— Вы не поняли меня! — смутился Лафарг. — Я завидую вашей дружбе. Лаура рассказывала, что стоит Мавру занемочь, как вы уже пишете ему: «У меня нет покоя ни днем ни ночью». А как только вы замешкаетесь с ответом на его письмо, он тотчас в тревоге строчит: «Дорогой Энгельс! Плачешь ты или смеешься, спишь или бодрствуешь?»
— Да, это действительно так, — глухо проговорил Энгельс, — плачем мы или смеемся, спим или работаем, сидим дома или бродим в далеких краях — мы всегда вместе. Вот уже столько лет…
— Извините, может быть, вам покажется бестактным…
— Бестактность — это не то, что может меня испугать.
— Мавр всю дорогу, да и раньше уверял меня, что всегда и во всем идет по вашим стопам.
Энгельс рассмеялся:
— Это его любимый конек. Он не только вас, но даже и меня пытается в этом уверить.
Энгельс налил вина Лафаргу, себе и сказал тихо:
— Пока никого нет, давайте ради знакомства выпьем за что-нибудь сепаратное и тайное. Страшно люблю всякие тайны.
— Я бы мог предложить один тост, — замялся Лафарг.
— Представьте, я о нем догадываюсь, — улыбнулся Энгельс. — Вы, конечно, хотели бы выпить за мое согласие на ваш брак с Лаурой.
— Угадали, — мрачновато подтвердил Лафарг.
— Предлагаю несколько иную формулировку. За то, чтобы я счел возможным и нужным дать согласие. Идет?
Лафарг тяжело вздохнул:
— Идет.
Они выпили. Поставив бокал, Энгельс с сочувствием посмотрел на влюбленного.
— Я, разумеется, тоже завидую вам. Как вы понимаете, у человека моих лет много причин завидовать тому, кто на двадцать два года моложе. Но моя зависть, как и ваша, совершенно бескорыстна. Я завидую вашей муке, ибо самая благородная, самая возвышенная и самая индивидуальная из мук — мука любви.
Лафарг вспомнил намек Мавра на когда-то пережитую Энгельсом любовную драму, но спросить о ней не решился.
— Знаете, что лучше всего помогает при любовной муке? — Энгельс, видимо, сам был расположен поговорить на эту тему. — Мне известно лишь одно верное средство. Это путешествие. В сорок первом году, будучи, следовательно, года на четыре моложе вас, я бежал из родного края с разорванным и опустошенным сердцем. Я пустился в странствие по Швейцарии и Северной Италии, я бродил по Альпам и изливал свои чувства перед лицом прекрасной природы, которая одна только и достойна быть их свидетельницей.
— И помогло? — спросил Лафарг.
— Ну, в общем, как видите, остался жив. У Гейне есть такое четверостишие, написанное, кстати, в ту пору:
С жизнью я уже прощался,
Ждал меня могильный мрак;
И я все же жив остался,
Но не спрашивайте: как?
— Судя по стихам, Гейне был человеком весьма любвеобильным, — заметил Лафарг.
— О да! — засмеялся Энгельс. Ему, видно, многое тут было известно. — Но, видите ли, наш друг Гейне полагал, что наряду с путешествием вернейшее средство от старой сердечной боли — новая любовь. Он так и писал:
Когда тебя женщина бросит, — забудь,
Что верил ее постоянству,
В другую влюбись или трогайся в путь,
Котомку на плечи и — странствуй…
— Из того, что Мавр говорил мне о любви, — Лафарг вспомнил вагонную беседу, — я могу заключить, что он это стихотворение воспринимает, видимо, как вы.
— Конечно, мы, очевидно, оказываем друг на друга влияние даже в таких вопросах. Что же касается нашего учения, — Энгельсу захотелось вернуться к оставленной теме и внести тут окончательную ясность, — то я не стану перед вами отрицать, что принимаю известное самостоятельное участие в его разработке. Но…
Вошла Лиззи.
— Я услышала, что тут читают стихи.
— Со стихами мы уже покончили, Лиззи. Сейчас речь совсем о другом. Призываю тебя в свидетельницы справедливости того, что я хочу сказать нашему молодому другу о его будущем тесте… То, что вношу я, дорогой Лафарг, Мавр может легко сделать и без меня, за исключением, может быть, двух-трех специальных областей. А то, что сделал он, я никогда не мог бы сделать. Маркс стоит выше, видит дальше, обозревает больше и быстрее всех нас, его единомышленников и друзей.
Лафарг вопросительно взглянул на Лиззи.
— Фред напрасно призвал меня в свидетельницы, — покачала она головой. — Я не берусь судить о таких вещах. Я только знаю твердо, что они не могут жить друг без друга.
— О женщина! — воскликнул Энгельс. — Мы только что так возвышенно говорили о вашем роде, и вот ты явилась, чтобы все опровергнуть… Нет, дорогой Лафарг, это не слепое восхищение. Я действительно всю жизнь играю вторую скрипку и чрезвычайно рад, что у меня такая великолепная первая скрипка. Особенно ясно это всегда становилось в кризисных ситуациях в дни революционного развития событий. В момент, когда надо действовать быстро, Мавр, как никто, умеет найти верное решение и тотчас направить удар в самое важное место. В спокойные времена случалось, что события подтверждали мою, а не его правоту, но в революционные — его суждение почти всегда безошибочно.
— Фред! Ты послушай, какую хулу изрыгает на меня этот неблагодарный человек! — В двери столовой появился Гумперт, а за ним его многолетний пациент.
— Да, — входя вслед за врачом, сказал Маркс. — Я утверждаю, что мой «Капитал» был бы окончен гораздо раньше, если бы он не давал мне от моих проклятых карбункулов мышьяк. Я от мышьяка глупею!
Всем стало смешно. И когда разошлись по своим комнатам, то еще долго улыбались, вспоминая жалобу Мавра.
Бракосочетание Лауры и Лафарга состоялось весной следующего года второго апреля. Маркс и Энгельс присутствовали при этом в качестве свидетелей. Но на свадьбе, которую справили восьмого апреля, Энгельс из-за неотложных деловых обстоятельств быть не мог.
Получив от Энгельса очередное письмо, Маркс позвал Лауру с Лафаргом и сказал им:
— Оказывается, ваша свадьба отмечалась повсеместно. Смотрите, что пишет Фред. — Он взял листок и прочитал: — «Свадьбу мы здесь тоже отпраздновали. И с большой торжественностью: собакам надели зеленые ошейники, для шести ребят был устроен званый чай, огромный стеклянный кубок Лафарга служил чашей для пунша, даже ежа напоили пьяным».
— Как это мило! — сказала Лаура.
А Маркс вдруг снова вгляделся в текст письма и воскликнул, видимо обиженный за своего зятя:
— Позвольте, почему Фред пишет «стеклянный кубок»? Он же хрустальный!
— Нет, Мавр, — бесстрашно глядя в глаза тестю, проговорил Лафарг. — Кубок действительно стеклянный.
— И вам это было известно?
— С самого начала, Мавр. Еще в Бордо.
— Да как же вы посмели морочить мне и Энгельсу голову?
— Я бы, конечно, мог сослаться на безумие влюбленного, но не делаю этого. Мои действия были совершенно сознательные. Я знал, что вам будет более приятно, если я подарю Энгельсу не стекло, а хрусталь, и вы больше расположитесь ко мне, что, в свою очередь, могло приблизить наш брак с Лаурой.
— Но Энгельс! — продолжал ужасаться Маркс.
— Энгельс, я это заметил, сразу понял, что кубок стеклянный. Как благородный человек, он промолчал об этом тогда и молчал еще семь месяцев. Но как человек, для которого истина дороже всего, он теперь, после свадьбы, разоблачил мою военную хитрость. Видимо, в воспитательных целях он хочет, чтобы мы с самого начала совместной жизни привыкали к сочетанию меда и дегтя.
— Как всегда, Фред поступил мудро, — решительно, но и с ноткой примирения в голосе сказал Маркс.
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
Энгельс сидел после завтрака в своем кабинете и листал газеты. Через полчаса ему надо идти в контору. Но до этого обязательно должно произойти некое замечательное событие, предвкушением которого он живет вот уже несколько дней. С треском распахнется входная дверь, послышится быстрый топот легких ног и с захлебывающимся от радости криком: «Ангельс! Ангельс! Где ты? Это я — Кво-Кво, китайский принц!» — в дом ворвется девчонка. Она вихрем пронесется по всем комнатам, как бы ища его, хотя прекрасно знает, что он ждет ее здесь, в кабинете; где-нибудь по пути громко чмокнет Лиззи и, наконец, подобно снаряду — дверь настежь! — ворвется сюда. Он выйдет из-за стола ей навстречу и удивленно спросит:
— Ты китайский принц Кво-Кво?
— Да! — звонко ответит она и яростно, отчаянно тряхнет густыми черными волосами.
— Это неправда, — сурово скажет он, — ты злой карлик Альберих из старой сказки.
— Да! — еще звонче крикнет она и еще отчаяннее тряхнет волосами.
— Нет, — совсем сурово, почти мрачно скажет он, — ты не китайский принц и не карлик Альберих, ты лондонская замухрышка Тусси!
— Да! Да! Да! — как галчонок, прокричит она и чуть не от порога кинется ему на шею, повиснет, прижмется лицом к бороде и заболтает в воздухе ногами. Потом он поставит ее на пол, поцелует в обе щеки и скажет:
— Ну, выкладывай…
Энгельс был уверен, что все будет именно так: этого требовал ритуал, освященный давней традицией. Как он возник, как сложился — они уже не помнили, но он существовал, и нарушить его не мог и не хотел никто, и уж менее всех — сам Энгельс, большой консерватор в делах житейских.
…До его чуткого слуха донесся звук открываемой двери, глухой говор, движение. Нет, это, конечно, не Тусси. Наверное, кто-то к жене. Он подумал, что посторонний человек может помешать пунктуальному соблюдению ритуала встречи, но тут послышалось, как дверь закрывают, все стало тихо, и он решил, что посетитель ушел. Энгельс вновь погрузился в состояние приятного ожидания встречи.
Скрипнула дверь в кабинет. Это, конечно, Лиззи — хочет сообщить, кто приходил. Но вдруг раздался голос, тихий и словно неуверенный в правомерности произносимых слов:
— Ангельс? Это я — Кво-Кво…
В ту долю секунды, когда Энгельс оборачивался, он с недоумением и даже, пожалуй, страхом подумал: что могло нарушить давнюю традицию?
В дверях стояла, конечно, Элеонора. Но это была уже не девчонка-сорванец, о которой сами родители, и Карл, и Женни, в один голос говорили, что тут оши