— По миру шагает сексуальная революция, — добавил Платоша.
На даче им предоставили дальнюю комнату, но и оттуда доносились характерные звуки юношеских любовных утех.
— Таня, а вы тоже чешской национальности?
— Нет, я целиком руссиш швайн. Но полностью поддерживаю чехов.
— А их надо в чем-то поддерживать?
— Разумеется. В их справедливой борьбе за независимость.
— Независимость? От словаков?
— Не будем об этом. Вы же сами все прекрасно знаете, — понижая голос, сказала Таня, а Платон, закатив глаза, произнес по-чешски:
— Независлость.
Ночью Марта Валерьевна шептала:
— Боже, как они оба глупы, что он, что она. Уж извини...
— Да ладно, думаешь, я не вижу? Глупы беспробудно. И это мой сын! Постоянно испанский стыд испытываю. Точнее, чешский.
— Хорошо хоть, сороковой день в июне прошел, а то бы он нас заставил отмечать.
— Муй ему! Как там в его гимне поется.
— Ёлкин! Как не стыдно!
На день рождения Незримов подарил сыну настоящие «Супер райфл», такие же, как носил сам.
— О, клёво! — грустно обрадовался Платон, так, будто ожидал десять пар таких, а получил только одну.
Тринадцатого августа был понедельник, перенесли на воскресенье девятнадцатого. приехали однокурсники, а главное, на что больше всего рассчитывал именинник, его старые друганы Игорь Громыко и Володя Ильинский, причем Володя со своим прославленным отцом Игорем Владимировичем, его дача располагалась прямо напротив Орловой и Александрова, и Незримовы нередко раскланивались с легендой советской кинокомедии, неповторимым Тапиокой, Бываловым и Огурцовым.
— Вы зря не снимаете комедий, — сказал он Незримову. — У вас получится. Вы очень тонко-остроумный человек.
— Всю жизнь мечтаю снять комедию и позвать вас в ней сыграть, — отозвался любезностью хозяин дачи.
Платон как-то с самого начала показывал себя гостям в роли хозяина дачи:
— Пруд чистый. Это, конечно, не Махово езеро, но мы здесь купаемся. Дачу мы построили как у Орловой.
— Это, конечно, не дворец Ксанаду, но мы здесь живем, — съязвила Марта Валерьевна.
— Познакомьтесь, ребята, это Марта Валерьевна, супруга моего отца.
Несмотря на его пренебрежительный тон, все кинулись расшаркиваться перед ее талантами, ее радиоголосом, ролью Ляли Пулемет, ах, почему вы больше нигде не снимаетесь? а правда, что вы предпочли стать дипломаткой, а не актрисой? Она искренне хохотала:
— Впервые слышу такое классное слово — «дипломатка»! Как «свиноматка». Или «пчеломатка».
— А это мой отец, Эол Федорович.
— Он, конечно, не Орсон Уэллс, но мы с ним живем, — вновь съязвила Марта, уже не сомневаясь, что сегодня они окончательно и бесповоротно разругаются с Платоном Новаком, избавятся от него если не навсегда, то надолго.
— А зачем мне быть Орсоном Уэллсом?
И снова ахи и охи: вы такой выдающийся режиссер, мы смотрели все ваши фильмы: «Голод», «Страшный портрет», «Женитьба Димы Горина»...
— Не женитьба, а карьера, и это не мой фильм, а Мирского и Довлатяна. Вы сначала будете купаться, а потом за стол или наоборот?
— За стол! За стол! — командовал Новак.
Но прежде чем начать пир, слушали принесенную Володей Ильинским свежую пластинку «Темная сторона Луны», и Незримову так понравилось, что загорелся некоторые мелодии использовать в очередной ленте. Он уже знал про «Пинк Флойд» по музыке к недавнему фильму Барбе Шрёдера «Долина» и альбому «Скрытая облаками». В последнее время потомок богов увлекся новой западной музыкой, ему дико нравились диски «Дип Пёрпл» и «Юрай Хип», которыми снабжал Ньегес: у испанца открылся какой-то канал через родственников, живущих в Европе. И молодежь страшно удивилась, что представитель не их поколения так разбирается в ультрасовременной музыке стиля тяжелый рок. Помня битломанию Володи, Незримов даже выразил пожелание, чтобы «Битлз» снова воссоединились, хотя ему нравилось у них далеко не все, но Володя горестно сожмурился:
— Эти ребята расстались навсегда.
Марта старалась держаться поближе к Платону, нарываясь на драку. За лето сын чешской писательницы ей осточертел, и этот первый его день рождения с ними должен стать последним. С годами поумнеет, тогда сделайте одолжение, силь ву пле, а сейчас она чувствовала, что их райское счастье не доживет до сентября, Адам и Ева, горестно стеная, низвергнутся в юдоль печали и слез. Так-так, мы, кажется, уже назюзюкиваемся, не подлить ли вам, Платон Платонович? Имея за плечами уже несколько европейских языков, она без труда быстро освоила некоторые азы дорогого его сердцу наречия:
— Хтели бисте виц водки, пане Новак?
— Чего-чего? А, водки? Сделайте одолжение! У нас, ребята, с женой моего отца прекраснейшие отношения. Она очень хорошая. Давайте выпьем за пани Марту!
— Про здрави пани Марты! — с ядовитым смехом воскликнула хозяйка дачи.
Незримов смотрел на жену и уже все понимал. И не собирался вмешиваться. Ему тоже осточертел родной собственный сын, о воссоединении с которым он так долго мечтал, что сия мечта уже саму себя съела. Лучше помогать материально, иногда встречаться, заботиться, но жить под одной крышей... Увольте!
— А вы тоже у нас в Ларисе Терезе учитесь? — спросила Марта сына Ильинского.
— Где-где?
— Так у нас вахтерша говорила вместо Мориса Тореза.
— Смешно. Да, учусь. Четвертый курс окончил.
— Четвертый раз кончил? — несло в пропасть Платошу.
— Четвертый окончил.
— Я ненамного вас старше, — улыбнулась хозяйка дачи.
— Володька, ты ей нравишься. Отец! Между ними намечается, будь осторожен.
— Платяня, — испугалась сожительница Новака, — тебе надо в пруду поплавать, а то ты уже плывешь.
— Изысканный каламбур! — оценила Марта Валерьевна. Среди всей Платошиной гоп-компании она выглядела старшей мудрой сестрой, воспитавшей их всех после смерти родителей. — Друзья! Выпьем еще за Платона, и пусть он споет нам чешский гимн!
Новак не стал петь гимн, но бомба замедленного действия уже погрузилась в его недра. Хозяйка дачи неуклонно подливала ему разные напитки под видом своего великодушия к пасынку. Даже бехеровку заранее для такого случая припасла. Подвыпившая молодежь пустилась танцевать под пластинки, принесенные Володей и имевшиеся в фонотеке Незримовых: под «Битлз» и «Дип Пёрпл», под «Криденс» и Элвиса Пресли и даже ради уважения к родному Отечеству под недавно выпущенный сингл «Цветов»: «Поздно мы с тобой поняли, что вдвоем вдвойне веселей. Даже проплывать по небу, а не то что жить на земле», — и, кружась с женой в танце, Эол Федорович еще сильнее любил ее через эту песню, перед лицом угрозы их семье в лице Платона Новака. А тот лихо отплясывал, в медленном танце без стеснения целовался с Таней, потом перепутал ее и целовался с другой, Таня закричала, что уходит, но ушла только на берег пруда и там сидела Аленушкой, покуда Платоша не бросился плавать в пруду и брызгать в нее живой водой:
— Не злобься! Кому говорю, не злобься!
Потом он долго и фальшиво пел про дом муй и еле-еле дотянул до финала первой строфы, вопя петухом:
— Земе ческа домов му-у-уй! Земе ческа домов муй! Мой дом — Чехия! Ческа! Ческа! До того!
— Слушайте, он никогда раньше не был таким чехом, — смеялся Игорь Громыко, отцу которого, как министру иностранных дел СССР, подчинялась хозяйка дачи.
— Откуда такое чехонте? — удивлялся подвыпивший Ильинский-старший.
— Эол Федорович, — строго сказала Марта Валерьевна, — пора бы вашему сыну баиньки. Гимн пропет, Чехия спит.
— Вижу, — хмуро ответил муж и попытался как-то отвлечь сына от чешского национального самосознания к общемировому: — Платон Платоныч, вам бы прилечь, дорогуша...
Но национальное возобладало над мировым:
— Р-руки! Руки прочь от Праги! Руце мимо Прагу! Гляньте на этого челоэка! Такие, как он, задушили Пражскую весну! Пражске яро! Это реж-сер Незримов. Он издевался над моей матр-рью. Только за то, что она была чешшш... — И далее все в полном согласии с уже известным философским учением его покойной мамаши.
Потомок богов терпел, накаляясь, до тех пор, пока не была задета честь жены:
— Посмотри на свою нынешнюю, папаша! На эту Марту Апрельевну. Ни кожи ни... — Отцовская пощечина оторвала последнее слово.
Таня взмолилась, чтобы Эол Федорович отвез их в Москву. бунтовщика усадили в его собственное «индиго», которое он отныне, с достижением совершеннолетия, вполне мог водить сам, и по пути из варяг в греки злой и страшный душитель Пражской весны от души порадовался, что заблеванию подверглась не Эсмеральда, а несчастное «индиго», уже изрядно обшарпанное. Пусть сам отмывает. Или эта глупышка Таня, которая сильнее всех переживала, боясь навсегда потерять своего возможного будущего свекра, известного во всем мире киношника. Ближе к Черемушкам чех заснул, и Эол вместе с девушкой затащил хлопца в квартиру, в которой не был уже целую вечность. Здесь почти все оказалось по-старому, та же мебель, что когда-то он покупал вместе с Вероникой, прибавилось безделушек и, разумеется, всякой чехотни: плакатов про Пражскую весну, вымпелов с синим треугольником при белом и алом крылах, фотографий, среди которых Эол Федорович узнал остроносого Александра Дубчека, лохматого Милоша Формана, Ярослава Гашека с лицом, похожим на кнедлик, и все ту же пышногрудую красавицу, удивительно напоминающую Аниту Экберг, о которой пьяный совершеннолетний всхлипывал, укладываясь в постельку:
— Мама... Мамочка... Драга маминка!..
И стало так жалко и его, и оторванную голову, и даже задушенную Пражскую весну, что из глаз выкатились две слезы, и он поспешил убежать от этой жалости куда подальше, дабы поплакать в такси, но у подъезда рядом с «индиго» его ждала Эсмеральда: оказывается, Арфа Валерьевна помчалась следом, дабы отвезти мужа обратно. Всю дорогу они грустно молчали о том, что, по всей видимости, на смену чешской писательнице пришло молодое поколение, дабы жизнь медом не казалась. Лишь однажды Арфа усмехнулась: