Adveniat regnum tuum (да приидет царствие твое — лат.). Он спотыкается на старых шпалах и погнутых шинах; когда доходит до штрека побольше, заворачивает. У Бога есть план в отношении моей жизни. Он не знает, что произойдет. Его обнаружат шахтеры, свободные шахтеры, выведут наружу, и он снова попадет на свои нары. Охранники посчитают это попыткой побега и забьют его до смерти. Deine Wille geschehe, auf Erden, wie im Himmel (и да будет воля Твоя, яко на земле, тако и в небе — нем.). Тихое и отдаленное эхо слов, которые в совершенно иную эпоху исходили из сморщенных губ кашубской няньки — Będze wólo twoja, jak v njebje, tak na zemji — и отекали маленькое тельце последнего дворянина, что родился в поморском дворце, прежде чем по воле трудящихся городов и деревень его превратили в центр социальной помощи. Через пару часов он слышит шаги. Fiat voluntas tua, sicut in caelo, et in terra (и да будет воля Твоя, яко на земле, тако и в небеси — лат.). «Сикут ин чело» или «сикут ин кело»?
Шахтер, который пришел отлить в давным-давно не используемом штреке и обнаружил там человека в лохмотьях, сразу же понимает, с кем имеет дело. Он решает помочь осужденному, которого охранники лагеря наверняка посчитали мертвым. Он оставляет ему свой тормозок, воду в бутылке и приказывает ждать. Panem nostrum catidianum da nobis hodie (хлеб наш насущный даждь нам днесь — лат.). Богислав ждет.
Той ночью, первой ночью без утра, без начала и конца, Богислав принимает решение. Раз уж отцы-пустынники[86], о которых рассказывал ему отец Смоллка, бежали в пустыню, чтобы быть ближе к Богу и подальше от мытарей, тогда он сделается отшельником в шахте. Свои грехи станет искупать, не видя уже никогда света, будет молиться, станет жить из милости шахтеров, на то, что те пожелают ему принести. Et dimitte nobis debita nostra, sicut et nos dimittimus debitoribus nostris (и прости нам наши прегрешения, яко мы прощаем должникам нашим — лат.). Если же они не пожелают, он сам умрет, все в руках Господних. Чтобы бездеятельность не становилась для него возможностью грешить, он тоже станет работать, добывая уголь. И, чтобы не удовлетвориться только лишь намерениями и добрыми пожеланиями, он берет лом, который забрал с собой из завала, и бьет ним в стену. И еще раз, оставляя на породе тонкую трещину.
В первый день, который днем является лишь хронологически, поскольку солнце под землей не встает, Богислав сообщает шахтеру, который с двумя приятелями пришел забрать его на поверхность («kaj my lo wos naśikowali jaki stary ancug, ščewiki, troska pjyńyndzy i joduú, co byśće mjeli, jak bydźeće do Raichu ućekać. Bo wyśće sům ńymjecki wojok, pra?» (мы тут для вас приготовили старую одежду, обувку, немного денег и еду, чтобы у вас чего было, когда станете бежать в Германию, ведь вы же немецкий солдат, правда? — силезск.), что наружу выходить не станет. Своего решения не поясняет, только лишь покорно просит, чтобы ему через день приносили немного хлеба и воды, столько лишь, чтобы выжить. Еще просит принести ему распятие, молитвенник — лучше всего, бревиарий — и свечи, либо запас карбида и воды для лампы, чтобы иметь возможность молиться. А помимо указанного, больше ни в чем не нуждается.
У простых людей есть дар чувствовать и понимать безумцев Божьих, который исчезает по мере того, как человек становится ироничным и отстраненным. Горняк и три его товарища не знают, что русский народ знаком с юродивыми, но они без труда чувствуют, что человек, с которым они сейчас разговаривают, является кем-то большим, чем обычным психом. Без слова они соглашаются.
Богислав начинает ломом в породе выбивать себе скит. Карбид с шипением падает в воду, трещит спичка, и ацетиленовый огонь освещает мрак. Богислав тщательно отделяет уголь от сланца и складывает добычу в кучу — когда приходят его новые опекуны, он отдает им плод своего труда. Они же передают ему еду, один из них грузит уголь на тачки, а первый, который Богислава нашел, опускается на одно колено и просит его благословить. Могу ли я благословлять тебя теми самыми руками, на которых кровь невиновных? А Господь в голове Богислава говорит ему — да, теми самыми руками, на которых кровь невинных. Et ne nos inducas in tentationem, sed libera nos a malo (И не введи нас во искушение, и избавь нас ото зла — лат.). Так что он благословляет и просит водные часы-клепсидру на час. Ханыс, первый горняк, изготовляет ее собственноручно, подогревая стекло горелкой. И вот по этой вот клепсидре Богислав начинает жить: молитва, работа, отдых. В круг опекунов подземного пустынника Ханыс и друзья посвящают еще троих, и каждый их них берет себе прозвище по дню недели — именно под этими именами Богислав их и знает — они считают, что в случае провала это затруднит работу убекам. Богислав много и не требует, а их жены совершенно не протестуют, когда Среда говорит: «Dźiśej dej mi do taše wjyncy klapšnitůw, bo we środy jo mům gúůd» (Сегодня положи-ка в сумку побольше бутербродов, потому что по средам есть хочется сильнее — силезск.). Воскресеньем становится священник, викарий в одном из недалеких приходов, который, правда, не в состоянии еженедельно спускаться вниз, чтобы провести для пустынника мессу, но ежемесячные интервалы почти что выдерживаются. Богислав помнит каждое причастие, которое принял в течение всей своей долгой жизни. Каждое, хотя все они совершенно одинаковы, проходят они в том же интерьере черного скита, освещенного шипящим огоньком карбидной лампы. И каждый раз он принимает того же самого Христа, но помнит каждое причастие по отдельности. Quia tuum est regnum et potestas et gloria (Ибо твое есть Царство и сила, и слава — лат.).
Посвященные занимаются опекой над Богиславом, которого все уже называют «fater», а когда кто-то из них навсегда уходит из gruby, назначает своего наследника, чаще всего, сына или ближайшего родственника. Понимание важности жизни отшельника в соединении со страхом перед УБ, а потом и СБ, приводит к тому, что никто из них никогда и никому ничего не выдает. За свои сорок лет жизни под землей пару раз отшельник находился в шаге от разоблачения, но в таком случае опекуны убеждают любопытствующего, что фигура, которую он видел, это Скарбник, страж подземного царства. Кому-то, кто видел сгорбленную, длинноволосую фигуру Богислава, опирающегося на лом, нетрудно было поверить в легенды про шахтный дух. Остальные делились на скептиков, которые смеялись над суевериями, и на верящих, которые боялись.
Сейчас ни один из Дней Недели уже не тот, что вначале, хотя Понедельник, Пятница и Суббота еще живы. Сгорбленные, жилистые старики иногда спускаются в шахту, другие этого стараются не замечать. Вроде как ходят, осматривают старые штреки и лавы, после чего теряются в паутине коридоров, по которым их ведут их сыновья или внуки, после чего недолго гостят у своего fater’a.
In saecula. Amen (Во веки веков. Аминь — лат.).
Шестьдесят лет затворничества, шестьдесят лет жизни, проведенной в темноте, в молитве и в трудах, на нищенском хлебе. Шесть десятков подобных лет приближают человека к Богу так близко, как только можно приблизиться при жизни.
Ксёндз Янечек после этой добровольной, интимной и внутренней демонстрации, которая в пару секунд открыла ему шестьдесят лет жизни человека, прошедшего дорогу от чудовища до святого, понял, зачем шахтеры привели его в шахту. Теофил Кочик должен был догадаться или же почувствовал присутствие, и вот он доставил его сюда, к этому отшельнику-святому, чтобы тот его проверил. И хорошо, пускай проверяет.
— Выйдите отсюда все, — приказал Богислав горнякам. Воцарилась тьма.
— Как-то раз ко мне пришел Христос, — продолжил старец хриплым голосом и на странно звучащем польском языке. — А я сказал ему: вали отсюда! Пошел отсюда, урод! И он тогда ушел. Поскольку я знал, что не достоин видеть Христа в этой жизни. А раз я не достоин видеть Христа, то как же тогда он мог мне показаться?
Он замолчал. Подземный скит заполняла тишина, которую никогда не услышишь на поверхности, тишина абсолютная и темная. Двое мужчин стояли друг напротив друга, словно ободранные от плоти. Голос отшельника, не нарушая этой тишины, звучал теперь прямо в голове ксёндза Янека. — Неужто Господь собирался нас обмануть? Неужели собирался обмануть собственную Церковь и заставлять нас две тысячи лет верить в неправду?
Нет! Но ведь так! — размышляет ксёндз Янечек.
— Свят ли ты? Настолько ли чиста твоя душа, чтобы принять причастие? Это может каждый человек, который смоет в себе грех в таинстве покаяния. Чего же большего нужно, чтобы иметь Иисуса в сердце, есть тело его и пить его кровь? Нужно ли для этого иметь Иисуса еще и в собственной комнате? Грех нарушает Божий порядок…
Но ведь Он ему объявился. Вот взял просто так и пришел, ведь, возможно, ему разрешено!
— Он дал тебе силу. Глядеть в людскую душу, пронзать ее насквозь. Нечто большее, чем имели величайшие исповедники — но он дал тебе эту силу и никак не связал ее с таинством покаяния. Ты можешь читать в людях, а потом писать об этом в газету, так? Он не наложил на эту силу удил, которые наложил на каждого священника — тайны, прощения, возможностью быть ухом Господним.
Я исцелял! Больных детей!
— Он вошел к тебе через калитку твоей гордыни. Тщательно ощупал тебя изнутри и почувствовал, что у тебя болит, после чего попросту нажал. Ты — философ, из хорошего варшавского семейства. Жрец студентов, поверенный тайн умных, изысканных и светлых умом людей — ты, и в деревне! Силезской деревне, населенной сухими, безразличными и неумными людьми. Так что он бросил тебе приманку — вот, я прихожу к тебе, лично, Бог — к человеку, лицом к лицу, я унижаюсь, чтобы быть равным тебе. Тебя, жаждущего, не нужно было долго уговаривать выпить из того источника. В одном он тебя не обманул, поскольку на такое даже он не способен. Он ничего не сказал об Евхаристии