Мои мысли прервал визг шин и скрежет металла.
Я поспешил к окну и высунул голову наружу. На Атлантик-авеню водитель выскочил из такси и, вопя и отчаянно жестикулируя, накинулся на молодую особу в серебристом седане, въехавшую ему в зад.
Опустив ставню, чтобы защититься от шума, я вернулся к компьютеру, раздавил сигарету о дно стеклянной пепельницы. Глотнул кофе. Он остыл и отдавал горечью.
Я продолжил писать.
Глава 36. Взаперти
Как только цыганка исчезла, туман в голове рассеялся, как будто внезапно прочистились заложенные уши, и ко мне вернулась способность думать самостоятельно. Видимо, как и ко всем остальным.
В соседней клетке зашевелились шериф и его помощник, ища способ выбраться наружу. Салли трясла дверцу, через которую мы влезли в фургон. Хомяк смотрел на меня так, будто вот-вот расплачется.
– Что творится, чувак? – спросил он. – Зачем она нас заперла?
– А вы какого дьявола здесь делаете? – Это был шериф. Он вцепился в перекладины своей клетки и смотрел на нас. Вид у него был отнюдь не счастливый.
– Я хотел узнать, что цыганка сказала вам о моей маме, – объяснил я.
– Святая Дева Мария, мать ее, и все святые в придачу, – проворчал он и отвернулся, покачав головой.
– Она нас выпустит? – спросил меня Хомяк, оставив без внимания гнев шерифа. – Что ей от нас надо? Мы же ни хрена не сделали.
– Она ведьма, – сказала Салли, отказавшись от идеи справиться с задвижкой и вернувшись к нам в середину клетки.
– Никакая она не ведьма, – возразил Хомяк. – Метлы нет, значит, не ведьма.
– Тогда как она заставила нас делать то, что хотела? Мое тело будто от меня отделилось.
– Салли права, – вступил я. – Она нас приворожила. Я тоже перестал управлять своим телом. Как и все мы.
Я взглянул на шерифа Сэндберга в соседнем фургоне. Он стоял к нам спиной и что-то негромко говорил своему помощнику. Интересно, помнят ли они, что произошло в палатке? Наверное, помнят. Я помнил все, что делал, пока находился под чарами цыганки.
– Что будем делать? Надо что-то делать. Что, если она… – Хомяк сглотнул, и кадык запрыгал среди жирных складок на его горле. – Ну, типа… захочет с нами сделать что-то нехорошее?
– Зачем ей это? – спросил я в свою очередь, прикидываясь, что мне совсем не страшно.
– Потому что мы за ней подглядывали, чувак. Мы видели, как она оприходовала шерифа. Может, она не хочет, чтобы об этом кто-то пронюхал.
– Ничего она нам не сделает, – вмешалась Салли. – Кто-то знает, что шериф с помощником приехали сюда. Их станут искать, за ними приедут. Ей это прекрасно известно.
– Мой папа знает, что шериф поехал сюда, – сказал я с надеждой в голосе.
– Но он может всю ночь просидеть в больнице, – заметил Хомяк. – Помнишь, что он сказал? И может хватиться нас только завтра.
Мы втроем молча переглянулись.
– Не хочу я здесь торчать всю ночь, ребята, – заключил Хомяк. – Когда вокруг костра сидят все эти мудилы. Иногда эти шизанутые мудилы любят поразвлечься с детками, если знают, что им за это ничего не будет, понятно говорю?
Ночь в лесу наступила быстро. Решительными чернильными мазками она залила тьмой тишину прозрачных сумерек, и не успели мы опомниться, как ночь, неизбежная и неумолимая, накрыла нас со всех сторон. Она отличалась от ночи, упавшей на Чатем, где ты мог дать ей отпор, просто включив свет. В этой ночи, помимо кучи неудобств, было что-то хищное, гибельное – она была готова сожрать тебя, если не будешь сопротивляться.
По крайней мере, на помощь пришла луна. Полная и круглая, она низко висела на звездном небе, просвечивавшем сквозь дыры и щели в брезенте над нашими головами. Голубовато-серебристый свет сочился сквозь искривленные сучья деревьев, и в темноте мы видели бледные лица и испуганные глаза друг друга.
Мы также различали очертания шерифа и его помощника в другом фургоне. Шериф свернулся калачиком на полу, ему явно было плохо. Уже какое-то время он беспрерывно стонал. Иногда этот стон пробивал ночь резким болезненным криком. Он в ярости перекатывался по полу, крутился и дергался, а порой ревел первобытным животным ревом.
Я был рад, что нас заперли в другом фургоне. Похоже, и помощник тоже предпочел бы оказаться с нами. Он старался держаться от шерифа как можно дальше.
Внезапно шериф отчаянно закричал и несколько раз пнул каблуками ковбойских сапог по железным перекладинам.
Когда он успокоился, Хомяк предположил:
– Может, у него камень в почке?
У Хомяка в прошлом году зашевелился почечный камень. Боль в спине и под ребрами была такая сильная, что он две недели не ходил в школу.
– Или пищевое отравление? – добавил я.
– Надеюсь, что нет, – сказал Хомяк. – Ты говорил, что, когда отравился, тебя понос прошиб. Куда шерифу идти-то?
Мне захотелось дать ему в нос – надо же ляпнуть такое при Салли?
Она сказала:
– У него ни то, ни другое. Думаю, это ведьма устроила.
– Что устроила? – спросил Хомяк.
– Наверное, какую-то порчу навела.
– Почему только на него? А на нас нет?
– Может, и на нас навела. Еще не сработало…
Фургон тряхнуло, и мы в страхе вскрикнули.
Глазами, увеличившимися вдвое, Салли и Хомяк сверлили ночь.
Деревянные планки над нами заскрипели.
Мы медленно подняли головы.
Дерево продолжало скрипеть.
Кто-то ходил по крыше фургона.
Этот кто-то начал принюхиваться. Не шмыгать носом, как при простуде. А как-то украдкой, так принюхивается животное, когда пытается учуять запах жертвы.
К скрипу и сопению присоединился новый звук, легкое постукивание… так стучат по стеклу ногтями.
Либо когтями по дереву.
Я затаил дыхание, стараясь не проронить ни звука. Сказал себе – нам ничего не угрожает. Что бы там ни было наверху, в фургон оно не проникнет. Но все равно сердце учащенно забилось, а мысли безмолвно кричали в голове, перебирая разные сценарии: например, существо – да, я думал, что по крыше ходит какое-то существо из кошмаров, – когтистыми лапами прорвет крышу, и дерево взорвется щепками.
Фургон снова тряхнуло.
Потом наступила тишина.
Скрип, сопение, царапанье когтей прекратились.
Существо сгинуло.
Мы сгрудились в кучку в центре фургона, держась подальше от железных перекладин, где из темноты нас могла зацапать когтистая лапа.
Слов не было. Только шок. Лично я точно был в шоке.
Шериф перестал стонать.
Я слышал только легкое дуновение осеннего ветра, шелест дрожащих листьев и наше прерывистое дыхание.
Откуда-то из леса, пробив безмолвие ночи, донесся леденящий душу вой одинокого волка.
Глава 37. Настоящее
Откинувшись в кресле, я сложил руки за головой, взглянул на часы в углу компьютерного монитора. 11:58. Поднявшись, я подошел к окну, выходившему на Атлантик-авеню. Яркие огни, громкие звуки и кипучая жизнь улицы неистово ворвались в мои мысли и воспоминания, которым я предавался все утро.
Я вошел в кухоньку и оглядел шеренгу бутылок виски.
Глянул на наручные часы. 11:59. Я простоял в ступоре, наверное, целую минуту. Потом еще раз посмотрел на часы.
В свои права вступил полдень, и я взял полупустую бутылку виски, открутил крышку и глотнул прямо из горлышка. Жидкость слегка обожгла горло, и я насыпал лед в стакан, добавил виски и вернулся с напитком к окну.
Подняв нижнюю панель окна, я сунул в рот сигарету и закурил.
Иногда мои воспоминания о ночи на Райдерс-Филд были абсолютно четкими, будто дело было вчера. А иногда – неясными и приглушенными, вроде и реальными… но им не хватало жизненности и достоверности.
В такие минуты неопределенности я впадал в сомнения и задавал себе вопрос: а так ли реальны эти воспоминания?
Все-таки тридцать один год – это чертовски много, а воспоминания – это не застывшие во времени фотографии. Они деформируются. Всякий раз, вызывая их, мы что-то в них меняем, часто сами того не замечая. Но тем не менее постоянно играем сами с собой в испорченный телефон, здесь что-то добавляя от себя, там что-то опуская, и рисуем таким образом новую картинку, заметно отличную от оригинала.
Это особенно верно, когда речь идет о дурных или травматичных воспоминаниях, и подсознательная манипуляция не всегда меняет картинку к лучшему. Если в молодости нас что-то испугало, воспоминание об этом событии раз от раза становится более пугающим, а страх превосходит ощущения, какие мы испытали при самом событии. В двухлетнем возрасте паук укусил тебя в палец – и во взрослые годы воспоминание об этом может вырасти в полновесную боязнь пауков. Толпа необузданных и безалаберных цыган, стоявших табором возле леса, для мальчишки с бурным воображением может обернуться чем-то куда более зловещим и сверхъестественным… например, сворой кровожадных оборотней.
Может быть, именно это и произошло со мной? И со временем воспоминания о той ночи превратились во что-то куда более чудовищное? И теперь я вспоминаю не то, что действительно произошло, а исковерканную версию событий?
Другими словами, оборотни, мать их ети, – это плод моего воображения?
Не думаю. Когда воспоминания были свежими, в голове была полная ясность. Я и сейчас слышу в голове вой, каждую отдельную нотку. Перед мысленным взором встает случившееся у меня на глазах превращение шерифа – движение вен и артерий, преобразование плоти. В оборотнях, безусловно, больше от людей, чем от волков, но все-таки это волки.
Я медленно раздавил сигарету о кирпичный карниз, оставив на нем очередное серое пятно пепла. Подержал окно открытым, наслаждаясь обдувающим кожу прохладным ветерком.
Оборотни.
Что об этом подумают мои читатели?
Что хотят, черт их дери, то пусть и думают. Хотят думать, что я слетел с катушек, – их дело. Я должен завершить этот рассказ. Слишком долго держал это в себе. Мне надо выплеснуть все наружу, снять груз с души, а значит, я должен писать то, что помню, независимо от того, насколько точны мои воспоминания.