— О, даже так? Жаль, что мы раньше не говорили? — подколол брата викарий.
Анджей же продолжал:
— …потому что мне кажется, что эта беседа дала бы тому священнику-следователю более лучшую картинку того, кто ты такой, Янек. Если сколько-то ума у тебя в голове осталось, то подумай, парень, об отце. Ты что, хочешь его всем этим убить? Ведь тебя ждет отлучение от церкви… И это они еще правильно сделают, ведь ты же святотатствуешь, парень.
— Только не тебе меня поучать! Ничего ты не понимаешь! Господь тебе ничего, дурачок, не открыл, ничего ты не знаешь, ничего не видел, живешь себе в выстраиваемой тысячелетиями лжи! Так что, будь добр, Ендрек, отъебись от меня.
Мобильный телефон, к сожалению, не дает возможности убедительно закончить разговор, бросив трубку. Если жест бросания трубки эмоционален, импульсивен — ты отрываешь ее от уха и грохаешь на вилки аппарата, то отодвигание мобилки от уха, нахождение кнопки с красной трубкой и нажатие на нее, не имеют в себе той динамики, которую требует взбешенность, не позволяет истечь гневу. А ксёндз Янек и вправду должен был дать выход своей ярости, так что он метнул мобилку в шкаф, внутри аппарат распался на кучку пластикового мусора.
Дверь шкафа, в которую ударился телефон, заскрипела и приоткрылась. Сквозь щель выглянул Иисус и широко, шельмовски улыбнулся.
— Это вы стучали? — спросил он.
У Янека не было настроения шутить.
Анджей Тшаска сидел в той же самой позе, в которой начал беседу. Тонюсенькая, словно бритва «моторола» все так же лежала в ладони, а старший Тшаска тупо всматривался в экран и в беспроводном динамике в ухе слушал голос брата:
— Это ксёндз Ян Тшаска. Я не могу взять сейчас трубку. После сигнала, пожалуйста, оставьте сообщение, я перезвоню, — говорил Янек.
Нужно купить новый телефон, — подумал Анджей и снова набрал номер ксёндза Янека.
— Это ксёндз Ян Тшаска. Я не могу… — резкий хлопок микрофона прервал спокойный голос священника на полуслове.
Анджей поднялся с дивана. В двери салона стояла Каська.
— Что случилось? — сухо спросила она.
— Ничего, — ответил Анджей, обошел жену и направился в спальню. Там он раздвинул двери шкафа, пробежался пальцами по покрывающей широкие плечи вешалок шерсти костюмов и выбрал темно-серый, от Босса, самый лучший. Потом начал искать сорочку, но своей любимой, нежно-розовой, с итальянским широким воротничком нигде найти не мог.
— Каська, а где моя розовая рубашка, ну та, от Феруччи? — крикнул он через стенку.
— Там, где ты ее и положил, — ответил приглушенный бетоном голос жены.
Анджей перемолол во рту ругательство, а с вешалки снял голубую рубашку. Он сбросил джинсы и футболку, натянул костюмные брюки, протащил ремень через петельки, надел рубашку, помучился с запонками для манжет, накинул пиджак и, глядясь в зеркальную дверь шкафа, тщательно завязал галстук на двойной узел, прекрасно подходящий к расстегнутому воротничку сорочки. Потом надел туфли и опять погляделся в зеркале.
— Ну, Анджей, это ты вхуярился в дерьмо по самые уши, — тихо сказал он сам себе, глядя на отражение красивого тридцатилетнего мужчины. С ночного столика он взял часы и обручальное кольцо, в ящичке нашел после недолгих поисков розарий-перстенек, который натянул на безымянный палец левой руки. Затем критично присмотрелся к своим рукам и надел розарий на правую руку, под обручальное кольцо. Так лучше. Он еще поглядел в зеркало.
— В принципе, в дерьме по самые уши ты торчишь уже годами, Анджей, — и помахал сам себе рукой. В прихожей набросил на себя куртку в три четвертых, кашне, собрал бумажник, мобильный телефон и ключи. Нажал на дверную ручку.
— Куда-то выходишь? — спросила Каська.
— Собрание, — соврал Анджей.
— Ты же должен был забрать детей из садика, — с упреком напомнила та.
— Да знаю, знаю. Только не успею. Сама их забери. Задержусь до вечера, поем где-нибудь в городе.
— Но я же приготовила обед…
Анджей подошел к супруге, погладил ее по голове.
— Кася, прости. Но не могу. Тут кое-что неожиданно выскочило, нужно срочно все устроить.
— Я слышала, как ты разговаривал с Янеком.
Анджей какое-то время глядел ей в глаза, не говоря ни слова. И все же я до сих пор тебя люблю, женщина. Не так, как раньше, но люблю. Он поцеловал жену в лоб и вышел.
Спускаясь в лифте, позвонил в курию, представился и потребовал соединить его с епископом. Вежливый секретарь отшил его учтиво, но решительно — тогда Анджей представился более подробно, с учетом семейного контекста. Секретарь попросил минуточку терпения, и когда Анджей уже шел по стоянке к своей «альфе», цербер архиепископа отозвался вновь, предложив устроить встречу через полчаса. Тшаска, выезжая, помахал охраннику у ворот и поехал в курию. По дороге он еще позвонил в фирму и приказал своей секретарше отменить все сегодняшние встречи.
Припарковался он перед зданием курии. Анджей представился, его провели дальше, и уже через пару минут он сидел в кресле в кабинете архиепископа Зяркевича. Для кого-то, кого студенты UKSW[76] когда-то за глаза называли «Казиком», ксёндз епископ выглядел исключительно по-княжески, подумал Анджей, приглядываясь к вытянутому и благородному лицу иерарха, подчеркнутому красной оторочкой епископской сутаны. Из-за элегантных очков без оправы глядели холодные, серые глаза. Ухоженные руки епископ сплел на гладкой столешнице письменного стола, сразу же рядом со сложенным ноутбуком. Ритуал взаимных приветствий был уже позади. Анджей положил ладони на поручни кресла, чтобы был розарий на пальце.
— Я помню вас по университету, — произнес наконец епископ.
— Я не ожидал, что Ваше Преосвященство будет меня еще с чем-то ассоциировать, — скромно ответил Анджей, прекрасно помня яростные дискуссии, которые он единственный осмеливался вести с достойным преподавателем.
— О, ну как мог я забыть. Хотя и правда, вы изменились так, что и не узнать. Где же вы сейчас работаете? — заинтересовался Зяркевич.
— В консалтинговой фирме, Ваше Преосвященство, я в ней совладелец. Но не пренебрегаю я и общественной службой, которая, впрочем, сплетается с профессиональными занятиями, мы часто консультируем политиков.
Зяркевич с признанием кивал, затем невинно спросил:
— Я слышал, что вы, вроде как, должны получить портфель вице-министра в министерстве финансов?
Анджей от неожиданности не знал, что и ответить. Вот же мошенник! Крут! Кто ему сказал? В принципе, только что Его Преосвященство дал ему понять, что он весьма хорошо информирован, и что он сам, Анджей Тшаска, по сравнению с ним — маленький плюшевый медвежонок и не должен выпендриваться.
— Все это слухи, Ваше Преосвященство, нет смысла слушать сплетен, — ответил наконец Тшаска. — Но хватит обо мне. Как Ваше Преосвященству известно, я хотел с вами поговорить по делу своего брата.
— Так… Слушаю вас. Хотя даже и не знаю, чем мог бы помочь, раз ксёндз Ян Тшаска остается под юрисдикцией гливицкой епархии. Вам следовало бы обратиться к гливицкому епископу. Но лично я, естественно, готов вас выслушать.
Не помогаешь мне, прохвост. Но вообще-то, в принципе, а чего ему мне помогать и облегчать дело? Папочку помнишь, так? Так на тебя, дорогой наш архиепископ, у меня тоже кое-что имеется…
— Я посчитал, что вскоре дело сделается широко известным. Знаю, что на будущей неделе в «Фактах» должен появиться обширный материал, и этот материал не будет особенно благоприятен в отношении того кунктаторства, которое епископат проявляет по данному вопросу. Быть может, мне удалось бы этот материал заблокировать. Мне очень хотелось бы это дело заглушить.
Анджей снизил голос, ожидая какого-то ответа, но Зяркевич лишь поднял брови, ожидая продолжения.
— И вот тут я подумал, что голос Вашего Преосвященства будет решающим. Не стану притворяться, будто бы не осознаю влияния Вашего Преосвященства в епископате и за его пределами. Скажу честно, я очень беспокоюсь за брата. Сегодня я разговаривал с Ясеком по телефону, так он вел себя, словно сумасшедший. Или, хмм, словно одержимый.
На лице Зяркевича не дрогнула ни единая жилка. Тшаска продолжал:
— Так вот, в связи с этим, я хотел бы просить Ваше Преосвященство повлиять на начальство Янека, чтобы те предоставили ему отпуск. Я займусь им, перекрою публикацию в «Фактах» и все каким-то образом утихнет. Ведь это дело не нужно ни Церкви, ни нам.
Тшаска замолчал. Архиепископ тоже молчал, дав возможность своему собеседнику чуточку поволноваться. И волнение это было обосновано. До Анджея дошло, что он неверно определил интересы иерарха. В конце концов Зяркевич отозвался:
— У меня сложилось впечатление, что вы, пан Тшаска, допускаете принципиальное злоупотребление. Вы пытаетесь повлиять на мое решение, не имея на то ни права, ни возможностей. Так что я не вижу причин продолжать эту беседу. К вашему брату мы отнесемся так же, как отнеслись бы к любому иному священнику.
Ладно, попик, тогда поговорим иначе.
— Ваше Преосвященство, и все же я весьма настаиваю. Не надо, чтобы епископат придавал всему этому какую-либо официальную форму; я сам отправлюсь в Силезию, заберу Янека, обеспечу ему лечение, статья в «Фактах» не появится и скандала не будет, — Тшаска даже не приподнялся со стула.
— Я предлагаю вам закончить этот разговор до того, как вы произнесете что-то лишнее. В какой-то мере я понимаю вашу возбужденность, которая наверняка не следует из заботы о брате, а скорее — из заботы о собственной карьере, которую вы последовательно строите на всем известном фанатизме вашего отца — вы обладаете всеми его достоинствами, в конце концов, вы носите фамилию Тшаска, в то же самое время вы современны и лишены недостатков вашего родителя. Потому, говорю, я понимаю вашу обеспокоенность и желание «блокирования» — как вы это сами определили — журналистской активности некоей газетенки. Но, вы уж простите, политическая карьера того или иного семейства не может быть для меня причиной, по которой я должен был бы, во-первых, позволить вам влиять на мои решения, а во-вторых, я должен был бы превышать собственную компетенцию, используя мнимые влияния в епископате. Позвольте попрощаться с вами, пан Тшаска.