— Господи! — простонал Эол. — Только бы это не квартирка на Мари Роз! Слава Богу, не она!
— Какой ужас, у нас вечером прощальный ужин в посольстве! — простонала Арфа. — Как я выгляжу? Как последняя алкашка или не самая последняя?
— Предпоследняя. У нас нечем опохмелиться?
— В холодильнике бутылка шампанского.
А когда вечером, кое-как вернув себе почти безалкогольный облик, они явились к «Отель д’Эстре», улица Гренелль встретила их толпой орущих людей и надписями на их транспарантах: «Руки прочь от свободы!», «Долой русские танки в Праге!» и даже кое-что похлеще. Посол на прощальном ужине отсутствовал, Касаткин после вчерашнего тоже не смог прийти, а угощавший Эола, Арфу и Конкистадора первый секретарь посольства спокойно объяснял, что страны НАТО предприняли попытку вторжения в Чехословакию в районе границы с Западной Германией, на что последовало немедленное введение войск Варшавского договора в ЧССР. В итоге никакого вторжения натовцев не последовало, и мир снова спасен от Третьей мировой дуры.
Она все ходила и ходила по тому Парижу их свадебного путешествия и не могла насытиться красивейшим городом, воспоминанием об их счастье, полете без крыльев, словно они тогда не ходили, а летали. И как, когда улетали из Орли, глупый таможенник спросил, зачем мы ввели в Прагу танки, и она весело ответила:
— Как раз мы и торопимся в Москву за ответом на данный вопрос.
Из Москвы, не успели очухаться от парижской сказки, — в Нижний: Федор Гаврилович в тяжелом состоянии после инфаркта, его тоже Чехословакия клюнула — сосед по дому, мокроносый щенок: «Товарищ Незримов, это вы изготовили танки, которые давят женщин и детей в Праге?» Что взять с дурака, а Гаврилыч напился, и на другой день — «скорая». К тому же на Новом Сормове он не танки когда-то делал, а пушки. Через несколько дней после их приезда его не стало, так и не выплыл со дна инфаркта. Хоронили старого сормовского трудягу на Красном кладбище, рядом с могилой Героя Советского Союза артиллериста Спикина, возможно стрелявшего из тех орудий, что для него собирал Гаврилыч. А ведь ушел Незримов-отец совсем молодым — года до шестидесятилетнего юбилея не дожил! Варвара Даниловна ничего не соображала, казалась сомнамбулой. Сестры Эола, Елена и Эллада, то и дело в обнимку плакали, и их почему-то больше всего было жалко.
Вернувшись в Москву, получили еще один удар с чешской стороны, на сей раз от великой чешской писательницы: оказалось, она сразу после развода в прошлом году подала на алименты, и это при том, что Эол Федорович ежемесячно отправлял в Черемушки кругленькую сумму. За год накопилось прилично, и Незримову грозил суд как злостному неплательщику алиментов, вплоть до лишения свободы. Зеленый от злости, потомок богов все разъяснил судебным исполнителям — что он просто не мог получать повестки, ибо они приходили по месту его прописки и никто ему о них не сообщал; оплатил накопившиеся алики и наконец позвонил по телефону:
— Слушай, сынок, меня внимательно, если не хочешь, чтобы у твоей мамы были серьезные проблемы. Она в своем остервенении дошла уже до полнейшей подлости. Я знать не знал, что, получая от меня переводы, она еще и на алименты подала, да еще не ставила меня в известность, и я уже пошел по разряду злостных неплательщиков. Слушай и не перебивай меня, щенок! Это как раз тебя тоже касается, если не хочешь, чтобы я подал на раздел имущества и не разменял квартиру, где вы с мамашей живете. Иначе вы с ней будете ютиться в лучшем случае в малюсенькой однушке, а в худшем — в коммуналке. Усёк? Тогда слушай. Ввиду подлостей твоей мамаши ваше совместное летнее проживание на даче отменяется. Дача полностью принадлежит мне, оформлена на меня, и больше чтобы гражданки Новак там духу не было. Понятно? Если я застукаю ее там, то не погнушаюсь вызвать милицию, и это будет выглядеть некрасиво. Тебе этого хочется? Мне тоже нет. Поэтому ты можешь сколько угодно там появляться и жить, но без мамаши. Передай ей слово в слово, что я сказал.
После разговора с Платошей его вновь стала душить тошнота.
— Надо к врачам показаться. Накапать валокордина?
— Это просто на нервной почве. Коньячку лучше.
Видя, как он страдает из-за ситуации с сыном, Арфа тайком утирала слезы. Очень жалела мужа. Светлая полоса лета сменилась черной осенней. Но уже в конце октября тяжелая полоса кончилась. Они сходили на премьеру смешной музыкальной комедии «Трембита» и потом распевали: «Не волнуйтесь, успокойтесь, от волнения кровяное повышается давление, непременно аппетит понижается и, конечно, внешний вид ухудшается». а на следующий день узнали, что Эолу Федоровичу присвоено звание заслуженного деятеля искусств РСФСР за заслуги в области советской кинематографии. Коготок еще больше увяз. Странно, что полгода никаких звонков от Адамантова. куда он провалился?
В ноябре, набравшись мужества, они вместе, ибо теперь уже муж и жена, отправились во Внуково-Абабурово. Расположенная в низине дача, казалось, таила в себе целый партизанский отряд, шепчущий: «Не замай, дай подойти». Но никаких партизан не оказалось. Фундамент недостроенного дома зиял укором, кустарники и заросли пожухлой травы изнемогали под осенним ветром. Во временный домик Эол вошел первым, оставив Арфу снаружи, и не напрасно остерегался: когда открыл дверь, в нос шибануло, на стене комнаты кричала надпись губной помадой: «Подавись, гнида!», а на полу лежала куча, похожая на маленькую коричневую чалму. Но все вещи и мебель чешская писательница выгребла подчистую. Капитуляция!
— Эту пристройку мы снесем и по весне будем строить дом, — сказал он, выйдя из этого склепа, а на обратном пути в электричке, превозмогая тошноту, поведал об увиденном.
Вскоре власть снова нанесла поцелуй: получите, Эол Федорович, трудовичок! Хорошенький такой, посредине серп и молот, под ним красная звезда, над ним красное знамя с надписью «СССР», по периметру: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» За особо плодотворную деятельность в области советской культуры, литературы и искусства. Вручали в Кремле, не Брежнев и не Косыгин, а почему-то член политбюро ЦК КПСС Мазуров, первый заместитель председателя Совета министров СССР. Марта Валерьевна сшила себе ради такого случая платье в блёстках и вся сияла, а когда Незримова вызвали на вручение, он остроумно обыграл Маяковского, подойдя к вручающему:
— Тише, ораторы! Ваше слово, товарищ Мазуров.
Вскоре Высоцкий затащил Эола и Арфу на Большой Каретный, и именно из-за Мазурова вспыхнула ссора.
Поначалу Незримов ревниво восторгался новыми ролями своих артистов — Жжёнова в «Ошибке резидента» и Тихонова в «Доживем до понедельника». Но все гораздо больше воспевали только что вышедшего швейцеровского «Золотого теленка» с Сергеем Юрским в роли Остапа Бендера, а Инна пообещала приготовить гуся и пригласить Зиновия Гердта, чтобы он в образе Паниковского этого гуся съел. Кочарян от такой идеи пришел в восторг. Решили не откладывать в долгий ящик.
Несмотря на то что советские танки еще 11 сентября ушли домой, пробыв в Богемии и Моравии всего две недели, несмотря на затухание мировой истерии по поводу неудавшегося присоединения Чехословакии к Западу, вкусную сахарную косточку продолжали обгладывать, и Аксенов вдруг ни с того ни с сего зло спросил:
— Ёл, а тебе трудовичка кто вручал? Мазуров?
— Да, а что?
Тут Василий будто внезапно припомнил стихи Евтушенко и с пьяной ненавистью принялся декламировать:
Танки идут по Праге
В закатной крови рассвета,
Танки идут по правде,
Которая не газета...
Закончив, он предложил выпить за наши сердца, по которым проехали танки, проехавшие по Праге, и тут не все его беззаветно поддержали, Высоцкий пить согласился, но брякнул, что гусеницы пролязгали мимо его сердца, и защитники Пражской весны было на него окрысились, но Незримов перевел стрелку на себя:
— Наши танки в Чехословакии спасли мир от Третьей мировой. А их облаяли со всех сторон. К тому же там были не только советские войска, но еще и польские, венгерские, болгарские, немецкие, а виноват, как всегда, рус Иван! Или скажете, в сорок пятом тоже не надо было вводить войска в цивилизованную Европочку? Чтобы не поцарапать красивые домики.
— Понятно, Ёлкин, откуда ноги растут, — зло сверкал праведными молниями в ночи Аксенов. — Орденок-то тебе — тот самый товарищ Мазуров, который и задушил пражскую свободу. Лично я бы из его кровавых рук...
И тут, словно по приказу командира, все аксеновцы накинулись клевать Эола: да он же у нас теперь ленинец, с ладони у Брежнева ест, по ленинским местам катается, по полгода в Швейцарии, полгода во Франции, так сказать, по заданию партии и по велению сердца, скольких шпионов разоблачили, Ёл Фёдыч?
— Друзья, как вам не стыдно! — пытался вмешаться Кочарян, но от него отмахивались: не мешай кусать!
— Да идите вы в звезду! — взвился потомок богов, готовый дать в рыло каждому, кто подсунется ближе, чем на расстояние короткого в челюсть. — Левон, Инна, я вас очень люблю, и многих других, но уж извините, на Большой Каретный мы больше ни ногой!
— Вот и проваливай! Беги на Лубяночку! — гавкнул Аксенов, и на другой день утром Эол Федорович разглядывал фингал под глазом и разбитую губу:
— Хорошо дерется, сволочь. Но я ему врезал. Ты видела? Думаю, он сейчас точно так же на себя в зеркало любуется.
— А я говорила, не надо больше ходить на этот Дурной Каретный, там какая-то стала атмосфера нездоровая. Мне лично слово «диссидент» не нравится.
— Там нет диссидентов.
— Там они время от времени попадаются. Твой вчерашний соперник по дуэли — типичный диссидент.
— Это ясно. Как ясно и то, что завтра на премьеру «Мертвого сезона» не идем. У нас у самих мертвый сезон наступает. И до моего дня рождения вся эта косметика тоже не пройдет.
Бог с ним, с днем рождения, а вот как идти на очередное вручение? В тот же день, когда он с любовью разглядывал себя в зеркале, пришла еще одна радостная новость — премия братьев Васильевых.