Это уже было что-то. Церковь прикрывает следствие по делу взрыва плебании. Это еще не материал для статьи, которая могла бы сравниться с J’accuse[100] Золя, но это уже какая-то зацепка, и Малгоська впилась в нее своими красными коготками, и она знала, что не отпустит и сорвет занавес, скрывающий мерзость.
Номер мобилки молодого полицейского, тихого союзника ее крестового похода, появляется в записной книжке Малгожаты. Широкие плечи, красивые ладони, как будто бы специально созданные для ласк, крепкая челюсть — тип чувствительного крутого парня. Сам он жил с родителями, так что отправились к ней, в гостиницу, а мусор сделал то, на что Малгожата и рассчитывала — он не начал бесплодной болтовни, маскирующей очевидную цель, ради которой мужчина приходит ночью в комнату женщины, они не засели за столом с бокалами вина, которые должны доказывать, что мы ведь не животные. Как только она закрыла дверь, не зажигая свет, гливицкий Марлоу попросту бросил ее на кровать, задрал ей платье, сорвал стринги, перевернул на живот и трахнул пани журналистку сзади. Той ночью они занимались любовью еще два раза, но в первый раз он ее попросту выпорол — куря в темном номере, Малгоська просто не представляла, чтобы какой-то другой глагол соответствовал тому, что с ней сделал полицейский. Она рассчитывала на то, что парень останется до утра, потому что ей хотелось проснуться в постели, пахнущей сексом и мужчиной, прижаться утром к широкой спине и наслаждаться всем тем, что связано с утренним мужиком — прелестным, похожим на плюшевого медведя — его сонливостью, грубой лаской, когда ему вспомнится, что они вытворяли ночью. Даже царапанием задницы, когда он поднимается в туалет.
Но после третьего оргазма мусор зажег свет, чтобы поискать презервативы — и увидал ее номер, выглядящий словно святилище, украшенное вотивными[101] трофеями: фотографии, заметки, статьи и белые листки с огромными вопросительными знаками. Он почувствовал себя словно полицейский из триллера, входящий в берлогу психопата. Он хотел было броситься бежать, лишь бы подальше от этой психопатки, которая спит с ним, чтобы использовать в собственных таинственных целях. Может, она русская агентесса? Или еврейская — недавно видел подобный фильм — быть может, во время войны его дед сделал чего-то плохого евреям, а они, вроде как, никогда не прощают и мстят до седьмого поколения. Но он взял себя в руки, цивилизация победила спиртное, страх и изумление — не удрал. Попросту натянул одежду, попрощался, пожелал спокойной ночи, поцеловал и ушел. С крепким решением, что с этой психованной больше уже никогда ни-ни. Ясен перец, у его Баськи нет и половины того секса, что у этой киски; Баська не стонет под каждым его прикосновением, не вьется в кровати, когда он ее трахает, не шепчет ему на ухо всякие непристойности, не выгибается вперед, говоря, словно порно-актриса, что она нехорошая девочка, и что заслужила порку, не исследует губами каждый уголок его тела — но Баська же нормальная, с Баськой он когда-нибудь поженится, и у него с ней будут дети, если с финансами как-то устаканится, так что уж лучше, что она такая, какая есть.
Он просто не отвечал на звонки, как только на экране мобильного появлялась подмигивающая надпись «Малгося Клейдус» — а самой Малгоське полицейский уже был и не нужен, просить же не было желания. Она легко забыла про широкие плечи и узкие, твердые ягодицы мусора. И обещала сама себе: это уже последний мужик.
Так что удар она нанесла в самый центр событий, снова приехав в Дробчице. В доме-параллелепипеде, неподалеку от костёла и развалин плебании, приходский ксёндз-настоятель Зелинский арендовал этаж, исполнявший функции фары, временную же канцелярию ведя в ризнице храма. Именно там Малгоська его и нашла. Она приоткрыла дверь, заглянула, принимая невинную мину, Боже помоги, я журналистка из радиостанции «Уан эфэм», мог бы пан ксёндз со мной поговорить? Отец настоятель медленно поднял глаза, разыскивая гостью невидящим взором, наконец вспомнил про очки и сдвинул их со лба.
— Я знаю, пани, кто вы такая. Можем и поговорить, но не здесь. Подходите в плебанию через четверть часика… Ну, то есть в дом номер семь, пани найдет, это недалеко.
Малгожата ждала в автомобиле, пока пан приходский священник Анджей Зелинский, шагом ужасно уставшего человека оставлял темные следы в свежем снегу.
Мокрые снежинки лепятся к берету, очкам и пальто, а ксёндз снег не стирает, позволяя ему таять на лице и стекать тонкими струйками.
Они сидели вместе в комнате, среди предметов мебели, ни один из которых не соответствовал другому: разные кресла, диван от другого набора, различные комоды и блестящая шпоном мебельная стенка восьмидесятых годов. Пан священник заварил чай в стаканах, один поставил перед Малгосей (сахар, лимон?) и наконец уселся в кресле, тщательно размешивая свой чай и с печалью глядя на свою гостью.
— Моя кухарка умерла. Как раз вчера похоронили. В плебании она готовила дольше, чем я служу здесь настоятелем.
Малгоське хотелось быть агрессивной, провоцирующей, наглой.
— Мне очень жаль, — сказала она.
Ей даже хотелось спровоцировать ксёндза, диктофон тихонечко крутил свою кассету в кармане; ей казалось, что — может быть — она попытается его соблазнить или сделать так, чтобы он взорвался и сообщил ей, что здесь произошло. Но в такой вот ситуации пойти на это ей как-то не удавалось. В конце концов, у человека кухарка умерла.
— Простите, пан ксёндз, так что же здесь случилось?
— Не знаю. Я трус, потому не выдержал и сбежал. Плохой из меня священник, поскольку испугался того, чего не мог понять. А ведь хороший ксёндз знает, что ему ничего понимать не надо, — очень тихо и медленно сказал отец настоятель, все время беззвучно мешая чай.
— Прошу прощения, пан ксёндз, а что случилось с викарием Тшаской? Где он сейчас?
— Не знаю, пани редактор, не знаю. Вы ведь из «НЕ!»?
— Нет, не оттуда. Я независимый журналист. Но в принципе вы попали в десятку, — Малгося не верила собственным ушам, — я пишу антиклерикальную статью.
— Ну, об этом я догадался. В принципе, я подходящий герой для такой вот статьи — в конце концов, антиклерикальные статьи хлещут священников за их недостатки, ведь так? Ну а я совершенно никакой священник, совершенно ни на что не гожусь. Именно так можете и написать.
Диктофон шумел в кармане куртки, регистрируя лишь приглушенный телом стук сердца и тишину.
— Пан ксёндз, расскажите, пожалуйста, что здесь происходило? Кем был ксёндз Тшаска, почему он исцелял? — спрашивает наконец, после длительного молчания, Малгожата.
— Не знаю, простите, пани, но это намного превышает мое понятие. Произошло что-то плохое, но ксёндз викарий как-то со всем этим справился, это я знаю точно. А не могли бы вы, пани, в своей статье не писать плохо о Боге и его Церкви? Напишите плохо обо мне, раз уж пани пишет антиклерикальную статью. Это станет моим покаянием. Я могу признаться перед вами в своих недостатках и грехах.
Малгожата молчала. Отец настоятель покопался в кармане сутаны и вытащил смятую пачку «лаки страйк».
— Пани курит? Угощайтесь. Если говорить о моих недостатках, то я неисправимый курильщик. Порчу свое здоровье и напрасно трачу деньги на сигареты. Но это и так самый мелкий из моих недостатков, вы сама понимаете.
Они закурили, и теперь оба молчали. Через минуту Малгося сунула свою сигарету в заполненную окурками пепельницу и поднялась.
— Прошу прощения, пан ксёндз, я уже пойду.
— Хорошо. Я буду молиться, чтобы священники Церкви были лучше, чтобы пани больше не пришлось писать антиклерикальных статей. Я ужасно сожалею о том, что вы вынуждены этим заниматься, и я приношу извинения за себя и от имени всех священников, которые своим поведением вынуждают пани делать это.
Малгожата вышла совершенно ошеломленная и онемелая.
— С Богом, пани редактор. Я буду молиться за вас, — сказал настоятель закрытой двери.
Ёбаный и святоебучий поп, — подумала Малгося. — Да пожалуйста, ударь меня еще, я плохой, заслужил наказания. И как писать о таком? Но что ей оставалось делать, раз тот файл, которому она сама дала название «j_accuse.doc» и иконка которого располагается по самому центру рабочего стола ее ноутбука, точнехонько на кончике носа Джонни Деппа, на средине божественного носика того божественного снимка. И Депп глядит на нее с экрана ноутбука, немного косясь на тот самый файл, на тот самый «j_accuse.doc» и спрашивает взглядом: Ну что, справишься, котик? Врежешь им? А может тебе вовсе и не хочется им врезать, а?
Так что она пишет, пишет и пишет. Только лишь в неглубоких нажатиях клавишей ноутбука может она успокоить расходившуюся в голове боль. Надевает наушники, ставит себе Шиннед О’Коннор, тот диск, на котором Шиннед поет регги, покачивается под ямайский ритм, па-папа, па-папа, па-папа, даже пишет под ритм, пишет с ненавистью, потому что кого-то должна ненавидеть.
Наконец статья готова. Не такая уж она и мощная, как ей бы хотелось, но, вне всякого сомнения, шума наделает много. Это не памфлет, материал холодный, объективный и лишенный эмоций. Эмоции будут в читателях, в тексте они и не обязательны. Нет в нем гнева или злости, нет насмешек и иронии, которых полно на страницах антиклерикальных бульварных изданий; зато статья полна холодной, уравновешенной ненависти, какой так много в материалах серьезных, создающих общественное мнение еженедельников.
После этого она сняла со стен листки с заметками и газетные вырезки, закинув их все в мешок для мусора, сняла покрытую сообщениями карту, смяла и тоже выкинула. С письменного стола смела туда же кассеты, листки с записями бесед, распечатанные снимки, газеты и журналы. Получились два толстых мешка. После этого пошла в город чего-нибудь съесть, после ужина заказала себе бутылку абсурдно дорогого вина и выпила всю ее сама, за столиком, пялясь на гливицкий рынок, на ратушу, обрамленную рождественскими огоньками словно грузовик из реклам кока-колы. Одинокая и привлекательная женщина над бутылкой вина в ресторане. С тем же самым успехом она могла зажечь у себя над головой неоновую рекламу «можешь меня трахнуть». Мужики, как только видят эту рекламу, пробуют, летят на нее, но как только подходят поближе, что-то их отпугивает, возможно — ее взгляд.