Тем не менее в пределах широкого круга территорий, уже прочно ставших частью китайского мира, в XVIII веке оказалось возможным изыскать достаточно продовольствия для того, чтобы предшествующий уровень населения увеличился более чем вдвое. Весь секрет этого заключался в более интенсивном приложении труда к земле, наряду с масштабным освоением новых культур, главным образом американского происхождения, которые можно было выращивать на почвах, слишком наклонных или слишком сухих для заливного рисоводства — в особенности картофеля, кукурузы и арахиса.
Иными словами, китайская специфика придала полный масштаб новым возможностям, скрыто присутствовавшим в изменившемся режиме заболеваний, распространении сельскохозяйственных культур и военных технологиях, которые проистекали из открытия океанов для человеческих миграций. Фактически Китай более чем на столетие предвосхитил аналогичные действия крестьянских масс в других частях планеты: в XIX–XX веках крестьяне аналогичным образом реагировали на изменявшиеся экологические балансы всякий раз, когда одновременно устанавливалось политическое спокойствие и появлялась возможность увеличения сельскохозяйственного производства. Опережающее развитие Китая в подобном направлении могло происходить в значительной степени благодаря культурным традициям Срединной империи. Политическое единство было легче достижимым на территории, где с древних времен привыкли рассматривать имперскую централизацию как единственно верную форму правления, а конфуцианские принципы придавали высокую ценность семейной преемственности от отца к сыну. Подобные настроения должны были сделать свой вклад в раннее и при этом зримое увеличение населения Китая, однако это не означает, что изменение роли заболеваний также не имело огромную значимость для достижения фактического результата.
В других территориях, предположительно, тоже имелся потенциал для усиленного роста населения среди имеющих опыт инфекционных заболеваний цивилизованных сообществ мира, однако сложности с увеличением запасов продовольствия или подавлением деструктивных моделей макропаразитизма скрывали зримые проявления этих новых возможностей до XIX века. Только вдоль фронтиров колонизации, где цивилизационные сельскохозяйственные технологии встречались с прежде слабо заселенной землей, то же самое сочетание факторов, что преобладало на большей части Китая, запускало необычайную демографическую экспансию еще до 1800 года.
Двумя ключевыми подобными регионами были Украина в Российской империи и Атлантическое побережье американского континента. На Украине и в России в целом риск передачи бубонной инфекции от норных грызунов оставался значимым демографическим фактором на протяжении всего XVIII века. Например, в 1771 году в Москве всего за один сезон от чумы, согласно официальным данным, умерли 56672 человека — немногим меньше, чем количество жертв, зарегистрированное в Лондоне в знаменитые чумные годы (1664–1666)[314].
Тем не менее с каждым акром земли, по которому проходил плуг, естественная среда обитания, доступная для сообществ норных грызунов, сокращалась, а следовательно, ограниченными были и возможности для передачи инфекции от грызунов к человеческим популяциям. Плуг никогда бы не смог изгнать чуму, но он, несомненно, уменьшал ее опасность медленными, почти неощутимыми шагами. Примечательный рост населения России в XVIII веке (в 1724 году его численность оценивалась в 12 млн человек, а в 1796 году — в 21 млн человек)[315] свидетельствует о том, что увеличившиеся продовольственные ресурсы вполне перевешивали любые потери от заболеваний, вспышки которых происходили на территориях, прежде занятых зараженными грызунами.
Американским же поселенцам не приходилось беспокоиться относительно бубонной инфекции. Однако в связи сих полуизоляцией от основных центров европейской цивилизации и циркуляции заболеваний им приходилось сталкиваться с особыми проблемами. Например, оспа, столь гибельная для индейцев, зачастую с тем же успехом убивала и белых поселенцев в том случае, когда они заражались этой болезнью уже во взрослом возрасте, поскольку в своем детстве находились далеко от значимого очага инфекции. По этой причине, как мы вскоре увидим, многие американцы с готовностью принимали на себя риски, неотъемлемые от целенаправленного прививания оспы. С этой техникой европейские врачи ознакомились в XVIII веке, хотя в тех европейских обществах, где уровень распространения заболеваний был выше, а вероятность умереть от оспы имелась только у маленьких детей, подобные риски были неприемлемы, поэтому прививание не получит всеобщего признания до XIX века, когда его усовершенствованные методы снизили риски смертельного заражения до ничтожных пропорций.
Интересный пример расширения фронтира в XVIII веке — не столь впечатляющий территориально, но более показательный в демографическом аспекте — являет собой Ирландия. В 1652 году после долгих лет жестокой войны в этой стране наступил прочный мир, и вслед за этим перед тремя разными национальными группами с различными сельскохозяйственными техниками и экономическими ожиданиями — англичанами, шотландцами и ирландцами — оказался почти пустой остров. На большей части Ирландии преобладала третья из названных групп, несмотря на то что в политическом отношении она была глубоко ущемлена. Однако [демографический] успех ирландцев стал возможен благодаря тому, что они рано стали выращивать картофель в качестве базовой продовольственной культуры — это решение было облегчено тем обстоятельством, что прежде ирландцы практиковали сельское хозяйство в очень ограниченном масштабе и, в отличие от англичан, не зависели от дорогих плугов и упряжек для них, необходимых при вспашке. Благодаря тому что картофель был дешев и имелся в избытке, ирландцам требовалось меньше средств к существованию, что позволяло им систематически ухудшать положение английских поселенцев.
Шотландцам, которые имели почти такие же техники земледелия и жизненный уровень, как ирландцы, удавалось выживать в Ольстере. Они также приняли картофель в качестве базовой продовольственной культуры после того, как в начале XVIII века потерпевшие масштабный крах попытки выращивать зерновые доказали, насколько ценным может быть этот прежде презираемый корнеплод. Взрывной рост ирландского населения набрал полную скорость только ближе к концу XVIII века, когда по довольно ироничному совпадению растущие цены на зерно в Англии сделали пахотное земледелие как никогда прибыльным для правивших Ирландией англо-ирландских лендлордов. Для этого требовались трудовые ресурсы, и коренные ирландцы были готовы выступать в этом качестве в обмен на акр-другой земли для участка под картофель, с которого могла кормиться вся семья — возможно, по объективным меркам ирландцы жили в бедности, но в любом случае имели вполне неплохое качество питания[316].
Столь примечательная концентрация крестьянского населения, случившаяся в XVIII веке в Ирландии и Китае, возможно, была показательной с точки зрения событий, которые произойдут в других регионах в следующем столетии, однако демографическая и эпидемическая история Великобритании также приобретала особое значение по мере того, как на территории острова набирал скорость промышленный переворот. До 1870-х годов, когда в Британию хлынул поток заморского зерна и других продовольственных товаров, для роста городского населения требовалась интенсификация локального производства продуктов питания. В том, что это стало возможным, сыграли свою роль такие факторы, как усовершенствование сельскохозяйственной техники, применение удобрений, севооборот, селекция семенного материала, а также новые методы хранения и консервации продовольствия.
Наиболее значимым изменением был отказ от пара как метода борьбы с сорняками. Такие культуры, как брюква, требовавшие тщательной прополки в сезоны их роста, давали возможность одновременно уничтожать сорняки и получать достойный урожай. Тем самым сельскохозяйственная производительность увеличилась почти на треть.
У этого «нового земледелия» было еще одно неожиданное последствие, которое в конце XVII века стало распространяться из его исходного очага по обе стороны Северного моря. Дело в том, что брюква и люцерна — еще одна важная культура, благодаря которой происходило сокращение площадей под пар, — обеспечивали корм для скота в объеме, прежде недостижимом в европейском сельском хозяйстве, а наличие большого поголовья скота улучшало человеческий рацион благодаря увеличению производства мяса и молочных продуктов, но в то же время предоставляло комарам-переносчикам малярии предпочтительную для них разновидность крови. Поскольку крупный рогатый скот не является подходящим хозяином для малярийного плазмодия, сам факт, что комары предпочитали питаться кровью скота, приводил к прерыванию цепи передачи малярии в тех частях Европы, где происходил значительный рост его поголовья. Тем самым малярия постепенно отступала на территории Средиземноморья, где из-за летней засухи было невозможно выращивание фуражных культур. В результате малярия, которая на протяжении столетий была значимым хроническим заболеванием в Северной Европе, прекратила поражать регионы, где преобладало то самое новое земледелие[317].
Из распространения этого нового направления сельского хозяйства проистекали и другие сложные экологические последствия. Чем больше становилось поголовье скота, тем больше в человеческом рационе появлялось мяса и молока, что предполагало увеличение объемов белка. Благодаря этому могли с легкостью увеличиваться человеческие способности к выработке антител против инфекции любого, какого угодно типа, поскольку эти антитела сами по себе являются белками и могут производиться только из тех химических соединений, которые предоставляют белки. Поэтому общий уровень сопротивляемости инфекционным заболеваниям мог значительно вырасти у многих групп населения.