Где-то в районе Ченстоховы движение сделалось совершенно плотным. Анджей снизил скорость, затем остановился в мощной двухсторонней пробке. Среди машин, медленно движущихся с противоположной стороны, краем глаза Анджей выловил одну особенную: «тигру» с разбитым передом. За лобовым стеклом было знакомое лицо. Девица от Урбана, литовская такая фамилия: Кейстут… Кейдус. Ага, таки вынюхивал, сукин сын, возле Янека и таки вынюхал, холера ясна.
В конце концов, в Катовицах, выскочил на А4, тут можно было прижать, было уже поздно, автострада почти пустая, «альфа» снова вырвалась вперед, несмотря на тонкий слой снега на дороге, Анджей давил на газ и ехал по центральной полосе, время от времени выскакивая на левую, чтобы обогнать плохо различимые в темноте машины. В Гливицах он съехал с автострады, но не в том месте, и потерял дорогу.
Включил GPS и нашел нужную дорогу на Дробчице. Как ехать в самой деревне, он помнил, плебанию ему безошибочно указало зарево, мигающее синими и оранжевыми огнями, издалека видимое в черной деревне — после взрыва, наверное, отключили ток. Анджей припарковался далеко от фары, вышел из машины и дальше направился пешком.
На месте, освещенные мощными прожекторами развалины прочесывали пожарные с собаками, рядом стояли три пожарные машины, несколько патрульных полицейских и машин скорой помощи, все они поблескивали синими огнями, а между автомобилями клубилась толпа зевак, переругивающихся с полицейскими, пытающимися оттеснить народ от еще дымящегося места взрыва. Анджей схватил за рукав ближайшего зеваку и спросил:
— А что случилось с ксёндзом Тшаской?
- Śpryngnyli fara i pošli furt… (Взорвал плебанию и ушел себе… — силезск.), — лаконично ответил силезец, обращаясь куда-то в пространство и не отводя глаз от места трагедии.
— Что он сделал? — не понял Анджей.
— Jerůna, dyć godům: špryngnyú no (Блин, говорю же: взорвал… — силезск.), взорвал плебанию и ушел, куда-то, pra?
— Как это, взорвал? — все так же не понимал Анджей.
Любопытствующий силезец, уже несколько раздраженный тупостью своего собеседника, повернулся, измерил Анджея взглядом и, тщательно подбирая польские слова, сказал:
— Пан, простите, чего мне голову морочит? Нормально, бомба у ксёндза имелась, как в кино, с детонатором, они на кнопку нажали, и фара взлетела на воздух.
Анджей сглотнул слюну.
— Но его в средине не было!?
— Chopje, gupiśće sům? (Парень, ты чего, придурок? — силезск.). Как это, в средине? На площади они стояли, так что взорвали себе и пошли. Если бы в средине были, вот как бы они пошли?
Анджей уже не слушал, он вмешался в толпу. Все расспрашиваемые им подтверждали, что Янек взрыв пережил, а так же то, что сам его же и вызвал, и что он удалился в неизвестном направлении.
Так что он сел в машину и начал беспорядочно кружить по окрестным дорогам, высматривая брата. Звонил в полицию, осторожно выпытывал про ксёндза, но, естественно, ему отказывали предоставить какую-либо информацию. Кон-фи-ден-ци-аль-ность!
В конце концов, он сдался, на экранчике GPS нашел свой отель и, следуя указаниям, которые выдавал ему автомат прерывистым, но таким же бархатным голосом зрелой женщины, припарковался под параллелепипедом «Qubus», уродующим неоклассицистический и неоготический центр пластиковой язвой свой махины. Анджей констатировал это, с некоторым удовлетворением думая о своем всестороннем, художественном вкусе. Он гладко прошел беседу в администрации, въехал на анонимный этаж и погрузился в анонимный номер, между кроватью, гостиничными полотенцами и десятками гостиничных каналов гостиничного кабельного телевидения. Анджей лежал, перескакивая по каналам, розовые дамочки из «Плейбоя» сменялись телезакупками, пока он не заснул тяжелым сном ужасно уставшего человека. Разбудил его писк настроечной таблицы в странное время, в три часа ночи — встал с раскалывающейся головой, выключил телевизор, потащился к холодильнику, одним духом выпил бутылку минералки и снова заснул.
Проснулся он от звонка мобильного телефона. Номер отправителя заблокирован.
— Пан Анджей Тшаска? — конфиденциальным шепотом спросил мужской голос.
— У телефона. Кто это звонит?
— Прошу прощения, по некоторым причинам не стану представляться, могу только сказать, что я ксёндз. Вам звоню по просьбе вашего брата, должен передать вам и при вашем посредничестве, что с вашим братом все в порядке. От себя могу добавить, что ксёндзу Янеку ничто не угрожает, но ему требуется помощь, и эту помощь мы ему предоставим. Так что прошу не беспокоиться. Вскоре мы отзовемся. До свидания.
— Алло, что пан ксёндз говорит? Какая помощь? — заорал Анджей в уже молчащую трубку.
Он сложил мобильник, из нераспакованной сумки вытащил джинсы, натянул их, застегнул, надел свитер, куртку и бегом спустился вниз к администратору, спросил, где здесь ближайший киоск с прессой, и уже через десять минут сидел за завтраком, с чашкой кофе и свежайшим номером «Впрост» в руках.
С обложки улыбалось лицо архиепископа Зяркевича, а на черном фоне сутаны багровели прописные буквы одного слова: «ИУДА».
Отцу пришлось капитулировать, но я эту войну запустил заново, Ваше Преосвященство, и на сей раз это уже я выиграю, и не отдохну, пока не буду знать, что Преосвященство остаток своих дней проведет в каком-нибудь уютном монастыре (подальше от торных путей, так что помоги мне, Господи!). А не надо было издеваться над проигравшими, Ваше Преосвященство, это всегда плохо кончается.
Анджей раскрыл журнал на страницах с «материалом номера» и читал, закусывая слова круассаном и запивая кофе. С первого же взгляда видно, что материал практически не подготовлен, по сути своей, они перепечатали пару документов из папки и прибавили краткий редакционный комментарий, времени на что-либо большее у них не было, да это ведь и не важно. Важно то, что это сражение с современной Тарговицей[96] он выиграл. Епископу повезло, что мы живем в XXI веке — жизнь он закончит в изгнании в монастыре, а не на виселице, как повешенные во времена Костюшко тарговичане, тогдашние специалисты по раздаче радости, епископы Коссовский и Массальский. Анджей позвонил отцу.
— Папа, сегодняшний «Впрост» видел? — начал он, пропуская вежливости вступления.
— Видел, Ендрусь, видел, — тусклым голосом ответил отец.
— И что ты на это?
В трубке воцарилась тишина, прерываемая лишь тяжелым дыханием Анджея Тшаски — старшего.
— Не знаю, Ендрусь, — сказал наконец отец. — Не знаю. Может это и хорошо, что ты у меня эти документы выкрал и опубликовал, возможно, что я неправомерно откладывал все это на будущее, на святое никогда. Вот только — не знаю, я боюсь за Янека. Даже не за то, что он не сделает никакой карьеры в Церкви, но того, чтобы его никто каким-то образом не обидел. Он же такой у нас деликатный, ты же знаешь, Ендрусь?
— Знаю, папа. Потому и должен был это сделать.
— Возможно ты и прав. А теперь ты должен за него сражаться. Держись, сынок.
— До свидания, папа.
Анджей только-только успел отвести мобилку от уха, как та зазвенела снова. Он глянул на экран — пульсирующее алое сердечко и имя «Кася». Тшаска пару секунд тупо глядел на экран, колебался, но звонок принял.
— Анджей, вернись домой, пожалуйста… — тихо произнесла жена.
Тот молчал.
— Анджей…
Не мог он с ней разговаривать; прервал соединение, хлопнув крышкой телефона, но тут совесть заколола так сильно, что тут же открыл аппарат и быстро написал эсэмэску: «Извини, Кася. Люблю. Буду через четыре часа». Анджей допил кофе, глядя на эти семь слов, словно бы решение возврата в Варшаву появилось не в его голове, словно бы оно пришло снаружи и только лишь случаем попало на экран мобильного телефона, который держал в ладони.
И он нажал на «выслать».
Поначалу Малгожата Кейдус узнала автомобиль, спортивную «альфу ромео», а только лишь потом водителя. Разъехались они медленно, едва-едва катясь по асфальту, пару минут глядели друг на друга, но никто из них стекло не опустил.
Впрочем, Малгося забыла о нем в тот самый момент, когда спортивный автомобиль исчез из ее поля зрения. Все ее внимание было сконцентрировано на завернутой в одеяла, тихонько дышащей девочке на узком заднем сидении машины. Аня прекрасно понимала, что происходит: только что у нее отобрали подарок, которого она никогда не должна была получить. Еще она знала, что этого не понимает тётя, которая судорожно держит руль, и как только появляется кусочек свободного асфальта, она выжимает из двигателя все возможное, лишь бы быстрее, лишь бы поближе к больнице в Лодзи. Аня интересуется автомобилями: тётя, из твоего один и четыре десятых литра больше не вытянуть, в конце концов, это всего лишь восемьдесят лошадей.
Когда они уже на месте, у самого приемного покоя, Аня еще чувствует, что тётя несет ее на руках, ее саму кладут на кровать, вкалывают иглы внутривенных катетеров, вливают в вены соли и лекарства, совершенно бессмысленно, это точно так же, как заливать топливо в заклинивший двигатель, помочь может лишь совести, да и то — не её. А потом мир темнеет. Еще лицо тёти.
Малгося же стояла в коридоре и глядела в глаза собственной сестры, ну а Аля Кейдус-Билинская, которая убежала с работы, не обращая внимания на протесты шефа и коллег, и приехала, трясясь от чувства вины, и не верила собственным ушам.
— Я забрала Аню из хосписа. К священнику, тому самому, что был какое-то время знаменит, чтобы он ее исцелил, — впервые в жизни Малгожата боялась собственной сестры..
— Ты забрала ее к священнику? Понятно. Девица, ты что, с дуба грохнулась? Где Аня?
— Что, уже сориентировалась? Твоя дочь умирала, а ты только лишь через три дня узнаешь, что ее нет? Аня умерла, я уже говорила тебе, — с трудом произнесла Малгожата.
— Но я никак не могла…
Аля не смогла выдавить из себя больше слов, потому ударила сестру в лицо.