262 «Нетленное лекарство», lapis, утверждает Дорн, нельзя найти нигде, кроме небес, ибо небо «пронизывает все стихии невидимыми лучами, сходящимися вместе со всех сторон в центре земли, и порождает всех существ». «Никто не способен к порождению в самом себе, но [лишь] в себе подобном, из него же [неба] исходящем»[504].
263 Здесь мы видим, как Дорн обходит свой парадокс: никто не в состоянии произвести нечто без объекта, подобного себе. Однако объект подобен ему потому, что происходит из того же источника. Если он желает получить нетленное лекарство, он может сделать это лишь в чем-то, что близко к его собственному центру, а это – центр земли и всех существ. Этот центр, как и его собственный, происходит из того же первоисточника, то есть Бога. Разделение на разнородные вещи, такие как небо, стихии, человек и т. д., необходимо было лишь для порождения. Все разделенное должно быть снова соединено в камне, дабы исходное состояние единства было восстановлено. Однако, утверждает Дорн, «ты никогда не сможешь из других создать Одно, к коему ты стремишься, если прежде сам не станешь одним… Ибо воля Божья такова, что надлежит праведным осуществлять свое праведное дело, а совершенным – совершенствовать другое… А посему позаботься о том, чтобы ты сам стал таким, какими хочешь ты видеть результаты труда своего, к коим ты стремишься»[505].
264 Объединение противоположностей в камне возможно только в том случае, если сам адепт стал Одним. Единство камня эквивалентно индивидуации, посредством которой человек приходит к целостности; можно сказать, что камень – это проекция объединенной самости. Такая формулировка психологически корректна. Однако она не учитывает тот факт, что камень есть трансцендентное единство. Следовательно, мы должны подчеркнуть, что хотя самость может стать символическим содержанием сознания, она как супраординантная целокупность всегда трансцендентна. Дорн явно признавал тождество камня и преображенного человека, когда восклицал: «Преобразитесь из мертвых камней в живые философские камни!»[506] Однако ему недоставало концепции бессознательного существования, которая позволила бы ему выразить идентичность субъективного психического и объективного алхимического центров в удовлетворительной формуле. Тем не менее он преуспел в объяснении магнетического притяжения между воображаемым символом – «theoria» – и «центром», скрытым в материи, или внутри земли, или на Северном полюсе, как тождество двух крайностей. Вот почему и theoria, и arcanum в материи называются «истина». Эта истина «сияет» в нас, но не от нас исходит: «искать ее следует не в нас, но в образе Бога, каковой есть в нас»[507].
265 Таким образом, Дорн приравнивает трансцендентный центр в человеке к образу Бога. Это отождествление объясняет, почему алхимические символы целостности применимы как к arcanum в человеке, так и к Божеству, а также почему такие вещества, как ртуть и сера, или стихии огня и воды могут обозначать Бога, Христа и Святого Духа. В самом деле, Дорн заходит еще дальше и наделяет предикатом бытия эту истину и только ее: «Далее, дабы дать истине удовлетворительное определение, мы говорим, что она есть, но ничто не может быть добавлено к ней, ибо что может быть добавлено к Одному, чего ему недостает или на что оно могло бы опираться? Ибо не существует ничего, кроме этого Одного»[508]. Единственное истинно сущее для него – трансцендентальная самость, идентичная Богу.
266 Вероятно, Дорн был первым алхимиком, обобщившим всю символическую терминологию и ясно выразившим то, что было движущим мотивом алхимии с самого начала. Примечательно, что этот мыслитель, который гораздо более конкретен в своих формулировках, нежели его последователь Якоб Беме, до сегодняшнего дня оставался совершенно неизвестным специалистам по истории философии. Таким образом, он разделяет судьбу герметической философии в целом, которая для тех, кто незнаком с современном психологией, остается тайной за семью печатями. Тем не менее однажды эти печати придется сломать, если мы хотим понять менталитет наших дней; ибо мать важнейшей субстанции и конкретности современного научного мышления – это алхимия, а не схоластика, которая главным образом ответственна лишь за дисциплину и тренировку интеллекта.
XII. К психологии христианской алхимической символики
267 «Mater Alchimia» может служить названием целой эпохи. Появившись приблизительно в одно время с христианством, алхимия в XVI–XVII вв. положила начало эпохе науки, а сама, непризнанная и непонятая, погибла и канула в потоке столетий. Но как всякая мать была когда-то дочерью, справедливо это и для алхимии. Своим рождением она обязана гностическим системам, которые Ипполит справедливо расценивал как философские и которые, с помощью греческой философии и мифологии Ближнего и Среднего Востока, вместе с христианской догматикой и еврейским каббализмом, предприняли в высшей степени интересные (с современной точки зрения) попытки синтезировать унитарное видение мира, где физические и мистические аспекты играли равноценные роли. Если бы попытка удалась, мы не наблюдали бы сегодня странное зрелище двух параллельных мировоззренией, которые ничего не знают и не хотят знать друг о друге. Ипполит находился в завидном положении, ибо мог наблюдать христианскую доктрину бок о бок с ее языческими сестрами; аналогичные сравнения предлагал и Юстин Мученик. К чести христианской мысли необходимо отметить, что вплоть до Кеплера не было недостатка в смелых попытках объяснить и понять Природу в самом широком смысле на основе христианской догмы.
268 Эти попытки, однако, неизбежно терпели крах из-за отсутствия адекватных знаний о природных процессах. Так, в течение XVIII века возникла пресловутая пропасть между верой и знанием. Вере не хватало опыта, науке – души. Вместо этого наука рьяно верила в абсолютную объективность и усердно игнорировала фундаментальную проблему, а именно что подлинным носителем и источником любого знания является психика, хотя именно о ней ученые знали меньше всего. Она считалась симптомом химических реакций, эпифеноменом биологических процессов, протекающих в клетках мозга; фактически какое-то время она не существовала вовсе. Тем не менее все это время ученые абсолютно не осознавали тот факт, что используют для своих наблюдений фотографическое устройство, о природе и структуре которого практически ничего не известно, да и само существование которого многие из них не желали признавать. Лишь недавно с объективной реальностью этого психического фактора начали считаться. Примечательно, что именно микрофизика соприкоснулась с психикой наиболее осязаемым и неожиданным образом. Очевидно, в данной связи мы вынуждены пренебречь психологией бессознательного, поскольку ее рабочая гипотеза состоит как раз в реальности психики. Здесь важно прямо противоположное, а именно коллизия психики с физикой[509].
269 Как и для алхимиков, для гностиков – и в этом заключается их подлинный секрет – напротив, психика выступала как источник знания. Помимо психологии бессознательного, современная наука и философия знают лишь о том, что находится вовне, тогда как вера знает лишь о том, что находится внутри, причем исключительно в христианской форме, которую она приобрела со времен святого Павла и Евангелия от Иоанна. Вера, как, впрочем, и наука с ее традиционной объективностью, абсолютна; вот почему вера и знание способны к согласию не больше, чем христиане друг с другом.
270 Наша христианская доктрина – в высшей степени дифференцированный символ, выражающий трансцендентальную психику, – образ Бога и его свойства, говоря языком Дорна. Кредо – это «symbolum». Он охватывает практически все то важное, что можно установить о манифестациях психики в области внутреннего опыта, но не включает Природу, во всяком случае в узнаваемой форме. Как следствие, в каждый из периодов истории христианства существовали вспомогательные или скрытые течения, стремившиеся к познанию эмпирического аспекта Природы не только извне, но и изнутри.
271 Хотя христианская догма, как и мифология в целом, выражает квинтэссенцию внутреннего опыта и таким образом формулирует оперативные принципы объективной психики, т. е. коллективного бессознательного, она пользуется языком и мировоззрением, чуждым нашему современному способу мышления. Само слово «догма» приобрело неприятный оттенок и часто служит для подчеркивания ригидности некоего предрассудка. Для большинства людей, живущих на Западе, догма утратила свое значение как символа непознаваемого, но тем не менее «актуального», то есть оперативного, факта. Даже в теологических кругах реальные дискуссии по поводу догмы практически прекратились вплоть до последних папских деклараций – верный признак угасания символа, если не его полного исчезновения. Это опасная тенденция для нашего психического здоровья, ибо мы не знаем другого символа, который лучше выражает мир бессознательного. В результате все больше и больше людей проникаются экзотическими идеями, например индийскими, в надежде найти некий субститут. Эта надежда иллюзорна, ибо индийские символы хотя и формулируют бессознательное не хуже христианских, и те и другие отражают собственное духовное прошлое. Индийские учения составляют сущность нескольких тысячелетий жизненного опыта Индии. Хотя мы можем многому научиться у индийской мысли, она никогда не сможет выразить прошлое, которое хранится внутри нас. Основой для нас остается христианство, охватывающее период от одиннадцати до девятнадцати столетий западной жизни. До этого большинство западных народов пережили гораздо более длительный период политеизма и полидемонизма. В некоторых частях Европы история христианства насчитывает немногим больше пяти сотен лет – то есть всего шестнадцать поколений. Последнюю ведьму в Европе сожгли в тот год, когда родился мой дед, а в двадцатом веке снова вспыхнуло варварство с присущей ему деградацией человеческой природы.