. Христос – река, изливающаяся в мир через четыре Евангелия[642], подобно четырем рекам Рая. Я намеренно крайне подробно процитировал здесь церковные аллегории, дабы читатель сам смог убедиться, насколько гностическая символика пропитана языком Церкви и как, с другой стороны, много общего имеют выразительные амплификации и интерпретации, в особенности у Оригена, с гностическими воззрениями. Так, для Оригена, равно как и для многих его современников и последователей, идея космического соответствия «духовному внутреннему человеку» была хорошо знакома: в первой проповеди на Книгу Бытия он сообщает, что Бог прежде всего создал небо – целостную духовную субстанцию и что дополнением этому служит «наш разум, каковой сам по себе есть дух; то есть это наш внутренний духовный человек, который видит и познает Бога»[643].
337 Вышеприведенных примеров христианских параллелей к частично языческим взглядам гностиков должно быть достаточно, чтобы дать читателю представление о ментальности первых двух столетий нашей эры, а также показать, насколько тесно религиозные учения той эпохи были связаны с психическими фактами.
7
338 Вернемся к символам, перечисленным Ипполитом. Первочеловек в своем латентном состоянии – именно так мы можем истолковать термин – назван Aipolos, «не потому, что кормит козлов и коз», но потому, что он – , Полюс, вращающий космос[644]. Это напоминает ранее упомянутые параллельные идеи алхимиков о Меркурии, который находится на Северном полюсе. Аналогичным образом наасены называли Aipolos – на языке «Одиссеи» – Протеем. Ипполит приводит следующую цитату из Гомера: «Здесь пребывает издавна морской проницательный старец, равный бессмертным, Протей, египтянин»[645]. Далее Гомер продолжает: «Изведавший моря Все глубины и царя Посейдона державе подвластный»[646]. Протей – явная персонификация бессознательного[647]: весьма трудно «овладеть хитромысленным старцем так, чтоб не мог наперед он намеренье наше проникнуть». Чтобы заставить его говорить, надо быстро хватать его и крепко держать. Он живет в море, но, подобно земноводному, выходит на пустынный берег в священный полуденный час и спит среди своих тюленей. Необходимо помнить, что тюлени теплокровны, а значит, их можно расценивать как содержания бессознательного, способные стать сознательными; в определенные моменты они спонтанно возникают в светлом, воздушном мире сознания. От Протея странствующий герой узнает, как он сможет вернуться домой по «рыбообильному морю»; таким образом, Старец оказывается психопомпом[648]. , говорит о нем Ипполит, что лучше всего можно перевести французским колоквиализмом «il ne se laisse pas rouler». «Но он, – говорится далее в тексте, – оборачивается вокруг самого себя и меняет форму». Так, он ведет себя как подвижный образ, который никак не удается схватить. То, что он говорит, есть , «истинно», безошибочно; он – «провидец». Таким образом, наасены не без оснований утверждали, что «знание человека в его полноте сокрыто в глубине и трудно постижимо».
339 В элевсинских мистериях Протей уподоблен зеленому колосу пшеницы. К нему обращено восклицание участников празднества: «Госпожа родила божественного мальчика, Бримо родила Бримоса!» «Низшим» соответствием высоким элевсинским посвящениям, утверждает Ипполит, является темный путь Персефоны, похищенной богом подземного мира; он ведет «в рощу почитаемой Афродиты, вызывающей любовную болезнь». Мужчинам следует придерживаться этого низшего пути, дабы стать посвященными «в великие и небесные» мистерии[649]. Это таинство – «врата небес» и «дом Божий», где обитает благой Бог, существующий только для духовных людей. Они должны сбросить одежды и все стать , «женихами», «лишенными своей мужественности духом девственным»[650]. Это аллюзия на Откр., 14:4: «…ибо они девственники; это те, которые следуют за Ангцем, куда бы он ни пошел»[651].
8
340 В числе объективных символов самости я уже упоминал распространенную у наасенов концепцию , неделимой точки. Данная концепция полностью согласуется с понятиями «Монады» и «Сына Человеческого» у Моноима. Ипполит говорит:
Моноим… полагает, что существует такой Человек, как Океан, о коем поэт говорит нечто вроде: Океан, источник богов и людей[652]. Иными словами, он говорит, что Человек есть Все; источник вселенной, нерожденный, непорочный, вечный; и что есть еще Сын упомянутого Человека, каковой рожден и способен страдать, и чье рождение вне времени, и не было ни желаемо, ни предопределено… Этот Человек есть единая Монада, несоставная [и] неделимая, [тем не менее] составная [и] делимая; любящая и пребывающая в мире со всеми вещами [и тем не менее] воюющая со всеми вещами и борющаяся с собой во всех вещах; неподобная и подобная [себе], словно музыкальная гармония, содержащая все вещи… всем вещам дающая рождение. Она сама себе мать и отец, два бессмертных имени. Эмблема полного человека, говорит Моноим, есть йота или черта[653]. Эта единая точка и есть несоставная, простая, несмешанная Монада, не состоящая из ничего, но в то же время состоящая из многих форм, многих частей. Эта неделимая йота многоликая, тысячеглазая и тысячеименная. Это – эмблема полного и неделимого Человека… Сын Человеческий есть единая йота, текущая с высоты, полная и наполняющая все вещи, содержащая в себе все, что есть в Человеке, Отце Сына Человеческого[654].
341 Данная парадоскальная идея о Монаде у Моноима описывает психологическую природу самости с точки зрения мыслителя II века, находившегося под сильным влиянием христианского откровения.
342 Параллельная концепция обнаруживается у Плотина, который жил чуть позже (ок. 205–2701). Он говорит в «Эннеадах»: «Если душа помнит о своей жизни в прежнее время, то она вместе с тем знает, что свойственное ее природе движение есть не прямолинейное, а круговое, притом не около чего-нибудь внешнего, а около центра. А так как центр есть начало круга, то это значит, что, двигаясь около своего центра, душа движется около того начала, от которого происходит, и этим своим движением стоит в тесной связи и в соответствии со своим началом. Так должно бы быть со всеми душами, не только души богов всегда находятся в таком положении, которое и делает их богами, ибо чья душа стоит всегда в тесной связи с началом, тот есть бог; чья же душа значительно отдалилась от него, тот имеет многочастную природу человека, а то и зверя»[655].
343 Здесь точка выступает центром круга, созданного, так сказать, круговым движением души. Но эта точка есть «центр всех вещей», образ Бога. Данная идея по-прежнему лежит в основе символов мандалы в современных сновидениях[656].
344 Равной значимостью обладает и распространенная у гностиков идея , или искры[657]. Она соответствует scintilla vitae, «малой искре души» у Майстера Экхарта[658], встречающейся довольно рано в учении Сатурнина[659]. Аналогичным образом «физик» Гераклит, говорят, представлял душу как «искру звездной сущности»[660]. Согласно Ипполиту, в доктрине сетиан тьма удерживает «в рабстве сияние и искру света»[661] и «малейшая искра» тонко примешана к темным водам[662] внизу[663]. Симон Маг[664] учит, что в семени и в молоке имеется весьма малая искра, которая «увеличивается и превращается в силу безграничную и неизменную»[665].
345 Символ точки встречается и в алхимии, где обозначает тайную субстанцию: у Михаэля Майера[666] он отражает «чистоту или однородность эссенции». Это – «punctum solis»[667] в яичном желтке, из которой вырастает цыпленок. У Кунрата он представляет Sapientia в форме «соляной точки»[668]; у Майера символизирует золото[669]. Для комментатора «Tractatus aureus» это – срединная точка, «circulus exiguus» и «mediator», примиряющий враждующие стихии и «посредством непрерывного вращения преобразующий угловатую форму квадрата в круговую, подобную ему самому»[670]. Для Дорна «punctum vix intelligibile» – отправная точка творения[671]. Аналогичным образом Джон Ди утверждает, что все вещи произошли от точки и монады[672]. В самом деле, Бог одновременно и окружность, и ее центр. У Милия точкой называется птица Гермеса