Ты говоришь: я бела. Я не спорю. Но если бела ты,
Черная кожа зачем скрыла твою белизну?
Я не дивлюсь, что от веса своей ты одежды потеешь:
Полных четыре она югера тянет земли.
Сколько при жизни земли ты носил на себе, облачившись,
Столько в могильном холме у погребенного нет.
Продал недавно еще Гареман отцовские земли,
Тут же молва разнеслась, что неимущ он теперь.
Нет, и талант у него, и усердие есть несомненно;
Думаю, это к нему злая враждебна молва.
В желтое злато, хитрец, обратил он вонючие комья,
Но состоянья никак не наживает себе.
Умерли две, – за тебя уже третья выходит супруга,
Только из трех ни одна верной тебе не была.
Ты же, негодник, за это не только супруг обвиняешь, -
Женский весь род целиком в гневе клеймишь ты, Сабин.
Но если хочешь ты все на весах справедливости взвесить,
Более мягким тогда станешь ты к женам своим.
Если все три жены у тебя были нравов негодных,
Значит, с рожденья от звезд это тебе суждено.
Если ж судьбина твоя быть кукушкой велит тебе вечно,
Как же ты ждешь, чтоб жена звездами править могла?
Чистой была для другого и будет. А то, что с тобою
Прелюбодейка она, – рок твой по праву винит.
Моря безумных валов ты избег при кораблекрушенье,
Но африканский песок горше, чем моря простор.
Вот он у брега лежит, сном тяжелым поваленный наземь,
Гол, обессилен вконец морем, жестоким врагом.
Тут его страшная губит випера. Напрасно, напрасно,
Бедный, от моря бежишь: гибель твоя на земле.
Как-то хирург плащеносный глаза умастил у старухи.
"Через пять дней, – говорит, – пользу почувствуешь ты".
Ступы меж тем и салфетки, бадьи для воды, сковородки -
Все, что тяжелый в дому труд облегчает, унес.
Та, исцелившись, глазами прозревшими дом оглядела,
Видит, что в доме ее утвари нет никакой.
И, расплатившись с врачом, заявила ему: "Торжествует
Твой уговор и мое зренье богаче теперь.
Вижу, однако, теперь в доме утвари меньше, чем прежде;
Видела много тогда, ныне не вижу совсем".
О сколь твой разум проворен! Когда б столь проворными были
Ноги твои, средь полей ты сумел обогнать бы и зайца.
Вот перед Иродом дочь танцует Иродиады;
Быть неприятной должна, – нравится все же ему.
Царь опьяненный любовью к супруге, таким опьяненный
Буйством фортуны и сверх – чистым вином опьянен, -
Молвит: "О дева, желай, и клянемся тебе, что воздается.
Хочешь, полцарства сего требовать можешь себе".
Но нечестивая дочь и преступнейшей матери сверху
Молвит: "Крестителя мне голову дай, я молю".
Просишь, о дева, даров (если девой бывает плясунья)
Тех, что их вида едва выдержишь, просишь даров.
О кровавая мать, о жестокая мачеха дщери,
Учишь ты пляскам ее, головы учишь рубить.
Царь заскорбел и, печальный, действительно ей уступает,
Ибо он связан теперь святостью клятвы своей.
Царь, верный клятве своей, но тогда-то лишь только и верный,
Верность преступней твоя, чем вероломство само.
Так как не очень поспешно пришел я к тебе на беседу,
Ты, обвиняя, клянешь вялую леность мою.
Да, признаюсь, что к тебе я, пожалуй, не вовремя прибыл:
Позже иль ранее час надо б избрать для того.
Если бы утром к тебе я пришел на рассвете того же
Дня или также пришел утром грядущего дня!
Ныне ж средь белого дня нам о деле беседовать поздно:
Ты уже пьян, и в тебе толку теперь ни на грош.
Кровью убитого мужа у Ирода стол окровавлен,
И у Фламиния стол кровью убийства залит.
Схожие эти убийства свершили похожие девы:
В первом – плясунья виной, в этом – блудница была.
Есть и отличье, однако: блудница виновного губит,
А от плясуньи погиб муж неповинный ни в чем.
Мужа святого уста, что лежат в отвратительной жиже,
И отсеченную стол царский являет главу.
Так вот властитель Атрей сыновей обоих Фиеста
Дал на съеденье тела, – брат на съеденье отцу.
Так же одрисов царю умерщвленного сына царица,
Мстя за сестру, подает, Итиса лютая мать.
Вот какие десерты столы у царей украшают.
Верь мне, бедняк никогда пищи подобной не ест.
Если б на солнце наставить твой нос, то при зеве отверстом
Ты бы зубами тогда точный указывал час.
Стоит ли мел покупать, воск, румяна и зубы, и волос,
Если дешевле купить можно лицо целиком?
Прочее все – по преданью, но нечто, и многое даже,
В танце твоем у тебя было ему вопреки.
Изображал ты Ниобу, – и, верно, стоял, словно камень;
Стал Капанеем, – и вот наземь внезапно упал,
Но когда ты, жив-здоров, на мече удалился с Канакой,
Было станцовано здесь не по преданью совсем.
В танце представил Ниобу, и Дафну нам Мемфис представил;
В Дафне он деревом был, камнем – в Ниобе своей.
Мы за вином ввечеру друг для друга радушные люди,
Но, протрезвев, поутру зверем встает человек.
Ты благодарный, Андрей, и достоин ты всякого блага,
Ибо тем кормишь ты множество рыб, тебя откормивших.
Рыб ты у моря пожрал, и, разгневавшись, требует море,
Чтоб изо рта своего ты их назад возвратил.
Станет ли кто отрицать, что вместишь ты, о дева, мужчину,
Если такого коня охватить твои голени могут?
Дух, как у древних поэтов, и мысли такие же точно,
Бывшие древле, теперь, Галл, у тебя одного.
Стихотворения те же, а часто и строки такие ж,
Что сочинили они, Галл, сочиняешь и ты.
Ночью увидел когда балагур, что воры забрались
В дом и старательно в нем рыщут и шарят кругом, -
Он засмеялся: "Дивлюсь, что вы ночью здесь видите что-то.
Я и средь белого дня вижу, что нет ничего".
Власть непомерная вечно с заботами жалкими рядом.
Не прекращается страх средь постоянных тревог,
Коль не оцеплен властитель оградой кругом из оружья,
Коль не обедает он, прежде еду испытав.
Это – защита, однако все это – защита плохая
Тем, кто не в силах иным обезопасить себя.
Напоминает она, чтоб меча сателлитов боялся,
Учит, что страшен и яд при испытанье еды.
Значит, найдется ль здесь место от страха свободное, если
То же и гонит его, и порождает опять.
Пасынок, мачехи ты украшаешь колонну цветами,
Думая – козни ее вместе со смертью прошли.
Но, накренившись внезапно, тебя она давит. Коль мудр ты,
Пасынок, то избегай даже могилы ее.
Ты уверяешь, что строки написаны эти экспромтом?
Можешь молчать: говорит книга об этом твоя.
Пасынку, даже любя, причиняет мачеха беды;
Этому Федра пример, что Ипполиту тяжка.
Есть в эпиграмме прелестной поэта испанского строчка:
"Книга, чтоб вечною стать, быть гениальной должна".
Эти читая слова, ты уже и стихи нам готовишь,
Весь напрягая свой ум, только, увы, без ума.
Хвалишь ли что или в мере какой-то хулишь, есть надежда:
Жить это будет, своим гением сохранено.
Ведь и в Каменах твоих, гениальнейший муж, – ты уверен, -
Гений какой-то, и он будет откуда-то в них.
Ты же, однако, желай (и не будет отказа), чтоб книга
Гения дар не несла, ибо бездарна она.
Если какой-либо гений продлит ее дни, то он будет
Явно из гениев злых: тысячи их у тебя.
Но это будет не жизнь, если верить тому же поэту,
"Ибо не всякая жизнь, благо – здоровая жизнь".
Если же жизнь твоей книги – тускнеть в непрестанном позоре, -
Пусть тебе будет дано вечной кончиною жить.
Царь из многих царей, кто единственным царством доволен,