Выслушав подробное медицинское объяснение жены, он не бросился резать себе вены и лишь мрачно произнес:
— Ну что ж, может, так надо. А то будет как тот предатель... Придется нам быть как эти: Орлова и Александров, Макарова и Герасимов, Пирогова и Незримов.
— Я не Пирогова, я тоже Незримова, — обиженно ответила Арфа.
Погоревав, не смирились, поехали в Ленинград, к Шипову, тот пригласил лучших специалистов, но, увы, все в один голос заявили, что случай редкий, лечению не поддается и нужно настроиться на жизнь друг для друга, без детей.
— Не горюй, малюсенькая, — утешал Эол. — У меня есть ты, у тебя есть я — это уже хорошо. У многих великих людей не было детишек. У Бунина, у Булгакова, у этого Эйзенштейна, будь он неладен. О, у Ленина!
— Еще про Гитлера не забудь, — хмурилась Арфа. — И не говори «детишек», говори «детей», а то совсем жалостно, плакать хочется.
И она много дней проплакала, пытаясь свыкнуться с печальной правдой матки, как она именовала эту ее проклятую двурогость. А однажды после очередной любовной бури сказала:
— Ну что ж, искусство ради искусства. Тоже неплохо. Не будем унывать, Ёлкин. Ты прав, у меня есть ты, у тебя — я. Слушай, а давай тоже висячую террасу!
Осенью дачу почти достроили, только теперь вместо балкона сделали большой выход на будущую висячую террасу, то есть просто площадку десять на десять метров с плиточным полом и классическими перилами, то есть на балясинах-вазочках, четыре мощные опоры. Ради этой архитектурной конструкции малость перепланировали предыдущий проект.
— Все же попробуй еще раз наладить отношения с сыном, — предложила Арфа. — Пусть приезжает к нам на дачу.
Для него даже выделили одну из шести дачных комнат, и, когда выпало много снега, Эол Федорович позвонил:
— Привет, ну ты что, все еще на баррикадах? Кончай дурака валять, приезжай на дачу, мы новую построили, огромную, увидишь — закачаешься. На лыжах будем...
— Валяю дурака не я, — услышал он в трубке все еще детский голос Платоши. — Ты чего звонишь? Мало тебе дачи? Хочешь нас из квартиры выселить? Машину отнять?
— Ну ладно, позвоню через годик, может, поумнеешь. Алименты исправно приходят?
— Исправно, — буркнул Платон и бросил трубку.
— Вот болван, — вздохнула Арфа. — Жаль. Если нам своих Бог не дает, то хотя бы твоего воспитывали.
— Ну а чего этот твой Бог такой капризный! — взбесился потомок богов Олимпа. — Одним дает, другим не дает. Да и нет его вообще!
— Ну вот, ты уже и кричишь на меня из-за этого...
— Да не из-за этого. Просто меня щенок вызверил. Ну прости меня, родная!
Страшней всего он боялся ссор с ней, милой женой, которую любил все больше и больше.
А вот новой ссоры с Шукшиным избежать не удалось. Случилась она в Болшево, где Незримов затеял отмечать свой день рождения, поскольку дача еще не окончательно достроилась, а там многие его друзья съехались отдохнуть и встретить Новый год. Дом творчества кинематографистов тогда еще жил своей кипучей жизнью, в номерах слышался стук пишущих машинок — сценаристы ваяли свои основы для будущих фильмов, в бильярдной царил не менее приятный стук шаров, под раскатывание которых режиссеры обдумывали, как снимать ту или иную сцену, лыжники охотно расхватывали спортинвентарь и катались по берегам Клязьмы, а кто-то даже и ловил подо льдом рыбу. За Клязьмой начинался город, подмосковный Калининград, еще не переименованный в честь великого основоположника практической космонавтики, а здесь царил дух старинной дворянской усадьбы, населенной творческими людьми. Ньегес, Касаткин, Данелия, Шукшин, Климов, Гердт, Лановой, Тихонов, Жжёнов, Коренев, Кузнецов, Басов, Хуциев, Ташков — вон какой звездный состав того его тридцатидевятилетия! Даже Аркадий Райкин, оказавшийся тут, заглянул ненадолго.
Шукшин метал молнии и играл желваками на скулах, Эол ненавидел эту его манеру, вообще не любил, когда для изображения сильного чувства используют желвачный прием, но Макарыча раздражало все, его испепелял бес по прозвищу Стенька Разин, про которого ему никак не давали снимать кино. Незримов попытался отвлечь его, а получилось еще хуже. Он рассказал про сон, про Ленина в желудке и неосмотрительно подытожил:
— Смотри, Васек, как бы у тебя Разин в желудке не оказался.
— Ой, ой, остроумные вы мои! — взвился Шукшин. — Придумали оборотик! Им, видишь ли, дают снимать, а они не берут. А тут башкой бьешься, а тебе не дают.
— Да и плюнь, вот тебе мой дружеский совет. Феллини сказал, что после «Сладкой жизни» его огорошило: хватит снимать о страданиях человеческих. Надо дать зрителю духовное утешение, радость. Я вот хотел бы снимать как Гоша Данелия.
— Пусть Гоша снимает свое, а мне мое дайте! — все сильнее злился Шукшин.
— А твое это не Разин, твое — Пашка Колокольников, как ты этого не понимаешь?
— Да не хочу я это добренькое кино снимать, как вы все не понимаете? Настоящая правда — жестокая правда.
— Вот ты оттого и злобненький все время ходишь. Посмотри на себя со стороны, Вася! Ведь мы все за тебя переживаем. Искренне!
— Да катитесь вы со своими переживаниями! Лучше помогите пробить картину.
— Эту картину я лично не стану помогать. Это злое, кровожадное киновище. Я внимательно читал сценарий. Ужас!
— А по-моему, Вася прав, — поддержал Климов. — Мне тоже мое «Добро пожаловать» омерзело. Крови хочу!
— Еще один придурок! — возмутился Незримов.
— Вот ты Эол, а ты Элем, — вмешался пьяненький Ньегес. — Ты Незримов, а ты Климов. Хотите, я напишу про вас сценарий, соединю в одного: Эолем Клизримов.
— Саша, ты хороший человек, но тоже добрый, — похлопал его по щеке Элем. — И всех нас, добрых, повязали. Исаича с треском из Союза писателей выставили, никто из нас не шелохнулся! Мне надоела добрая советская киношка. Крови! Кр-р-ров-в-ви!
— Вы что, тут ко мне на бал вампиров собрались? — сердито рассмеялся Эол. — Возьмите штурмом станцию переливания. Или вам непременно свежачка? Крови им... Всякое такое легче снимать, чем о простом человеческом счастье. Или о непростом, сложном, выстраданном. Тут мастерство необходимо. А всякое зверство, лютость... Мой тебе совет, Вася: плюнь ты на своего Стеньку.
— А то что?
— Да ничего. Ничего хорошего не будет. «Живет такой парень» — вот твой девиз, твоя стезя. Вот честно скажу, был бы я членом всяких там комиссий, я бы лично против твоего Разина голосовал.
— Ах даже так?
— Даже так.
— Ну и умойся! Знать тебя не хочу после таких слов. Добренький ты наш! Ветерок ласковый! — И Шукшин с вызывающим видом покинул холл, в котором праздновали незримовский день рож, как он сам его именовал.
Все умолкли, слушая, как Макарыч, печатая шаг, дошел по коридору до своей комнаты и там громко — хр-рясь дверью!
— А если бы я стал снимать, скажем, по-настоящему про зверства фашистов? С настоящей кровищей? — жестко поставил вопрос Элем.
— Если бы весь фильм строился на одной жестокости, я бы тоже против, — не сомневаясь, ответил Эол. — С такими вещами, братцы, не шутят. Перечитайте Лессинга «Лаокоон», там много о крике, непозволительном для искусства. А вы хотите ввергнуть зрителя в этот дикарский крик.
— А я целиком и полностью поддерживаю нашего именинника! — неожиданно кинулся обнимать Незримова Зиновий Гердт. — Я тут Элема озвучиваю в его последнем фильме, хотел бы и Эола озвучивать или сняться у него. В паре с Фаиной Георгиевной.
День рож, пронзенный шукшинской отравленной стрелой, перевернулся на другой бок и продолжил свое веселье. И уже Арфа мирно рассказывала о том, какую они с Эолом отгрохали дачу, не хуже, чем у Орловой, и с интересными изысками, например, одно окно круглое, точь-в-точь как у Элема в «Похождениях зубного врача», а другое овальное, как у Карасика в «Шестом июля», в германском посольстве. Юлий Карасик, прославившийся «Дикой собакой Динго», а недавно снявший хорошее кино о мятеже левых эсеров в 1918 году, как раз только что присоединился к бушующей лаве незримовского дня рож, да и всех обитателей Болшева магнитило к этому сборищу, отовсюду стекались, несмотря на уже поздний час. Веселиться в доме киношников и писак считалось нормой жизни, не возбранялось до утра и даже после.
— Отличный фильмешник, поздравляю! — обнял Незримов Карасика. — Я посмотрел и решил, что мне в эту тему уже негоже соваться, не потяну, а оказаться слабее, знаете ли... Думаю, к юбилею Ленина «Шестое июля» — лучший подарок.
— Тем более что даже окно... — польщенный, улыбался Юлий Юрьевич.
— А правда, что Брежнев... — спросил Тарковский.
— Правда, — кивнул Карасик. — Отправил мое кино чехам и сказал: «Пусть посмотрят, что будет, если не угомонятся».
Словом, кровищей запахло ненадолго, до утра веселились, бегали на снег, что-то там пытаясь из него вылепить, швырялись снежками, как в плохих фильмах изображают беззаботное счастье, которое пренепременно оборвется самым трагическим образом, но на сей раз не оборвалось, кто-то засыпал за столом, кого-то оттаскивали в его номер, кто-то просыпался как новенький и заново принимался осваивать радости жизни, кто-то провозглашал новые принципы искусства, кто-то призывал не говорить о кино...
Увы, с Шукшиным помириться так и не удалось. Поутру оказалось, что он уехал из Болшева, а когда через пару дней вернулся, Эол и Арфа уже укатили на свою дачу, чтобы продолжить любовно ее обустраивать. Дача занимала их жизнь с женой, два новых сценария — их жизнь с испанцем. «Портрет» и «Ариэль». Гоголевская и беляевская основы перенесены в СССР начала семидесятых годов. Ньегес расстарался и сотворил два подлинных шедевра, смело зашагавших на суд к эсерке, назначенный на конец апреля, прямо накануне первомайских.
Начало того дня несло в себе страшное предзнаменование. Эол и Арфа весело дошли по хорошему апрельскому утру до станции Внуково, откуда ездили в Москву до тех пор, пока не купили машину. В этот понедельник ее ждали последние занятия в институте, его — решение ГСРК, предчувствия самые радужные, и вдруг на платформе выползло уже изрядно подзабытое чудовище — они его даже не сразу узнали, — раскрыло пасть и изрыгнуло огненный вихрь: