Так что Малгося заказала вторую бутылку вина, очень быстро выхлестала ее, бокал за бокалом, заплатила сто пятьдесят злотых счета (а какое ей до этого дело?) и пьяная отправилась в гостиницу. По дороге она громко плакала и пела сама себе свои любимые девочковые песенки Ренаты Пжемык[102]. Ей было наплевать на то, что народ обходит ее по широкой дуге, прижимая к себе детвору, чтобы защитить ее от пьяницы.
— В гробу я всех вас видела! В жопе, слышите? В жопе! — кричала Малгожата, спотыкаясь и елозя по мостовой полами длинного пальто, таща шарф по мокрому снегу.
Перед самой гостиницей с ней случился приступ приличия, она привела в порядок одежду, отряхнулась, выпрямилась и, лишь слегка пошатываясь, дошла до лифта, а лифт помчался на нужный этаж, она же попала ключом в скважину, в дырку, блин, засмеялась она непристойной ассоциации для такого банального поступка как открывание двери; в конце концов, вошла в номер, стряхнула с ног промокшие шпильки и, не раздеваясь, бросилась на кровать. Ей хотелось заснуть сразу же, тяжелым от спиртного сном, но тот никак не приходил, так что по частям Малгожата избавлялась от различных частей гардероба, пока не оказалась совершенно голой, свернувшись клубком и заходясь в спазмах бесшумного плача, который не покинул ее даже тогда, когда она заснула.
Проснулась она рано, с пересохшим тапком во рту. В номере ничего для питья не было, так что пришлось жадно глотать отвратительную воду из-под крана; Малгожата приняла душ и сползла вниз на завтрак. Инстинктивно взяла какие-то газеты, которые, толком не вникая, просмотрела под кофе, и вернулась к себе в номер.
Уселась за компьютером, подключилась к wi-fi, еще раз прочла весь текст, проверила фотографии, рамки, информацию. Инстинктивно просмотрела сетевые сервисы, ни на чем особо не задерживая внимания, открыла почту, стерла спам, без каких-либо эмоций прочла два электронных письма от подружек из редакции, которые в тайне сообщали ей о ситуации на фирме после того, как сама она бросила работу, хлопнув удостоверением по столу главреда, словно в кино. Но ведь туда она ведь уже не вернется, так?
Малгожата выслала письмо своему бывшему: «Машина ждет в Гливицах на охраняемой стоянке за торговым центром Икар на улице Победы; стоянка оплачена на две недели, дверь захлопнута, ключи в бардачке. Запасные же у тебя найдутся? Твоя Малгося. PS: Ебись на здоровье». Малгожата усмехнулась сама себе. Ничего, уроду полезно будет прокатиться хоть раз в жизни на поезде.
Она закрыла ноутбук и уже знала, что никуда, ни в какую редакцию статью не вышлет. А жаль, материал ведь неплохой, его наверняка взяла бы даже «Выборча», потому что, во время его написания она отбросила всякую риторику «Фикций» в пользу того, что когда-то сама страстно ненавидела, то есть фальшивый, суровый, пускай и вовлеченный в поиски истины тон «объективной» журналистики. Ба, да что там «Выборча», материал мог бы пойти и в «Тыгоднику Повшехным», потому что прогрессивные католики из «Тыгодника» обожают извиняться за то, что живут. Так что мог бы, мог бы, но не пойдет. Ненависти у Малгоси осталось ровно столько, чтобы текст написать, но вот на то, чтобы отправить его в редакцию, уже не хватило. Кончилась у нее ненависть, осталась одна только пустота и пара вопросов. А на вопросы она могла отвечать только по Евангелиям: да, да, нет, нет.
Так что Малгожата смыла лак с ногтей и коротко их обрезала, удалила с лица макияж и связала волосы на затылке. Компьютер в сумку, одежду в оба чемодана, все затащила на остановку междугородного автобуса, подождала, сколько следует и поехала на шумном и вонючем средстве сообщения среди гимназистов, возвращающихся домой работяг и бабок, сплетничающих на своем кошмарном наречии: «Byúy we Gliwicach, kupić se šaty, choća teroski to I tak juž ńyskoro, přeca śwjynta to juž zaros I nic po sklepach ńy ma, I juzaś bydům muśaúy jechać» (Были в Гливицах купить себе какую-никакую одежду, хотя сейчас уже и поздно, скоро же праздники, и в магазинах ничего нет, так что снова придется ехать — силезск.).
С дробчиской остановки все свое барахло Малгося потащила по снегу к новой плебании, не обращая внимания на то, что все пялятся на нее со смесью изумления и неодобрительности в долгих взглядах, из-за коричневого стекла пивных бутылок, отставляемых потом на тоненький слой снега ступенек, ведущих в магазин.
Она нажала на кнопку домофона, рядом с которой за пластинкой из плексигласа была вставлена карточка с надписью «Плебания». Дверь зажужжала и раскрылась перед женщиной.
Что ты делаешь, девица? А что, имеется какая-нибудь другая идея? Малгося вскарабкалась по лестнице, отец настоятель уже стоял перед дверью квартиры.
— Пан ксёндз все еще ищет себе кухарку? — спросила Малгося и задрожала при звуке своего голоса.
Ксёндз Зеленский увидел надутые губы своих прихожанок. Услышал дискуссии в продовольственном магазине, представил себе выглядывающих из-за занавесок баб, проверяющих: а во сколько это любовница ксёндза возвращается домой. Увидел высящиеся горой на письменном столе секретариата курии доносы епископу о непристойном поведении отца настоятеля общины в Дробчицах, подписанные «Озабоченные прихожане». И видел эту молодую, красивую женщину, которая ну никак не может стать кухаркой в силезской плебании, точно так же как и сам он, старый уже мужик, не смог бы с завтрашнего дня сделаться платным танцором в клубе. Но как отказать? Как?
— Вы бы могли начать сейчас же, потому что работы куча. Но я могу платить пани только семьсот злотых, так что пани пришлось бы жить весьма скромно, — сообщил отец настоятель, повернулся и отправился на кухню. Пан ксёндз танцует?
Еще немного сомневаясь, Малгожата поставила свои сумки в прихожей, осмотрелась по сторонам и быстро обнаружила чуланчик для щеток. Когда-то она здорово убирала, вместе с сестрой ей удавалось отчистить до блеска статридцатиметровую родительскую квартиру за четыре часа, включая снятие паутин с высоких стенок и мытье окон. Она быстро припомнила все мелкие секреты, откуда и докуда лучше всего мыть пол, тряпка должна быть не слишком мокрой, но и не сухой; не прошло и часа, а она уже умело помыла лестницу и прихожую тряпкой на зеленой швабре, после чего по-бенедиктински начала тщательно вычищать зубной щеткой щели между кафельными плитками, так что не чувствовались ни ладони, ни колени. Малгося умела готовить, плохо и дорого, но готовила. Мыла, отскребала, заметала. Еще стирала.
Отец настоятель проводил мессы, потом сидел на кухне, опираясь лбом на сложенные ладони, или же спал.
— Пани Малгося, но ведь во всем этом нет никакого смысла, — сказал он в конце концов, через три дня, обращаясь к открытой двери, из-за которых слышал шаркание щетки.
Малгожата отставила ведро, отложила щетку, уселась на самой высокой ступеньке. Ксёндз настоятель вышел из кухни и сел рядом. Прав поп, ой прав. Тридцать лет жизни невозможно искупить пустым жестом, даже жертвенным. Нельзя искупить смерть ребенка, моя лестницу. Невозможно исправить просранных пятнадцати лет, пятнадцати, потому что в свои пятнадцать я уже была достаточно взрослой. Тот парень, с которым тогда ходила в лицее, смешной такой, первый мой парень, который не был старше меня, еще не мужчина, уже не ребенок, но не в том смысле, что было в нем что-то от мужчины, а что-то от ребенка, нет, не было в нем ничего от ребенка и ничего от мужчины, странный такой вид мужика, а я его тогда сделала мужчиной; нет, мы не спали вместе, спала я совсем с другими, но тогда я сделала его мужчиной, потому что научила его тому, что мужчина должен уметь. Научила его тому, как бросить женщину. Научила жестокости. Вот ведь китч, разве нет? Но правда. Как же это смешно, тогда мы были практически что детьми, ходили в школу, боялись контрольных, и в то же самое время эмоции, которые мы тогда переживали, были такими неподдельными и взрослыми. В нас совершенно не было комизма детей во взрослых костюмах, потому что мы были уже совершенно взрослыми. И в это трудно поверить, но именно тогда я и начала тратить понапрасну всю эту сраную жизнь.
— Пан ксёндз понимает? — спросила она, даже не осознавая, когда все свои мысли начала шептать сквозь закрывающие лицо ладони; тихо, но так, чтобы сидящий рядом поп ее услышал.
— Прошу прощения, нет, не понимаю, но я пани слушаю.
— То было так смешно, ведь я уже тогда видела, что растрачиваю собственную жизнь, черт, мне было всего пятнадцать, разве не смешно? Ну кто поверит пятнадцатилетке, у которой сплошные пятерки в хорошем лицее, будто бы она тратит жизнь напрасно? А потом экзамены на аттестат зрелости, сплошные пятерки, социология в Варшавском Университете, диплом с отличием, мне предлагают аспирантуру, но я сама не хочу, получаю работу в «Фикциях», главред — хороший приятель отца, но уже через полгода мне стало известно, что даже если бы мой отец записался в Лигу Республиканских Правых, меня все равно держали бы в газете, потому что я была лучшей, но жизнь тратилась впустую, пан ксёндз понимает? С мужиками — без смысла, с приятельницами — без толку, с работой — напрасно, ничего не имело смысла. Словно пылинки в воде, броуновское движение, пан ксёндз физику помнит? И так я, блин — прошу прощения — и живу.
Малгожата замолчала.
— Пани Малгося, езжайте в Варшаву, к себе, там вам следует отдохнуть. И оно как-то все уложится, — через какое-то время сказал священник.
— Как-то все уложится, — бессознательно повторила Малгожата.
— Ведь все делается не так сразу, пани Малгося. Тут надо неспешно, по кусочку…
Какое-то время они сидели рядом, снова молча. Ирландия — нет, там гадко; и не Лондон, потому что там слишком много поляков. Остаются только Штаты.
— А не хотела бы пани исповедаться?… — рискнул через минуту настоятель.
Малгося окинула старика удивленным взглядом.
— Пан ксёндз, наверное, с ума сошел, — рассмеялась она.
— Ну, раз уж вы хотели стать кухаркой в плебании… — обиженно заметил священник.