— И наконец, Большой приз шестого Московского международного кинофестиваля...
— Как? Все-таки Большой тоже будет? — удивился Ньегес.
— Присуждается советскому кинорежиссеру...
Ага, держи карман шире!
— ...Эолу Незримову. За фильм «Голод». О героизме советских людей в блокадном Ленинграде.
— Иди, альмахрай, получай! — крякнул Ньегес.
Из Незримова чуть не вырвалось какое-нибудь непотребство, настолько не ждал уже. Ноги сначала еле двигались, а потом зашагали все увереннее и горделивее. Вот она, сцена его московского триумфа. Герасимов несет ему ящичек, надо его взять и открыть створки, показать всему миру, что там внутри, а внутри — взмывающая ввысь звезда, подобие памятника покорителям космоса, открытого пять лет назад около ВДНХ. А статуэтка уже к первому московскому была изготовлена по макету, Бондарчук из рук Герасимова ее принимал за «Судьбу человека». После Сергея Федоровича, на втором московском, ее получали Чухрай за «Чистое небо» и японец Синдо за «Голый остров», на третьем — Феллини за «Восемь с половиной», на четвертом — опять Бондарчук, за «Войну и мир», и венгр Фабри за «Двадцать часов», а в позапрошлом году, на пятом, Герасимов за «Журналиста» и другой венгр — Сабо за фильм «Отец». А сегодня — Эол Незримов!
Боясь уронить, он открыл створки, показал всем свою награду, подошел к микрофону, произнес:
— Огромное спасибо за оценку нашего труда. Эта награда по заслугам принадлежит не только мне, но и замечательному сценаристу Александру Ньегесу, похлопайте ему, вон он встает. А также — Георгию Жжёнову. И всем артистам. И оператору Виктору Касаткину. И прототипу главного героя — выдающемуся хирургу Григорию Терентьевичу Шипову. И конечно же моему дорогому учителю Сергею Аполлинариевичу Герасимову. А еще я хочу сказать, что самым ценным призом за наш фильм стало то, что мне вручила бывшая блокадница, — сохраненный ею хлебный паек, те самые сто двадцать пять грамм. Вот они у меня в кармане, как талисман.
Он извлек из кармана заветный сухарик и держал его на вытянутой ладони. Эффект превзошел ожидания — весь зал, как на пружинах, вскочил и стал бешено аплодировать блокадному хлебушку. Едва сдерживаясь, чтоб не зарыдать, Незримов вернул паек в карман пиджака и, поклонившись, отправился в свой третий ряд. Надо было непременно как-то пошутить, чтобы не расплакаться, и, садясь рядом с Арфой, он вытащил из ящика статуэтку:
— Вот что со мной происходит, когда я слышу твой любящий голос. У меня взмывает.
Испанец тотчас принялся лапать приз, даже изобразил, будто хочет оторвать кусок:
— Мне же должна принадлежать какая-то часть.
— Пусть он будет то у меня, то у тебя, — предложил Эол. — Когда я буду приходить к тебе в гости, буду приносить, а когда ты ко мне, будешь возвращать.
— Отличная идея!
Потом там же, во Дворце cъездов, шумел банкетище, Брежнев не пожалел деньжищ на угощение, он и сам помелькал на открытии и закрытии, Незримов удостоился его рукопожатия и даже мокрого поцелуя.
— Хорошее кино, — похвалил бровастый генсек. — Предлагаю, товарищи, режиссера Незримова переименовать. Пусть будет Зримов. Хорошо звучит: Эол Зримов. А имя молдавское?
— Нет, Леонид Ильич, древнегреческое.
— Так и у меня древнегреческое! Ну, поздравляю, поздравляю.
И Брежнев понес свою рюмку чокаться с кем-то еще.
— А я тебе говорила, что со мной у тебя теперь все будет как полет в космос! — ликовала жена.
Ньегес опять подколол:
— Ну, теперь ты не Эол, а Эонид!
Казалось, весь мир кино подходил к ним на том банкете, того и гляди, подгребут братья Люмьер, Мельес, Гриффит, Ханжонков, Протазанов, братья Васильевы, Чаплин, Ренуар, Капра, Уайлдер, Флемминг, Феллини, Антониони и прочая киношатия-кинобратия. Кроме Эйзенштейна, которого потомок богов терпеть не мог. А в реальности подплывали к его теплой компашке все, кто присутствовал, и поздравляли, поздравляли, поздравляли. Даже Лавров с Ульяновым, подвыпив, смилостивились:
— Ну, ты даже нас с Пырьевым обскакал!
— Хочешь, кто-нибудь из нас тебе Ленина сыграет?
— Не получится, кривичи-радимичи, на него у меня уже Герасимов зафрахтован.
— А Макарова? Неужто Крупскую?
— Инессу Арманд.
— Иди ты? А цензура?
— Дает добро.
Обозначился и Ермаш:
— Ну что, будешь или нет?
— Если даете зеленый свет, то не буду.
— Ну и ладно. А что хочешь снимать?
— «Портрет» по Гоголю. О том, что нельзя связываться с нечистой силой.
— А нечистая сила — это кто? — хмуро сдвинул брови киноначальник.
— Западная псевдокультура, — мгновенно ответил Эол.
— О, это в самую бы точку, а то столько стало поклонников гнилого Запада. Ну, за тебя, за твои успехи в настоящем и будущем!
Высоцкий с Тарковским предложили после банкета поехать кутить на Большой Каретный:
— Левончику будет приятно. А то ему хреново.
Но прямо перед ними Герасимов сказал, что повезет Эола и Арфу в одно интересное место, и Незримов вынужденно отказал Володе и Андрюше. Когда сели в герасимовскую машину, усадив на заднем сиденье Арфу между Эолом и Макаровой, а на передних Аполлинариевич с личным водилой, Папа лукаво спросил:
— У вас ведь во Внуково дача строится?
— У нас еще только второй этаж начали строить.
— А мы рядом обоснуемся.
И сразу стало ясно у кого. А Эол мгновенно пожалел, что на радостях слишком воспользовался щедротами кремлевского банкета и сознание его теперь туманилось. В пути он откровенно признался, что не будет снимать про Ленина, даже поведал о том, какой сон приснился Арфе, после которого ему вовремя Шипов сделал операцию.
— Ну надо же! Ленин в желудке? Так и сказал? — смеялся Герасимов, а сам глазами показывал на водителя, мол, не очень-то при посторонних. — Жаль, а я уж размечтался войти в одну компашку со Щукиным и Штраухом.
— Еще Мишаня Ульянов уже дважды отличился и сейчас опять лысый парик надел. Скоро выйдет очередной шедевр. Или как там у Неи Зоркой?
— Увраж, — подсказала Арфа.
Тут заговорила Макарова:
— Учтите, они почти никого в последнее время не принимают, гости у них редкость, а вас захотели видеть. Вы знаете, что у Любови Петровны редкая болезнь? Яркий свет, яркие, кричащие цвета, особенно оранжевый, вызывают у нее тошноту и головокружение. Представьте себе, какой героизм было всю жизнь сниматься в кино, где главное — всегда яркий свет!
Дача Орловой и Александрова, легендарная вилла во Внуково, на улице Лебедева-Кумача, распахнула им свои объятия около полуночи. Александров встретил сам, похожий на располневшего графа Орлока из «Носферату»: со сверкающими светлыми глазами и черными крыльями широких и пышных бровей, попышнее, чем у сегодняшнего Брежнева. Овчарка сопровождала его. Многоглазое небо смотрело на них, покуда они шли к дому, показавшемуся огромным среди зарослей деревьев и кустарников. Внутри — обстановка роскоши, со множеством картин; особенно почему-то привлек морской пейзаж: сонный залив, скалы, луч солнца. А на всякую пикассятину и смотреть не хотелось. Орлова сидела спиной к тлеющему камину, разожженному явно лишь для своего обозначения, поскольку погода стояла самая что ни на есть летняя. Она курила сигарету в длинном мундштуке, протянула длинную руку для поцелуев, не вставая. Рядом на столике стояли выпивки и закуски. Герасимов в своей манере бодрячка походил туда-сюда, нахваливая интерьер и выискивая, что новенького появилось за то время, пока он тут не был. Тем временем все уселись вокруг столика, стали выпивать и закусывать, ну, расскажите, как там вас награждали, смотрели, смотрели ваши фильмы, весьма недурно, знаете ли, есть за что награждать.
— А мы, представьте, ваши соседи, совсем неподалеку строим себе дачку. Вот желаем кое-чему поучиться, как создавать подобный уют, — сообщил Незримов, а Арфа благоговейно молчала, притом что, как и он, не любила ни фильмы Александрова, ни роли Орловой, но легендарность обоих ее невольно смущала.
— Да что вы? И где же?
— Да в двух шагах от вас. В пространстве между улицами Лебедева-Кумача, Маяковского и Некрасова. А с юга улица никак не называется, полагаем, потомки назовут ее улицей Незримова.
— Ого! Какое у вас самомнение!
— Есть малость. А Внуковское шоссе будет Александро-Орловским.
— Ну, тогда ладно, — засмеялась легенда советского кино. Сколько же ей лет? Она второго года — стало быть, шестьдесят семь. Но в полутьме выглядит как новенькая, лишь слегка замутненная некоей усталостью лет. Жаль, что потом как-то все быстро понеслось в вихре опьянения, хотелось успеть осмыслить все разговоры, которые перемежались танцами под пластинки, Орлова показывала, как легко садится на шпагат в своем длинном шелковом то ли платье, то ли халате. Это крепдешин? Это, милочка, креп-жоржет, разве не видите, как светится? А ваше платье, если не ошибаюсь, ситцевое? Да, муж подарил на ситцевую свадьбу. А теперь все на звезды! И стояли долго на огромном балконе, который хозяева называли висячей террасой, точь-в-точь как у Чарли Чаплина на его вилле в Голливуде. И здесь, под взглядами несметной толпы звезд на небе, звезды кино снова танцевали, и ему выпало счастье танцевать с самой Любовью Орловой. поди ж ты, она легкая в движении, не тяжелее его Арфы, какая вроде бы обворожительная, но насквозь фальшивая улыбка. Вдруг вопрос:
— А адмиралу Незримову вы кем приходитесь?
— Никем, простите, даже не знаю такого.
— Понятно. Он бывал у нас в доме, когда мне было лет десять. Контр-адмирал Незримов Сергей Николаевич. Высокий, красивый. Пьяная матросня забила его до смерти в семнадцатом, прямо на палубе корабля.
И потом он уже вновь у камина отчетливо помнил себя, палящего по ним из пулемета, как по мирной июльской демонстрации в фильме Александрова и Эйзенштейна «Октябрь»: пьяная матросня! да кто как не вы воспевали ее, озверевшую от своей ледяной жизни, с каким наслаждением показывали, как этих офицериков матросня сбрасывала с борта броненосца «Потемкин», а ведь на самом деле их не просто сбросили тогда, а искололи штыками, изрешетили пулями, и не матроса Вакуленчука провожала слезами вся Одесса, а этих зверски убитых моряков, я читал подлинные сведения о восстании на вашем пресловутом броненосце, и если фильмы Дзиги Вертова были киноправдой, то фильмы Эйзенштейна и Александрова — сплошная киноложь! Вакуленчук первым выстрелил, после чего его застрелили и началась вакханалия, восставшие принялись убивать офицеров, причем не всех, некоторые перешли на их сторону, а у вас всех за борт выкинули, но главное — это лестница, на которую молятся все кому не лень, ведь она была изначально занята казаками, никакого расстрела на ней не было и в помине, побили бунтующих в порту, да и то в основном там уголовный элемент, а лестница — сплошное вранье от первого до последнего кадра; да ладно вам, искусство! какое там искусство? искусство не может расти на фальши и лжи, а тут злые солдаты стреляют по беззащитным, а те бегут вниз по лестнице, хотя должны бы поспрыгивать с нее налево-направо, там это запросто можно сделать, но нет, они бегут вниз, чтобы по ним стреляли в спину, потому