Жизнь так бурлила в тот счастливейший год, что Незримова охватывала тоска от необходимости тратить время на сон. А ведь ночью еще полагается услышать несравненные стоны Эоловой Арфы, которую он полюбил еще сильнее, чем раньше, по ней скучал и злился, что она шастает в свой МИД, вместо того чтобы сниматься в его кино.
— Помнится, у Беляева был роман о человеке, научившемся обходиться без сна. Вообще, Беляева я рано или поздно экранизирую что-нибудь. Подумать только: если мы спим хотя бы шесть часов в сутки, то за семьдесят лет, которые в среднем живет сейчас человек, ему приходится отдать сну четвертую часть жизни, то есть семнадцать с половиной лет! О-о-о, боже! Грандиозный кошмар! Какая чудовищная несправедливость!
— Но если б не надо было спать, не было бы кроватей, — благоразумно отвечала Эолова Арфа. — И где бы тогда люди делали детей?
Вторая новелла «Муравейника» начинается с того, как в детдоме мальчики играют в футбол, Вася Гречихин стоит на воротах и пропускает гол. Мальчик постарше отвешивает ему подзатыльник:
— Вали отсюда, Краб! Езжай к своему отцу на Крайний Север!
Лановой и Купченко великолепно сыграли мужа и жену Малышевых, Леонида и Раду, они взяли из детдома Васю Гречихина, его роль досталась воспитаннику Роме Левшину, которого в Кошкином доме дразнили Армяшкой за его черные и большие глаза с неизменной нахалинкой во взгляде. Живой, зажигательный мальчик, Малышевы не нарадуются его артистизму и остроумию, поет, легко заучивает и сыплет стихи, всем интересуется — просто подарок для бездетных! Но в доме начинают пропадать вещи и деньги. Поначалу Леонид и Рада стыдятся подозревать приёмыша, потом вынуждены следить за ним, он подмечает слежку и становится еще более осторожным. Ясно, что ценности не могут пропадать сами по себе, и нет сомнения в том, кто похититель.
— Ужас, Леня, просто ужас какой-то! Все было так хорошо, и вот...
— Да, Радочка... А главное, как он это делает?
— Главное, как он вообще смеет это делать?
Ночью Вася крадется по дому, открывает на столике Рады шкатулку, достает из нее что-то и быстро кладет в рот, глотает, закрывает шкатулку и по-воровски пробирается обратно в свою спальню. Рада не спит, тяжело вздыхает.
Раннее утро. Гречихин крепко спит, а Леонид обшаривает все его вещи. Возвращается в кровать к жене:
— Нету.
— То самое, которое ты мне подарил на первую годовщину свадьбы. С изумрудиком.
— Нету в его вещах нигде.
— Как все это ужасно! И то, что обыскивать приходится.
В школьном туалете Гречихин старательно моет в раковине что-то. Крупным планом — золотое кольцо с изумрудиком. Вася кладет его в карман, нюхает руки, старательно намыливает их, моет, снова нюхает и снова намыливает.
Малышев кладет на полку книжного шкафа пять рублей и отправляется в ванную, бреется электробритвой. Из окна вылетает спичечный коробок, падает в палисаднике.
— Рада, ты не брала отсюда пятерку?
— Нет. Откуда?
— С полки в книжном шкафу.
— Да нет же.
— Странно. Васенька, ты случайно не брал?
— Я? Зачем мне? Я что, Афанасий из «Семи нянек»?
Замечательный фильм Ролана Быкова Малышевы вместе с Васей смотрели в начале новеллы, и Вася очень смеялся.
Малышев якобы уходит на работу, но прячется во дворе дома и осторожно следит за приёмышем. Тот отправляется в школу, подбирает в палисаднике спичечный коробок, торопливо сует в карман и, оглянувшись по сторонам, спешит уйти. Малышев продолжает слежку. Неподалеку окруженный забором недострой. Краб пробирается сквозь дырку в заборе и через какое-то время выходит оттуда, оглядывается по сторонам и как ни в чем не бывало идет дальше в школу. Дождавшись, когда он исчезнет из виду, Леонид тоже пробирается на участок законсервированного строительства и начинает поиски. А осень сыплет и сыплет золотом листьев.
Во второй половине дня Вася возвращается из школы, открывает ключом дверь квартиры, входит и с удивлением видит Малышевых, сидящих с грозным видом в комнате за столом.
— Ого! А вы почему не на работе?
— А мы отпросились. Заходи, Васенька, не стесняйся.
Краб уже все понял, хмурится, но пытается делать беззаботный вид:
— Анекдот новый...
— С анекдотом потом. Скажи, пожалуйста, тебе знакома эта вещь? — И Леонид вытаскивает из-за спины небольшой чемоданчик, ставит его на стол.
— Эта вещь? Впервые вижу.
— А может, хочешь посмотреть, что там внутри? — И Леонид открывает чемоданчик. В нем колечки, цепочки, деньги, не очень много, но все же.
Краб, шмыгнув носом, нагло напевает:
— Эх, кольца и браслеты, шляпки и жакеты разве я тебе не покупал?
За окном осень. Директор детского дома Муравьева разговаривает тет-а-тет с Гречихиным:
— Ну как же так, Вася? Ведь такие хорошие люди!
— Хорошие, — вздыхает Гречихин. — Да я бы им отдал потом. Заработал бы и отдал.
— И как же ты собирался искать отца?
— Ну как... Приехал бы на Крайний Север, устроился бы на работу. И потихоньку бы выяснил, где здесь работает Сергей Гречихин.
— Ведь ты же умный парень, Вася, а такую глупость... Кто бы тебя принял на работу, десятилетнего?
— Э, мама Даша, вы не знаете, как на Крайнем Севере нужны рабочие руки.
— Да ты хотя бы представляешь, какой этот Крайний Север огроменный?
— Представляю. Но там, говорят, все люди наперечет и все друг друга знают.
— Да не нужен ты своему отцу, понимаешь? Не ну-жен! А им — нужен. Понимаешь?
— Ну что уж теперь говорить. Теперь об этом поздно. Обратно мне к ним нет хода.
Гречихин играет во дворе детдома в футбол с другими ребятами. Тут один из них кричит ему:
— Эй, Краб! Глянь-ка!
Вася оглядывается и видит Малышевых. Некоторое время еще продолжает играть, пытается забить гол. Оглядывается и видит, что они не уходят. Медленно идет к ним. Подходит. Боится смотреть на них. Медленно поднимает голову и видит, что они смотрят на него без гнева.
— Мы вообще-то усыновили тебя, — взволнованно произносит Леонид.
— Иди собирайся, домой поедем, — говорит Рада и начинает моргать, чтобы не прослезиться. Смахивает с уголка глаза слезу.
— А как же...
— Обещаешь? — сурово спрашивает Леонид.
— Обещаю, — твердо отвечает Краб.
Рада подходит, обнимает его, прижимает к своим коленям. Неподалеку стоит Муравьева, сочувственно взирая на сцену примирения. Ветер срывает с веток последние осенние листья. Начинается дождь.
В сценарии у Ньегеса хеппи-энд отсутствовал, как и в первой новелле фильма. В третьей он тоже не намечался. И режиссер возмутился:
— Ну что за нуар у нас получается! Люди и так не спешат усыновлять детей, а тут и вовсе перестанут. Санечка, умоляю, перепиши конец «Осени».
И Конквистадор послушался, переписал так, что реж остался доволен.
— Хотишь, я и к «Зиме» хеппи-энд присверлю? — спросил Сашка как-то в конце ноября с таким видом, будто намахнул и теперь ему хочется каких-то бесчинств.
— В «Зиме» все нормально. Теперь как раз хорошо получается. В первой и третьей новеллах печальная концовка, а во второй и четвертой — полная благодать. А ты чего сияешь, как пистолет у матроса?
— У какого еще матроса?
— На станции «Площадь революции».
— А, у этого. А ты что, не слыхал, что Франко помер?
— Слыхал. И чё?
— Да ничё. Хрен через плечо.
Поначалу Эол Федорович не придал серьезного значения ни смерти диктатора Франко, ни восшествию на испанский престол короля Хуана Карлоса. В католическое Рождество режиссеру исполнилось сорок пять, но и когда отмечали, он не задумался о том, почему Ньегес так много говорит о переменах в Испании. Задумался же, лишь когда в новогоднюю ночь подвыпивший Конквистадор произнес пафосный тост за то, чтобы в новом году все изгнанники обрели возвращение на историческую родину.
— В Израиль, что ли? — рассмеялся Лановой, недавно пришедший вместе с Ириной из тесного семейного кружка в шумную и развеселую компанию.
— При чем тут Израиль? — возмутился Ньегес. — Испания!
— Конечно, Испания, — засмеялся Незримов. — Ведь перед нами не просто Сашка-сценарист. Пред нами потомок конквистадоров, благородный идальго, дон Алехандро Хорхе Лукас Эпифанио и прочая, прочая Ньегес.
— Так вы и впрямь идальго, Александр Георгиевич? — спросила Купченко.
— А почему вы с таким удивлением это? — ерепенился Сашка. — Я действительно из знатной валенсийской фамилии Ньегес и Монтередондо. Мой отец Хорхе был карлистом, выступал за монархию, но не пошел за Франко, а стал воевать за республиканцев. Потому что считал каудильо узурпатором, стремящимся только к личной выгоде.
— А как вы попали в СССР? — продолжала интересоваться жена Ланового.
— В тридцать восьмом мой отец сопровождал Игнасио Сиснероса во время его второй поездки в Москву. И взял меня, единственного сына, с собой. Их с Сиснеросом лично принимал Сталин с Молотовым и Ворошиловым, и они уговорили советское руководство возобновить поставки вооружения республиканцам. Но было уже поздно. Когда они вернулись в Испанию, отец погиб в Таррагоне, а Сиснерос бежал во Францию. Возвращаясь, отец не взял меня с собой, потому что моя мать погибла в тридцать седьмом в Каталонии. И меня поселили в Обнинске, в пятом детском доме, где нас, испанских детей, было немало. И там я вырос. Сначала там, потом в Башкирии. Наш детдом туда эвакуировали во время войны... А теперь я хочу поехать на свою историческую родину, найти могилы отца и матери, если они еще сохранились. Побывать в нашем родовом имении Монтередондо. Ведь, как ни крути, а я испанец.
Незримова резанул пафос Сашкиной речи, и он грубо и несправедливо оборвал чувственные излияния своего сценариста:
— Да ладно тебе! Испанец! Какой ты, к черту, испанец? Ты сто лет уже русский.
— Да, я русский. — Сашка махом осушил бокал саперави. — Но я испанец.
— Нет, ты, конечно, съезди, посети... — противным голосом заговорил Незримов, на что Ньегес мгновенно вспыхнул и сверкнул своими испанскими жгучими глазами: