ржавчиной, обрастал болезнями, которые входили в сюжет на правах отдельных персонажей — пани Базедка и мсьё Псориаз. А тут и еще двое, спутники самого Фулька, — синьор Атеросклерози и герр Гастроэнтерит. О, если бы их ввести в будущий фильм! Кто кого будет играть? Фаина Раневская в роли пани Базедки, жалостливая, приходит к Крупской и сама не рада, извиняется: «Мне вас так жаль, милочка, но что я могу поделать? Меня посылают!» А кто Псориаз? Сергей Филиппов, намазанный перемолотой клюквой, с брезгливым ртом и злыми глазками: «К Ленину захотела? Сиди дома, курица!» Атеросклерози — Георгий Францевич Милляр, загримированный под Кощея Бессмертного, гугнивый: «Ну что, Вовочка, болит головочка? Еще и не так заболит!» Гастроэнтерит почему-то высвечивался в виде Васи Шукшина с его постоянно набегающими на лицо гримасами боли, как когда внезапные рези в животе: «Больно? А думаешь, мне не больно? Я за народ страдаю, а ты его по башке!» Это было бы гениальное кино, Ветерок, только оставь идею для другой исторической личности. А как было бы эффектно: вот они едут в одном купе в Россию, в пломбированном вагоне, Лысуха с женой и любовницей и четыре их болезни, разговаривают, ругаются, даже дерутся, мирятся, смиряются друг с другом, вновь бранятся... Такого экстравагантного хода еще не знал мировой кинематограф.
В Цюрихе Фульк засел с 1916 года, полагая, что надолго. Летние купания в Лиммате и Цюрихзее пошли на пользу его здоровью. Вот он в исполнении Аполлинарича плывет по хрустально-чистым альпийским водам, а Милляр и Шукшин по бокам: «Вылезай! Мы сейчас утонем! Без нас останешься!» «Вот и пьекьясненько! И тоните себе к лешему!»
Осенью — нечаянная радость: Лысуха отправился по окрестностям Цюриха и повстречал огромную массу пролетариата в лице отборных белых грибов, в темно-коричневых шляпах, с белыми пузиками. Несколько дней он мешками таскал их домой: «Надюша, не пьёпадем!» Варили супы, жарили с луком и картошкой в сметане, мариновали, сушили с поистине революционным энтузиазмом. Глупые швейцарцы не понимают толк в грибах, и это архипрекрасно. Уже зимой он скучает по будущей осени, когда снова начнется сезон борьбы с беляками, еще не зная, что в ближайшем будущем его ждут беляки иные и схватки с ними будут кровавыми! Что? Революция в России? До нее как до вершины Монблана. Лучше потратить годы и организовать революцию здесь, в центре Европендии, взять швейцарские банки, самые жирные, самые сливочные во всем мире. Здесь его, нового Бонапарта, увидят со всех концов Вселенной. Великая швейцарская социалистическая революция перекинется сначала во Францию, потом в Германию, в Италию, а далее везде. Союз социалистических государств Европы в чудовищных сражениях побеждает Англию и Испанию, бросает вызов Северо-американским соединенным штатам, и там тоже вспыхивает революция...
И вдруг посреди головокружительных мечтаний — российский наглый Февраль-17. И все сразу рухнуло. Извольте в Россию, господин Фульк, захватывать там власть, а не здесь валять дурака и собирать грибы. Там, в этом расейском зловонии, вас ждут охреневшие массы с дикими мордами, голодными до жратвы и крови, хлеба и зрелищ...
Проведя месяц в прекрасной Швейцарии, на десерт отправились в Париж, где наконец можно было окунуться в первые годы любви Фулька и француженки. Красный май не перерос в красный июнь, а в середине июля о событиях парижской весны напоминали только граффити — ничего не требовать, ничего не просить, а взять да захватить; искусство умерло, не пожирайте его труп; ты меня любишь? скажи это с булыжником в руке!..
Парижский чипок оказался не из тех, кого можно именовать чипком. Валериан Александрович однажды видел Ленина лично, ибо в двадцать лет уже вступил в партию и работал в Московском горкоме с 1922 года. Многие люди склонны здесь, в Париже, искать следы так называемой любви Владимира Ильича и Инессы Теодоровны, но Валериан Александрович категорически отметал всякие нездоровые доводы, считая, что вождь мирового пролетариата оставался верен своей супруге, а Арманд являлась крепкой чете Ульяновых-Лениных доброй подругой и соратником в революционной борьбе. Чрезвычайный и полномочный посол СССР во Франции принимал Эола и Арфу в роскошнейшем дворце «Отель д’Эстре», рю де Гренелль, 79, где тогда все еще размещалось советское посольство, водил по изысканно обставленным залам дворца, где во время возведения моста Александра III через Сену останавливался последний русский император, где после установления дипотношений с СССР жил Красин, где нужно непременно подольше постоять перед старинным гобеленом с подвигами Александра Македонского, полюбоваться картинами Айвазовского и мебелью Людовика XIV. Ничего дельного по заданной теме бывший постпред СССР при ООН не подбросил.
В Париже их поселили в квартире на бульваре Распай, и, как психически нормальные люди, первые десять дней Эол и Арфа вообще не думали о Лысухе и его бабах, а наслаждались жизнью, городом на Сене, любовью, молодостью, счастьем. Валериан Александрович своим вниманием не допекал, и вообще казалось, никому нет дела, занимается ли режиссер Незримов проработкой образа Ленина, или ему пофиг до него. Но Эол Федорович, как человек ответственный, все же сам вспомнил, кому и чему он обязан медовым месяцем в Европе. Фульк прожил во Франции в общей сложности около четырех лет, в Париже около трех, в скромной квартире на улице Мари-Роз, изучал опыт Парижской коммуны, чтобы не повторить ошибок коммунаров, их оборонительной позиции.
— А знаешь, Ветерок, мне почему-то кажется, он, как и мы, только ради приличия тут занимался революционной деятельностью.
— Да конечно! Большую часть времени, как и мы, шатался по Парижу и окрестностям, наслаждался жизнью. Хотя... Он, в отличие от нас, конечно, до фига тут вкалывал, писал и писал.
Когда они наконец сподобились отправиться на Мари Роз и встали напротив дома номер 4, глядя на типично парижские османовские узорные балкончики, Эол вздохнул:
— А вообще-то он был счастливчик. Три года в таком доме, пусть и в небольшой квартирёшке, в центре красивейшего в мире города. Пятнадцать минут хода до Люксембургского сада и Пантеона...
В самой квартире на втором этаже шел ремонт, компартия Франции, давно уже выкупившая помещение, по-своему встречала апрель 1970-го, мемориальное жилье готовилось стать музеем-квартирой, старичок коммунист улыбчиво провел их показать две комнаты, кухню два на два, не роскошное, но вполне сносное жилье, подавляющее большинство граждан земного шара живет гораздо скромнее, а здесь, даже учитывая, что жили втроем — Володя, Надя и теща, — вполне просторно. А всюду пишут: «крошечная квартирка на Мари Роз». И здесь он жил целых три года. В Париже. Любой бы согласился оказаться на его месте. Вон Незримову так и не удалось выпросить поездку сюда для Сашки Ньегеса, хотя тому, как будущему сценаристу, полагалось бы. И Касаткину надо здесь побывать, как оператору. Так нет, хренушки. А этот валуй жил себе поживал и не собирался в Россию.
Вдруг он снова ощутил приступ странной тошноты, как когда увидел фотографии куриного профиля француженки.
— Что такое?
— Не знаю, милая, тошнота какая-то... Не волнуйся. Сейчас пройдет.
Потом, когда, отказавшись от прогулки по любимому ленинскому парку Монсури, шли в сторону Люксембургского сада, Незримов вызверился:
— Вынужден был жить в Париже! Ети его мать, бедняжечка! Томился в эмиграции. Обязан был спать в огромной кровати, в просторной комнате на чужбине.
— Да ладно тебе, милый, зато благодаря ему мы целый месяц в Швейцарии и столько же тут проведем.
— Тошно, понимаешь? Я снимал кино о героях, о тех, кто погибал на фронтах, кто спасал людей в ледяных палаточных операционных, кто подставлял свою грудь под снаряды на Бородинском поле, кто прошел через ад блокадного города, носящего его имя. А тут вместо героя мне подсовывают политического авантюриста, который вообще мог бы остаться в семнадцатом году в Цюрихе и худо-бедно доживать свой век на альпийском воздухе!
— Откажись. Ну что тебе сделают? Не расстреляют же.
— Коготок увяз.
— Или делай кино по-честному.
— Не дадут.
— И уйдешь красиво. Сам же к такому варианту склонялся. Как бы ты ни поступил, я с тобой, знай это!