kibla (направление, ориентир). Аналогичным образом сабеи и мандеи во время молитвы поворачиваются к северу[334]. В данной связи следует упомянуть и митраистскую литургию: в заключительном видении появляется Митра, «держащий золотое плечо молодого быка. Это – созвездие Медведицы, которое движет и поворачивает небо». Текст содержит упоминания о многочисленных огненных атрибутах этого бога, который явно появляется с севера[335].
191 Эти вавилонские представления о значимости севера помогают нам понять причины, по которым видение Бога Иезекииля пришло оттуда, хотя именно на севере зарождается всякое зло. Совпадение противоположностей вполне нормально для примитивной концепции Бога, ибо Бог, не будучи объектом размышлений, просто воспринимается как данность. Тем не менее на уровне сознательных раздумий совпадение противоположностей становится серьезной проблемой, которую мы всеми средствами стараемся обойти. Вот почему положение дьявола в христианской догматике настолько неудовлетворительно. Когда в наших коллективных представлениях, в доминантах нашей сознательной ориентации имеются подобные провалы, можно с полной уверенностью предполагать существование дополнительных или, точнее, компенсаторных процессов в бессознательном. Такие компенсирующие идеи можно обнаружить в алхимии. Едва ли следует полагать, будто идеи такого рода оставались целиком бессознательными для адептов алхимии: последние всегда стремились к более или менее сознательному восстановлению примитивного образа Бога. Таким образом, они оказались способны выдвинуть такие шокирующие парадоксы, как сияние Божественной любви посреди адского огня[336], представленной не чем иным, как христианской концепцией Бога в новой, но вместе с тем необходимой связи со всем, что обозначает ад. Прежде всего следует упомянуть Якоба Беме, который, находясь под одинаково сильным влиянием алхимии и каббалы, предложил парадоксальный образ Бога, в котором добрый и дурной аспекты присущи одному и тому же божественному существу, причем способ их сочетания сопоставим с воззрениями Климента Римского.
192 Древняя история дает нам двойственную картину области севера: это местопребывание и высших богов, и их противника; туда люди обращают свои молитвы и оттуда же дует злая пневма, Аквилон, «под именем коего надлежит разуметь злого духа»[337]; наконец, север – пуп земли и в то же время ад. Бернард Клервоский обращается к Люциферу с такими словами: «И ты стремишься к северу? Чем больше ты спешить ввысь, тем скорее склонишься к закату»[338]. «Северного короля» у Нострадамуса следует толковать именно в свете данного отрывка. Вместе с тем, из слов св. Бернарда очевидно, что вершины власти, к коим стремится Люцифер, по-прежнему ассоциируются с севером[339].
X. Рыба в алхимии
1. Медуза
193 Врач и астролог Мишель Нострадамус, несомненно, был знаком с алхимией, поскольку именно врачи главным образом практиковали это искусство. Знал ли он, что рыба – символ тайной субстанции и lapis, доподлинно не известно, однако вполне вероятно, что он читал классические алхимические труды. Одним из наиболее авторитетных является трактат «Turba philosophorum», переведенный с арабского языка на латынь уже в XI–XII веках. Примерно в это же время или немного позднее были переведены и приложения к нему, а именно «Allegoriae super librum Turbae», «Allegoriae sapientum supra librum Turbae XXIX distinctiones»[340], а также «Aenigmata ex Visione Arislei» и «In Turbam philosophorum exercitationes». «Turba» принадлежит к той же мыслительной сфере, что и «Tabula smaragdina» и, следовательно, к тем продуктам позднего эллинизма, которые были переданы нам арабами – прежде всего через неоплатоническую школу Харрана (Сабит ибн Курра и др.), процветавшую в начале XI века[341]. Идеи, изложенные в этих трактатах, носят «александрийский» характер, а рецепты – особенно в «Allegoriae super librum Turbae» – по духу и букве соответствуют «Papyri Graecae Magicae»[342].
194 На сегодняшний день эти «Allegoriae»[343] – самый ранний из известных нам источников по алхимической символике рыбы. Посему мы можем приписать алхимической рыбе довольно раннюю дату – в любом случае не позднее XI века[344]. Нет никаких оснований полагать, что она имеет христианское происхождение. Это, однако, не помешало ей стать – посредством трансформации тайной субстанции, которую она представляла раньше – символом lapis, обозначающим как prima materia, так и конечный продукт процесса, именуемый lapis philosophorum, elixir vitae, aurum nostrum, infans, puer, filius philosophorum, Hermaphroditus и так далее. Этот filius, как я показываю в другой своей работе, рассматривался как параллель Христу. Так, косвенным путем алхимическая рыба приобретает статус символа Salvator mundi. Его отец – Бог, мать – Sapientia Dei или Меркурий как Дева. Filius philosophorum (или macrocosmi), иными словами, lapis обозначает не что иное, как самость, как я уже отмечал в ходе детального анализа различных ее атрибутов и особенностей.
195 Текст, содержащий самое древнее упоминание о рыбе, гласит: «Есть в море круглая рыба без костей и внешней оболочки, а в ней есть жирность удивительного свойства, каковая, если варить ее на медленном огне, покуда не исчезнут полностью жирность и влажность… насыщается морской водой, пока не начинает светиться»[345]. Данный рецепт повторяется в другом, возможно более позднем трактате того же рода – «Aenigmata philosophorum»[346]. Здесь «piscis» стала «pisciculus», a «lucescat» – «candescaf». Общим для обоих трактатов является ироническое завершение рецепта: когда появляется citrinitas (xanthosis, «пожелтение»), «образуется collyrium [глазная примочка] философов». Если философ протрет ей глаза, то легко сможет постичь тайны философии.
196 Вышеупомянутая круглая рыба определенно не есть рыба в современном смысле этого слова, но какое-то беспозвоночное. Это подтверждается отсутствием костей и «cortex» – слово, которое в средневековой латыни означает просто моллюска[347]. В любом случае это некий организм округлой формы, обитающий в море; предположительно речь идет о кишечнополостной медузе, в изобилии встречавшейся в морях Древнего мира. Ее свободно плавающая разновидность, сцифоидная медуза, имеет круглое тело в форме колокола или диска радиального строения, разделенное, как правило, на восемь секторов четырьмя перрадиальными и четырьмя интеррадиальными лучами (углы которых могут, в свою очередь, быть разделены адрадиальными каналами). Как у всех книдарий[348] (стрекающих) или нематофор[349] (класс, к которому принадлежат кишечнополостные медузы), у сцифоидных медуз имеются щупальца; щупальца содержат стрекательные клетки, «нематоцисты», с помощью которых медуза отравляет свою жертву.
197 В тексте указано, что, если «круглую рыбу» нагреть или варить на медленном огне, она «начинает светиться». Другими словами, тепло, уже имеющееся в ней, становится видимым как свет. Это наводит на мысль, что автор рецепта находился под влиянием либо самого Плиния, либо какого-то другого представителя той же традиции. Плиний описывает рыбу – stella marina, «морскую звезду», – которая, по его словам, озадачила нескольких великих философов[350]. Считалось, что эта рыба горяча и обжигает все, к чему в море ни прикоснется[351]. Плиний упоминает stella marina[352] в одном ряду[353] с pulmo marinus, свободно плавающим на поверхности воды[354], и приписывает ему столь огненную природу, что, если потереть его палочкой, эту палочку затем можно использовать как факел[355]. Отсюда мы можем заключить, что наш автор не слишком серьезно относился к зоологическим различиям и вполне мог перепутать stella marina с pulmones. Как бы то ни было, Средневековье с его страстью к символам охотно ухватилось за легенду о «морской звезде». Кауссин рассматривает «рыбу» именно как морскую звезду и описывает ее соответствующим образом. Это животное, утверждает он, производит такое количество тепла, что не только воспламеняет все, к чему прикасается, но и варит свою пищу. Посему оно обозначает «veri amoris vis inextinguibilis» (неугасимую силу истинной любви)[356].
198 Подобная интерпретация звучит крайне странно для современного слуха. Однако для Средневековья постулат «alles Vergängliche ist nur ein Gleichnis» верен в буквальном смысле: все эфемерные вещи служили лишь символом божественной драмы, которая для современного человека почти лишена смысла. Пичинелли толкует рыбу так же; единственное различие заключается в том, что его амплификация более сложная. «Эта рыба, – утверждает он, – всегда светится в воде, и все, к чему она прикасается, нагревается и вспыхивает пламенем». Это свечение есть огонь – огонь Святого Духа. В качестве источника он цитирует Экклезиаста, 48:1