– Эй!!! – заорал Хомяк. – Вернитесь!!!
– Тихо! – велел ему я. – Оборотни могут услышать! Папа, езжай! Здесь нас пока никто не трогает…
– Эй, вернитесь! Вы должны нам помочь…
– Заткнись!
Я отпихнул Хомяка от перекладин. Он споткнулся и тяжело шлепнулся на задницу.
– Ты что, чувак! Они хотят нас тут оставить! – Он дернул головой и завыл: – Вернитесь, вернитесь, вернитесь…
Его заставил замолчать волчий вой.
Где-то совсем рядом.
За первым воем последовал другой.
– Папа! – крикнул я. – Езжай!
Его грубая рука втиснулась между перекладин, схватила мою руку и сжала. Лицо было такое, что, казалось, вот-вот разлетится на тысячу кусочков.
– Господи, Бен, оставайся там, где ты…
Атака последовала мгновенно.
Только что папа стоял передо мной. В следующую секунду он оказался на земле, в нескольких шагах от вагона, верхом на нем сидел оборотень.
– Папа!
Оборотень хотел впиться ему в горло. Отец успел отвести щелкающие челюсти локтем. Тогда оборотень стал кусать другие места. Отец кричал, вертелся и молотил оборотня ногами.
Тут сверху налетел еще один. Этому удалось вырвать из отцовского плеча увесистый кусок.
Отец сжался, будто его охватило пламя.
На кучу-малу накинулся третий оборотень, а потом и четвертый.
Жуткая боль пронзила мою левую руку – я высунул ее в бессмысленной попытке помочь отцу. И ее цапнули челюсти оборотня.
С визгом я отдернул руку.
Салли закрыла малиновую занавесь и оттащила меня к середине фургона.
Отец кричал, потом были другие крики. Стрельба. Потом повисла тишина.
Все полицейские погибли.
Мой папа погиб.
Все, кто приехал нас спасти, были мертвы.
Мне хотелось плакать, но слез не было. Чувства словно покинули меня. Остались крохи гнева, печали, страха. Но все это где-то там, под плотным слоем льда.
Может, на ту минуту это было к лучшему.
Потому что чувствуй я все это в полной мере, то, наверное, сошел бы с ума.
Я понимал только, что рядом Салли, она обняла меня и убаюкивала, а по крыше фургона непрерывно стучал дождь.
Глава 43. Настоящее
– Все, – сказал я себе. – На сегодня хватит.
Я поднялся, меня шатнуло, но на ногах удержался. Надо же, за окном уже темно. Я редко работал до темноты.
Я погладил белый извивающийся червем шрам, что тянулся от левого локтя до запястья, но тут же остановился.
Ключи, подумал я.
Они лежали на кухонной стойке. Я взял их… выглянул в ночь, потом посмотрел на свою бесхитростную кровать, снова за окно. До дома пешком – всего десять минут. Так приятно спать в своей постели…
Будто есть какая-то разница.
Конечно, нет. В моем нынешнем состоянии я отрублюсь мгновенно, едва голова коснется подушки, а последние восемь или десять часов начисто вылетят из памяти.
Наверное, лучше рухнуть прямо здесь. И соблазна уклониться от работы завтра не будет. Дома возникнут какие-то хозяйские хлопоты. А так с утра я уже на месте, ничто не помешает сразу сесть за компьютер.
Вчерне уже все сделано.
Еще два-три дня – и первый вариант готов. Потом надо пройтись по тексту второй раз, за ним третий – это уже дело техники. Уже не пишешь, не проживаешь написанное – просто редактируешь. Все пласты памяти уже подняты. Ведь здорово же?
Конечно здорово. Ничего более облегчающего душу, чем слово «конец», я и представить себе не мог. Напишу это слово – и сразу обрету душевный покой? И все вокруг станет белым и пушистым? И осколки моего разбитого вдребезги детства чудесным образом склеятся?
Нет, конечно. Но мой рассказ будет окончен, мои тайны перестанут быть только моими, их бремя спадет с плеч. Пусть другие думают о них, что им заблагорассудится. Кто-то поверит, что все так и было, большинство воспримет мой рассказ с сомнением. Но кто-то все-таки поверит, и уже этого мне будет достаточно.
Я выключил верхний свет и осторожно, чтобы ни на что не наткнуться, пошел через темную комнату. Добравшись до кровати, плюхнулся на жесткий матрас. В голове так гудело, что я даже не стал снимать одежду.
Хотелось, чтобы сон заключил меня в объятия сразу, но так не получилось.
По телу расползлись алкоголь и усталость, но память бурлила и не хотела утихать. Я увидел себя, двенадцатилетнего вихрастого паренька, с высохшими на щеках слезами и левой рукой, запеленатой в окровавленную блузку Салли, с трудом поднимающегося по ступенькам в поликлинику, где раз в год проходил медосмотр. Девушка-регистратор с озабоченным видом говорит мне, что моя мама никогда в их поликлинике не обслуживалась, потом она же отвозит меня в больницу неотложной помощи в Хайаннисе. Два врача обследуют рану у меня на руке. Я просыпаюсь – рана зашита и перебинтована. В палате мама и детектив, оба заваливают меня вопросами…
Но говорить с ними мне не хотелось. Мама уже не танцевала и вернулась в свое обычное состояние, в ту минуту ничего другого мне не требовалось. Я просто хотел, чтобы они ушли и оставили меня в покое. Так оно и случилось – на время. Видимо, полицейские поговорили с Хомяком и Салли, и кто-то из них – или оба – объяснил, что произошло на Райдерс-Филд. Потому что, когда мама пришла в палату в следующий раз, она закатила истерику и в смерти отца обвинила меня.
Как только меня выписали, я рассказал маме об оборотнях. Она даже не хотела смотреть на меня. От второй попытки все объяснить я отказался. Заперся в гараже и выходил только за едой на кухню, когда там никого не было. Я был на похоронах отца – кажется, проститься с ним пришла половина города. Но я держался отшельником еще несколько недель и даже месяцев. Не отвечал на звонки. Не ходил в школу. Почти все время сидел в гараже.
Мама продала дом и купила новый, в Потакете. Она сказала, что он не такой большой, спальни для меня в нем нет, – и я стал жить у бабушки, в Олбани. В сентябре 1989 года пошел в новую школу, завел новых друзей и изо всех сил старался не думать о Хомяке, Салли и ночи на Райдерс-Филд.
В том же декабре, за два дня до Рождества, ушла из жизни мама. Она повесилась на веревке в ванной, не приняв во внимание простой факт: ее безжизненное тело обнаружит либо Ральф, либо Стив, – это оказался Стив. Они тоже перебрались в бабушкино бунгало и заняли комнату, где ночевал я, а мне пришлось спать на матрасе в подвале. Из-за смерти родителей на мои плечи легло много обязанностей по дому, и я быстро повзрослел. Не только я – все мы. И у всех жизнь более или менее сложилась. У Ральфа собственная стоматологическая практика в штате Мэн, электромобиль, бойкая жена, две дочки и золотой ретривер. Стив преподает научные дисциплины в частной школе в пригороде Провиденса. Он давно живет с подругой, у них несколько хомячков, две кошки и попугай.
Что касается меня… можно сказать, что я тихий – хотя порой громкий – алкоголик, но в общем и целом дела у меня идут неплохо. Никогда и никому я про Райдерс-Филд не рассказывал. Никогда не делился этим с моими разными подругами, даже с теми двумя-тремя, с кем сложились серьезные отношения. Никогда не опускался до пьяной болтовни на эту тему со случайным соседом за барной стойкой. Никогда не пытался разыскать в социальных сетях Хомяка или Салли, чтобы вспомнить старые времена. Никогда и никому об этом – ни слова.
И вот я собираюсь объявить миру, что произошло, – по крайней мере, миру людей, которые читают мои книги.
В какой-то момент во время второго прочтения я хотел рассказать о мотивах цыганки – зачем она гипнотизировала людей. Это ведь очень важно, но я сознательно оставил эту тему за скобками, потому что вел рассказ от первого лица и в двенадцать лет о ее мотивах ничего не знал. Они так и оставались для меня загадкой, но, когда мне было тридцать с хвостиком, я поговорил в Чатеме с несколькими людьми и выяснил: Грегори Хенриксон, Лин Луб, Дейл Френсис и другие состояли в романтических отношениях. И тогда я пришел к выводу, что людей, зараженных ликантропией, цыганка заставляла танцевать до смерти, чтобы они не успели превратиться в оборотней: ей было важно, чтобы о заболевании никто не узнал. Ее клан, если угодно назвать его так, не был большим, не более двух десятков оборотней. Они и не стремились расширять свои ряды, чтобы не привлекать к себе внимания, по этой же причине они, видимо, не были заинтересованы в том, чтобы заражать простых жителей. Для выживания им требовалась анонимность, поэтому они переезжали с места на место, питались дикими животными, иногда, возможно, и домашними, а потом двигались дальше, пока никто ничего не заметил. Следовательно, если кто-то в их рядах срывался с катушек, наказание следовало быстро, а замести следы надо было мгновенно и тщательно. Вот почему цыганка обезглавила Хенриксона и попыталась убить всех, кого он успел заразить.
Речь шла просто-напросто о выживании.
Тем не менее, хотя поначалу эта логика выглядела вполне здравой, я не мог ее принять по одной очевидной причине. Почему танцы? Есть много куда более эффективных способов лишить человека жизни, чем заставлять его танцевать до упаду, пока его не хватит удар или не выдержит сердце – особенно если у тебя есть такие возможности, как у той цыганки. Она могла бы заставить своих жертв утонуть в ванне, переесть таблеток снотворного – да мало ли еще как люди лишают себя жизни?
Тем более что из всех отмеченных в Чатеме случаев танцевальной эпидемии восемьдесят восьмого умерли всего трое: Лин Луб, Дейл Френсис и Джоди Гуинн. Остальные выжили.
И не только выжили, но и не превратились в оборотней в полнолуние в конце сентября того года, да и в любое другое полнолуние. Отсюда я пришел к выводу, что цыганка не пыталась уничтожить зараженных, а скорее пыталась их исцелить.
Танцевальные ритуалы известны издревле – это средство, позволяющее людям ощутить связь не только друг с другом, но и с духовным миром, землей, даже вселенной. Менее известно другое: танцевальные ритуалы на протяжении веков служили терапией для излечения психических заболеваний. В ходе этих ритуалов танцующие поднимались на более высокий уровень сознания, впадали в транс, их разум отключался, а сердца, наоборот, раскрывались. Интеллект и здравый смысл подавлялись, на первый план выходило тело, буря первозданной энергии восстанавливала пострадавшие или разрушенные связи с истинным «я» человека, что вело к исцелению его души.