— В моем кино никто больше не будет погибать и калечиться. Потому что каким-то мистическим образом это потом сбывается у актеров.
— Да ты просто вбил себе это в голову. Что, прямо так у всех сбывается? Вон твоя бывшая до сих пор цветет и пахнет, а вон сколько времени утекло, когда еще мы сняли, как ее взорвала бомба.
— Нет, Санечка, даже не уговаривай.
В итоге жена Чарткова снова уходит от мужа, только теперь не от безденежного алкаша, а от богатого и успешного авангардиста. И уходит точно к такому же, каким он был до поклонения черному квадрату.
— Ну и черт с тобой! — восклицает Чартков и, в очередной раз достав из чулана черное полотно, на котором когда-то таращился пучеглазый, он становится перед ним на колени:
— Благодарю тебя, черный квадрат!
Чартков, естественно, вступает в конфликт с советской властью, восхищается Западом, провозглашает, что авангардное западное искусство вовсе не упадок, а сплошное процветание. Доходит до того, что он выражает протест против танков в Праге и мгновенно получает приз Карнеги, следом за Жоаном Миро, ярчайшим представителем бессмысленного декоративного искусства. Прихватив с собой только свой черный квадрат, Чартков преодолевает всякие препятствия и отправляется в Питсбург, штат Пенсильвания, где ему вручают знаменитую премию для художников, и он заявляет о том, что принял решение остаться в США, просит политического убежища и получает его, поселяется в Калифорнии.
Гоголевский Чартков умер от психического расстройства, когда понял, что талант его сошел на нет, он скупал хорошие картины и уничтожал их. Ньегес предложил вариант с Мурнау, который, сбежав из нацистской Германии, в Америке почти свободно предавался однополой любви и погиб при чудовищных обстоятельствах: автомобиль, на котором он ехал, гнал на полной скорости по горным дорогам, Мурнау орально ублажал сидящего за рулем любовника, и тот не справился с очередным поворотом, оба погибли. Незримов с негодованием отверг:
— Саня, ты в своем уме? Чтобы мы снимали про это? Никогда в жизни!
И сценарий потек по гоголевскому пути. Чартков в Америке пользуется бешеным успехом, богатеет, но тяготится своим творчеством, умоляет черный квадрат оставить его в покое, пробует писать так, как он начинал в России, но ничего не получается, он по-прежнему пишет уродов со страшными глазами, его палитра кричит противоестественными красками, его образы полны мистической жути и вызывают страх и отвращение, а при этом — безумная популярность. Он, как его гоголевский предшественник, начинает покупать картины, несущие в себе заряд красоты, и казнит их всякими способами, о которых читает в книгах по инквизиции, рвет их раскаленными клещами, обдирает наждачной бумагой, режет пилой, но самая сладостная казнь — сожжение, он устраивает костры, на которых медленно сжигает картины, подкладывая дрова со словами:
— О санкта симплицитас! О святая простота!
Он сходит с ума, и в один из дней пучеглазый демон является ему за окном, манит к себе, Чартков шагает из окна с большой высоты и разбивается. но конечно же Незримов отверг этот поворот сценария, оставил своего героя в полубезумном состоянии в момент очередного аутодафе, и что с ним дальше, зритель не знает.
Во второй части, в точности по Гоголю, все происходит на аукционе. Счастливчик Касаткин ради съемок необходимых видов побывал и в Питсбурге, и в Лондоне, где снимал необходимые здания и прочие достопримечательности полуподпольно. Снимается Лондон, Бонд-стрит, здание аукциона «Сотбис», а уже интерьер воссоздается на «Мосфильме», и создается иллюзия, будто все действие разворачивается не у нас.
На аукционе кипят страсти вокруг картины художника Ротуса Мордко «Красное безумие», представляющей собой нечто наляпанное красным и его оттенками, такое, что любой может сотворить за десять минут, имея достаточное количество красок. Цена растет, переваливает за второй десяток миллионов долларов, меняются лица «ценителей искусства», с разных ракурсов нападает на зрителя само полотно, кричит ему: «Я — красное безумие для таких дураков, как вы все тут!» Наконец цена останавливается на тридцати восьми с половиной миллионах, и счастливая обладательница вся сияет от восторга: моя победа!
Незримов настоял, чтобы там, где герои говорят не по-русски, они бы и говорили не по-русски, а за кадром звучал голос переводчицы, нетрудно догадаться, чей именно волшебный голос.
Следующая после Ротуса Мордко картина — творение Германа Бессонова. Зритель вновь видит авангардистский портрет, в котором сразу привлекают внимание страшные глаза. Поначалу торг движется неохотно, медленно, вот-вот оборвется на каких-то сорока тысячах долларов, но постепенно участники начинают распаляться. Кто-то восклицает:
— Нет, эти страшные глаза заслуживают более высокой цены: сто тысяч!
Двести, триста, пятьсот, восемьсот... Торг пускается в стремительный бег — миллион, полтора, два, три, пять, пять с половиной, семь... Снова распаленные лица торгующихся перемежаются портретом, показанным с разных ракурсов. И вдруг:
— Стойте! — раздается как выстрел чей-то звонкий голос, и на сцену, где установлен портрет пучеглазого, выходит Вася Лановой в роли Бессонова-младшего.
Так и разрешился спор между ним и Мишей Козаковым: первый сыграл у Незримова сына, второй — отца. Лановой во время съемок переживал тяжелейшую трагедию своей жизни — в автокатастрофе погибла его жена Тамара. Он пытался забыться в работе, много играл и в театре на Старом Арбате, и в кино — Иван Варрава в «Офицерах», Калаф в «Принцессе Турандот», Калинович в «Тысяче душ», сын Бессонова в «Портрете». Да еще и в разных радиопостановках участвовал, в двух вместе с Мартой Пироговой, как она продолжала именоваться в радиоэфире.
— Не покупайте этот портрет! Вы не представляете, какие несчастья он приносит!
В зале гудеж и ропот:
— Не мешайте! Кто вы такой?
— Я? Я — Георгий Бессонов, сын Германа Бессонова, написавшего этот портрет в тысяча девятьсот двадцать четвертом году в Москве.
Далее появляется Миша Козаков в роли Бессонова-старшего. Герман Бессонов — художник-авангардист, близкий к кругу супрематистов Малевича. К нему приходит молодой Арманд Хаммер, его играет Саша Лазарев, недавно прославившийся в фильме «Еще раз про любовь». Хаммер — американский бизнесмен, втершийся в доверие к советской власти, ворочает в разворошенной и распотрошенной России делишками, обогащается, весь такой энергичный, верткий, неплохо владеет русским языком:
— Напишите мне третье искушение Христа, его сомнения, когда дьявол говорит ему: «Tibi omnia dabo». Я очень хочу увидеть его сомнения.
— Должно быть, потому, что сами бы не устояли? — иронично замечает Бессонов.
— А вы бы устояли, если б вам предложили: «Поклонись мне, и все в мире станет твое»?
— Не знаю, мне никто этого не предлагал.
Получив задаток, художник начинает работу. Но где найти Христа? с кого писать сатану? Он ходит по улицам, посещает многолюдные собрания, многочисленные демонстрации, где ораторы орут и где каждый второй почти дьявол. и он уже почти определился, как вдруг:
— Я знаю, кого ты ищешь, — ложится на плечо Бессонова чья-то рука.
Он оглядывается и в ужасе отшатывается: он! На него своим страшным взором смотрит актер Дворжецкий, исполняющий роль пучеглазого.
— Ну, что смотришь? Я?
— В каком смысле?
— Не юли, мне сказали, что ты ищешь натурщика, чтобы писать искусителя. Думаю, ты его нашел.
И вот Бессонов уже пишет с него портрет, а тот говорит ему слова, выписанные Гоголем:
— Я, может быть, скоро умру, детей у меня нет, но я не хочу умереть совершенно, я хочу жить. Ты должен нарисовать меня так, чтобы я был совершенно как живой.
Работа закипела, но когда Бессонов приступает к отделке глаз, его начинает мутить, и чем дальше, тем больше. На третий день его едва не выворачивает от тошноты. Подойдет к холсту, возьмет кисточку, подносит ее к глазам и не может, мутит его, два-три штришка, и он бросает кисть, отходит к окну, смотрит на свет Божий, вдыхает воздуха, чтоб освободиться от тошноты. Снова возвращается к работе, и снова тошнота набрасывается на него.
— У тебя что, морская болезнь? — сердится пучеглазый. — Что ты хватаешься за грудь и бегаешь к свежему воздуху? Работай! У нас не так много времени. Я умру со дня на день. Но я навеки должен остаться в твоем портрете.
Но Бессонов уже не в состоянии дальше работать, он пробует продолжать, кисть дрожит, он бросает ее на пол:
— Нет, я не могу больше! Я не стану! Уйдите, прошу вас!
Пучеглазый встает, с раздраженным лицом подходит к портрету, внимательно смотрит и вдруг успокаивается:
— А больше и не надо. Я уже там. Прощай, художник.
Он с усмешкой разворачивается и медленно уходит, как Носферату в «Симфонии ужасов» у Мурнау. Бессонов садится на пол, тяжело дышит, берет с пола кисть и в ярости ломает ее.
Вскоре к нему приходит Хаммер, интересуется, как идет работа. Бессонов показывает ему портрет:
— Вот, я уже нашел сатану.
Хаммер доволен, восторгается:
— Сатана! И вправду — подлинный сатана! Ну, продолжайте, вот вам еще небольшой задаток.
А сразу после его ухода является какая-то женщина, приносит письмо в конверте:
— Вот, квартиросъемщик мой просил отнести вам по адресу. А сам и помер сразу после того.
Бессонов вскрывает конверт, читает короткое послание: «Благодарю за портрет. Береги его».
— А отчего же он умер?
— Так отчего... Известно. Грудная жаба.
Спустя некоторое время Бессонов находит натурщика для образа Христа, пишет картину: Христос и сатана стоят на вершине горы, внизу огромный город, видны знаменитые здания — Биг-Бен, Эйфелева башня, Сакре-Кёр, Медный всадник, Исаакиевский собор, Московский Кремль, храм Христа Спасителя, Колизей, Тадж-Махал, египетские пирамиды, Акрополь, многое другое, легко узнаваемое. Сатана стоит лицом к зрителю, он пока безглазый, остается только перенести сюда его глаза с портрета пучеглазого. Христос замер в нерешительности, он повернут к зрителю вполоборота, смотрит на все города мира, причудливо сошедшиеся внизу под горой искушений, как на митинг или демонстрацию, нет только кумачовых знамен и транспарантов. Бессонов пытается вписать в его глаза всю нерешительность, о которой мечтает заказчик, он пишет глаза Спасителя, но вместо них получаются глаза искусителя.