— Ёлкин-Палкин! Очередной зигзаг удачи! — воскликнул Незримов, памятуя о приглашении его и Арфы на премьеру новой комедии Рязанова с таким названием. Радость, охватившая его после приятного телефонного звонка, мгновенно сменилась тревогой: уж слишком звонко посыпались на него эти зигзаги, не к добру, за все ведь придется отчитываться, и очередной приступ тошноты подкатил к горлу. Что за хрень? И впрямь должно бы Арфу тошнить, а она все никак, и время от времени тошнит его, а не ее.
В газетах:
«Государственная премия РСФСР имени братьев Васильевых за 1968 год присуждается:
1. Незримов Эол Федорович, режиссер; Ньегес Александр Хорхевич, автор сценария; Касаткин Виктор Станиславович, оператор; Жжёнов Георгий Степанович, исполнитель роли хирурга Григория Шилова, — за художественный фильм “Голод” (1968) производства киностудии “Мосфильм”...»
Вторую получал режиссер Левицкий за научно-популярные историко-революционные фильмы, в том числе и о Ленине, третью — Гунар Цилинский за роль разведчика Николая Кузнецова в фильме Виктора Георгиева «Сильные духом», где, кстати, тоже Вика Федорова в главной роли снималась, которая у него в «Голоде» певица Роза. Вот незадача — два фильма получили премию, а ей ни от одного не перепало!
Удивительно, премию братьев Васильевых, создателей легендарного и обросшего анекдотами «Чапаева», учредили лишь в позапрошлом году, по три штуки в год. Первыми получили Ромм и его команда за «Девять дней одного года», Столпер и Симонов за «Живые и мертвые» и Тяпкин и Фрадкин за научпоп о Ленине. В прошлом году — Вася Шукшин со товарищи за «Ваш сын и брат», Ефим Учитель за документалку и еще пятеро гавриков за научпоп «В глубины живого». А в этом году — он, Незримов, со своими Ньегесом, Касаткиным и Жжёновым! В это просто не верилось.
— Здрасьте, не верится ему! А я тебе говорила, что, как только ты на мне женишься, на тебя посыплется из Корнукопии.
— Откуда?
— Темнота! Рог изобилия. По-латыни «Корнукопия».
— Слушай ты, Корнукопия, иди-ка сюда. Иди-ка, иди-ка. Сыпани-ка мне детишку из своего изобилия!
Она по-прежнему возбуждала его своим голосом — и когда сообщала что-то умным тоном, и когда баловалась, и когда таинственно стонала под его ласками, делая бога ветра неистовым, бешеным, звериным.
И он никогда в жизни не посмел бы поведать об этом кому бы то ни было, даже Господу Богу, в которого убежденно не верил. И гордился тем, что Его нет, так, будто в том была его собственная заслуга.
— Но что же мы будем делать с твоими украшениями? Ведь вручение через пять дней!
Волшебник Фельдман совершил чудо: так загримировал потомка богов, что и сам Посейдон не разглядел бы. И лишь во время банкета в Доме кино на Васильевской улице, когда все больше разглядывали два золотых профиля на лацкане незримовского пиджака, чем лицо лауреата, грим пообносился, и Шукшин обратил внимание:
— Это кто тебя? Меньшевики или эсеры?
— Нашлись контрики, — ответил свежеиспеченный лауреат. — Но не безответно. Им никакой грим не поможет.
— Это ты молодец. И женулька у тебя все хорошеет. Когда?
— Всему свое время.
— Не затягивайте. Хотя она у тебя еще молоденькая, успеет. Институт-то окончила, Марфа Посадница?
— На четвертом пока.
— Слушал недавно по радио, как ты стихи Тютчева читала... Вот говорят: объеденье, загляденье, а когда заслушаешься, нет такого слова. А зря.
— Заслушенье, что ли?
— Слухо... слушо... Эх, черт, так сразу и не придумаешь!
Как весело, как удачно и с какими изюминками заканчивался тот год. «Голод» во всесоюзном прокате занял почетное третье место: после четырехсерийного фильма «Щит и меч» с безумным количеством зрителей, за 200 миллионов, после кеосаяновских «Новых приключений неуловимых» с 66 миллионами любителей боевиков, 55 миллионов почтили память блокадников, придя на незримовский шедевр.
Жаль только, отец не дождался сыновних успехов — ни заслуженного деятеля, ни трудовика, ни братьев, ни третьего места в прокате! Так и не узнает теперь!
— Да все он знает, — возразила Арфа, когда в такси возвращались пьяненькие.
— Как это он знает?
— Мертвые не умирают. Они где-то. И все видят.
— Не матери... риалисти... ческий подход.
— Вот и не матери! Тебе бы все материализм. Материалист несчастный. Марксист-ленинист, одно слово.
На другой день решили от всех сбежать в Прибалтику. День рождения Эола отмечали в Таллине, Новый год в Риге — красота! Сладкая жизнь продолжалась. Каждый день жалели о вчерашнем дне, навсегда ушедшем в прошлое.
Когда вернулись с балтийских берегов, на Эола наконец насели — должок платежом красен. Саня уже в ноябре по намёткам Незримова сварил великолепный сценарный борщ, не густой и не жидкий, с чесночком и перчиком, разными изысканными приправами, и, посидев над ним еще пару вечерочков, подали сие блюдо на стол эсерке, как потомок богов называл СРК — сценарную редакционную коллегию. И напились вусмерть, с каждой рюмкой выдумывая новые и новые предполагаемые зуботычины, которые им светило получить после того, как эсерка прочтет. Когда опустошили вторую бутылку коньяка, внезапно, словно луч озарил обоих, и Ньегес пробормотал:
— А вдруг чудо? Вдруг эсерке понравится? Ведь такое бывает — предвидишь одно, а получается совсем противоположное.
— Нет, Сашуня, — похлопал режиссер сценариста по плечу, неосторожно поцарапав тому пьяным пальцем щеку. — Наш с тобой Ильич — полнейший непрохонжонков!
— Это ты смешное слово придумал! — заржал испанец. — Ёл, я тебя обожаю. Из всех режаков ты самый остроумный парень.
Арфа только тихонько похихикивала, глядя на двух пьяных, которых она очень любила, — мужа как своего обожаемого мужчину, а Сашку как его лучшего друга. Зря он не его тогда выбрал свидетелем на свадьбе. Где там этот Шукшин, ищи-свищи, а Конкистадор — вот он, всегда рядом. Недавно он где-то тайно начитался Гумилёва и стал Конквистадором.
— Я конквистадор в панцире железном, я весело приветствую звезду!.. — гремел он, подвыпив.
— А вот и она, звезда твоя осветительная, — ржал Незримов, когда в момент чтения стихов в дверь позвонили. Надя приехала за мужем и увезла его в свою тихую и светлую гавань. На «Мосфильме» она по-прежнему работала осветительницей и числилась среди лучших.
В январе Эол пережил сильнейший приступ тошноты на премьере «Братьев Карамазовых». Тошнота явилась в своем привычном виде, вполне самостоятельная, но потомок богов поступил нечестно, списав ее на последнюю работу покойного Пырьева, домонтированную самими братьями Карамазовыми, Дмитрием и Иваном, то бишь игравшими их актерами — Михаилом Ульяновым и Кириллом Лавровым. К лету они готовили к выходу и третью серию картины.
— Все, не могу, меня уже тошнит от всего этого! — возмутился он настолько громко, что сидевший неподалеку режиссер Мачерет возмутился в свою очередь:
— Вообще-то это Достоевский!
— Вообще-то это банальная пырьевщина, — зло огрызнулся Незримов. — Крикливая и суетливая театральщина. Хорошие актеры, а играют бездарно.
— Это я-то бездарно?! — воскликнул оказавшийся неподалеку Лавров.
— И ты тоже, — рявкнул Незримов.
— А по морде нет желания схлопотать? — вежливо спросил Ульянов.
— От тебя, что ли? — продолжал бунтовать Эол. — Сиди уж! Ты хоть и Ульянов, да не Ленин.
— Граждане, вы мешаете смотреть! — стали возмущаться зрители.
— Так вы их же и смотрите, — фыркнул Незримов. — Вот, полюбуйтесь, они тут сидят, голубчики. А Мягков где?
— Тут я, — отозвался исполнитель роли Алеши.
— А ты хреновее всех играешь, — лепил пощечины потомок богов.
— Ёлочкин, перестань, прошу тебя, — запереживала Арфа. — Неудобно. Там вон вдова сидит.
— И Лионелла плохо играет, тошно смотреть!
— Ну что ты налетел на них как цунами!
— А кто их еще отцунамит, кроме меня?!
— Если тошно тебе, пойдем отсюда.
И они ушли под злое шипение зрителей, собравшихся насладиться последним киношедевром ушедшего в мир иной Ивана Грозного. На улице, прислонившись спиной к фонарному столбу, белый как снег Незримов долго вдыхал и выдыхал морозный московский воздух, покуда тошнота не прошла.
— Надо к врачу, Ёлчик, — беспокоилась любящая жена.
— К какому врачу, Марфуша? Какой врач способен излечить бездарность? Которая нас со всех сторон... Окружает... И которой все... Восторгаются...
«То и дело приходится с удивлением слышать неверные обвинения: крикливо, оглушительно шумно, суетливо, по-театральному многоречиво. Верно ли это? Не думаю. Более того, убежден в обратном — в том, что личные творческие особенности Пырьева, свойства его художественной одаренности нашли в экранизации великого романа Достоевского наиболее благоприятную, родственную им основу для своего наивысшего проявления. А некоторые обвинители, к примеру небезызвестный режиссер Незримов, брезгливо воротят нос, да еще словцо гадливое придумали: пырьевщина», — читал через несколько дней Эол Федорович в статье Мачерета.
— Ишь ты, «небезызвестный»! А сам-то какой? То-то и оно, что безызвестный.
Глава восьмая
Страшный портрет
Идею «Портрета» подбросил Ньегес. После состоявшейся наконец премьеры «Андрея Рублева» в Доме кино, естественно, грянула грандиозная попойка, на которой Кочарян спрашивал, почему Эол и его очаровательная жена перестали к ним приходить на Большой Каретный. Тарковский фыркал, что теперь, когда его фильм разрешили, он ему разонравился, а Конквистадор вдруг после очередного тоста сказал Незримову:
— А я тебе скажу, почему тебя тошнит. Никакой Сартр тут ни при чем. Это все Ленин. Не надо нам про него снимать. Не на-до! Ты повесть Гоголя читал? «Портрет».
— Читал когда-то.
— А ты перечитай.
И через пару дней Эол уже звонил ему:
— Сашка, ты гений! Делай сценарий. По своему усмотрению. Только пусть все в наши дни происходит. Или как ты думаешь? Я даже вижу идею по поводу того страшного старика. Он не старик будет, а примерно как Ленин в семнадцатом году, под пятьдесят.