В следующий раз затошнило, когда они бродили по кладбищу Пер-Лашез. Сопроводить их по городу многих великих мертвых взялся наш культурный атташе посольства, смазливый малый, то и дело поглядывавший на Арфу, и Эол не мог понять, то ли она ему нравится, то ли он думает: что этот режиссер в ней нашел? В любом случае у Незримова кулаки спрашивали: ну когда же? Войдя через главный вход, они стали знакомиться с надгробиями. Россини. Мюссе. А это барон Осман, создатель нового облика Парижа во второй половине девятнадцатого века, имел немецкие корни, и, что примечательно, немецкая фамилия Хауссманн, которая по-французски читается как Осман, переводится как «человек домов», и он всю жизнь занимался домами — бывает же такое, удивительно! Это? Просто памятник всем мертвым, обобщенно. Скульптор Альбер Бартоломе. Впечатляет. Жутковато становится, когда подумаешь, что ты следующим шагнешь туда, в черный зев. Направо, пожалуйста. Этот в шапочке — Жерико. На постаменте барельефно его знаменитый «Плот Медузы». Беллини. Всё в цветах? Шопен. Он всегда в цветах. Любят. Весь похоронен здесь, а сердце — в Польше. Передвигаемся влево. Да, действительно настоящий город, с названиями улиц и авеню. Комедиограф и баснописец рядышком лежат — Мольер и Лафонтен. И улица, заметьте, их имени. По ней дойдем до наполеоновских маршалов. Вон они. Массена. Даву. Ней. Сюше. Там? Нет, это не храм, а крематорий. И выходим к стене коммунаров. Вот ваша могила. То есть не ваша, а Поля Лафарга и Лауры Маркс.
Эол ожидал, что его затошнит здесь, но нет, все прошло спокойно.
— Стало быть, здесь они встретились впервые...
— Одна из версий.
— Но самая романтичная.
Незримов стал ходить вокруг, примеряясь, как станет снимать. Разумеется, не здесь, такую могилу можно спокойно организовать и на «Мосфильме». Красное перо на серой шляпке. Она подходит, знакомится, рдеет от удовольствия видеть того, кого взахлеб читала из рук деверя, ставшего ее любовником. Вот сейчас затошнит. Нет, миновало. Двинулись вдоль стены коммунаров. Вот здесь их расстреляли без суда и следствия как не сдающихся. Сто сорок семь человек. Впечатляющий барельеф, тоже работы Бартоломе, родина-мать пытается заслонить собою от пуль этих не сдающихся, а их лица уже растворяются в стене, в небытии. Гениально, не правда ли? Рядом много деятелей коммунистического движения: Барбюс, Кашен, Вайян-Кутюрье, а вон там сравнительно новенькое захоронение — Морис Торез.
— О! Я как раз в институте его имени учусь, — оживилась Арфа. — Хочу посмотреть.
Ничего особенного, обычное черное надгробие. Могила Эдит Пиаф тоже ничем не выделяется, а можно было бы постараться. Здесь у нас еврейский участок. Амедео Модильяни. Записочки ему пишут, как видите.
— Могильяни... — тихо промолвила Арфа.
А вон там Гертруда Стайн со своей Алисой Токлас, как жили вместе лесбиянками, так и легли в одной могилке. Вон там Рокфеллер. Да, на Пер-Лашез много настоящих дворцов и замков для мертвых. Или даже готические соборы, как у Пьера Абеляра. Идемте к Оскару Уайльду, такого вы ни на одном кладбище не увидите.
Вот здесь его и начало мутить, когда увидел белое надгробие, сплошь покрытое поцелуями губной помады, и какой-то летящий белокаменный урод, тоже весь в алых отметинах губ. Новые дурехи всё подходили и подходили, намазывали губы и прикладывались. Считается, повезет в любви. Но, учитывая, что Уайльд был гомосексуалистом, спрашивается... Надеюсь, мадам Незримова не желает тоже?
— Еще чего! Пакость какая! — возмутилась Арфа.
И атташе продолжил экскурсию. Ну, тогда идем дальше, сейчас покажу еще нечто более пикантное. Вон там лежит Виктор Нуар, журналист, настоящее имя Иван Салмон, бесстрашный еврей, осмелившийся дать по морде самому племяннику императора Наполеона Третьего, и тот попросту застрелил его. Вот, полюбуйтесь.
И Незримова еще больше затошнило, когда он увидел надгробие этого журналиста. его статуя лежала прямо поверх могилы — только что сраженный смертью мужчина упал навзничь, откинув цилиндр, полуоткрыв рот, но самое ужасное — холмик под ширинкой, истертый до медного блеска, и какая-то дура приблизилась и тоже потерла его. Да, да, люди не перестают идти сюда, чтобы потереть, так сказать, это самое. Считается, что женщинам так можно избавиться от бесплодия, фригидности, мужчинам — от импотенции, и тем и другим — от несчастной любви.
— Какая пошлость! — поморщился Незримов, почему-то мгновенно вспомнив скабрезные откровения на Большом Каретном, кто, как и что кричал или стонал. — Пойдем, пожалуй, прочь отсюда. Я вообще не большой охотник до кладбищ.
— Мне тоже уже надоело, — поддержала жена мужа.
Атташе выглядел явно разочарованным и так глянул на Арфу, что Эол готов был и его пристрелить, как этого Нуара. А как же Сара Бернар, Айседора Дункан, Марсель Пруст, Гийом Аполлинер, Эжен Делакруа, Оноре де Бальзак, Жерар де Нерваль, Гюстав Доре, Жорж Бизе, Нестор Махно, Доминик Энгр? Все они ждут нас!
— Да не ждут они никого, полно вам. Спасибо, что так здорово провели экскурсию. Нам снова к главному входу?
Оказалось, можно выйти и поближе, через не главный вход, но атташе все же не упустил возможности провести их мимо Сары и Айседоры, могилы которых оказались малопримечательными, но он с таким восторгом о них говорил, будто некогда имел возможность видеть спектакли Бернар и представления Дункан.
Попрощавшись с заботливым атташе, шли пешком по рю де ла Рокетт до самой Бастилии, дышали воздухом прохладного летнего дня, и тошнота медленно проходила.
— Смешно. По идее, тебя должно тошнить, а не меня.
— Так, может, ты вместо меня забеременел?
С самой свадьбы они открыли путь для будущего поколения, но оно не спешило отсигналить о своем появлении в недрах Эоловой Арфы, хотя подходил к концу второй месяц их законного брака.
В середине августа наконец удалось пробить недельку для пребывания в Париже Ньегеса и Касаткина, те примчались счастливые, но все равно недовольные: ты-то, альмахрай, второй месяц тут груши околачиваешь, да с женой, а мы без жен и на одну лишь недельку. Эол горел желанием познакомить их с великими французами, но все разбежались кто куда, и в Париже оказался один Шаброль, с которым они все вместе встретились поужинать в «Жорже V» на Елисейских. Незримов щеголял своим французским, который успел далеко убежать в развитии — еще несовершеннолетний, но уже не младенец. Им подавали луковый суп, ибо Ньегес и Касаткин отказывались верить, что это полная фигня, вкуснейшие утиный рийетт и гусиное фуа-гра, конечно же устриц, а когда зашла речь о лягушачьих лапках, Незримов рифмованно пошутил:
— Когда говорят о гренуях, я отвечаю: ну их!
В итоге гости из Москвы лишь мечтали попробовать, но заказать так и не решились. А разговоры неизбежно свелись к Чехословакии. Шаброль сетовал: если парижская весна началась в мае, в мае и закончилась, то пражская началась в апреле и до сих пор не увядает. Завязался спор, а хорошо ли это? Непонятно, чего добиваются. Строить свой социализм вне соцлагеря? Или вообще отказаться от идей социализма? Эол по нехватке словарного запаса предоставил жене переводить на французский и высказал, как ему казалось, самую умную мысль:
— Поначалу мне казалось, просто бузотёры... Как? Полиссон? Полиссоны. Просто дурачатся. Но все не так просто. Тут хорошо поработали западные спецслужбы. Расшатать Чехословакию и отколоть ее от остальных соцстран. Но это, медам-месье, чревато Третьей мировой войной.
Жены Незримова и Шаброля потребовали перестать говорить о политике, и красавица Стефан стала хвастаться «Серебряным медведем», полученным ею в июле на Берлинале за роль в последнем фильме мужа, а когда выяснилось, о чем картина, вечер оказался напрочь испорчен. Невинная мадам Марта никак не могла понять, почему Фредерику, которую играла Стефан, убила девушка по имени Вай, которую играла Жаклин Сассар. из какой такой ревности? Секс? У кого с кем? У Вай и Фредерики? Как? Они же обе женщины! Разве такое действительно бывает? Она приревновала ее к мужчине и убила? Бред какой-то!
— Ветерок, я чего-то не так понимаю? Об этом снимают кино?
— Нет, все так, просто они давно уже живут в этой пакости. Для них это привычно.
— Тебя не тошнит? Меня тошнит. Или я много выпила, или наконец подзалетела, или мне просто противно.
— Мне тоже. Спроси у Шаброля, какой будет его следующий фильм. Мужик приревновал своего любовника к женщине и тоже кокнул?
Шаброль почувствовал напряжение, но ничуть не смутился и сказал, что снимает фильм о неверной жене, там муж убивает любовника жены.
— Напрасно, лучше бы он убивал свою жену, которая мешает ему встречаться с любовником. А потом они вместе с любовником обжаривают жену на углях и едят.
— Я это не буду переводить! — возмутилась мадам Марта. — Может, пойдем отсюда? Боюсь, все плохо кончится.
— Ну уж нет, давай покалякаем об их сексуальных ценностях. Как по-французски «гомик»?
В итоге впервые со дня свадьбы они едва не разругались вдрызг, но ей удалось утащить мужа из «Жоржа» до наступления десертов — вишневых клафути и клубничных тысячелистников. Она так их желала, и он заказал тысячелистники в ближайшем кафе «Де Пари», на авеню Фридланд, где они стали хлестать коньяк, и, когда через час вышли, Незримов совершил уголовное преступление — вскочил на мотоцикл, ненадолго оставленный у входа каким-то раззявой, приказал жене вспрыгнуть ему за спину и помчал в сторону площади Звезды, облетел вокруг Триумфальной арки и вернулся к входу в «Де Пари», а когда поставил мотоцикл на место, раззява как раз вышел, уселся за руль и умчался, даже не узнав, что его средство передвижения только что обслуживало нахальных русских. Ну ты и псих! А если бы нас арестовали? Не надо было бы снимать залепень про Лысуху. Тебя бы посадили. А разве плохо прокатились? Чтобы больше... Пофиг, как по-французски «беспечный»? Сан сусси. Хочу быть мсьё Сансусси!
И они всю ночь шлялись по Парижу, пили то там то сям, то ссорились, то мирились и жадно целовались, и, проснувшись в полдень в своей квартире на бульваре Распай, оба не помнили, как здесь очутились.