очник. Вода струилась, распластавшись по серой, поросшей мохом скале, а внизу, где скала имела уступ, несколькими струями стекала в продолговатую каменную чашу и дальше по жёлобу в русло новорождённого ручья.
У источника никого не было. Плоские камни, поставленные в тени в виде стола и скамеек, напоминали об отдыхе. Но прежде чем сесть, Филоктимона высвободила из причёски ленту и привязала её к склонённой ветке дерева, увешанной множеством других приношений. Эпикур оторвал ленточку от края хитона и привязал рядом так, чтобы ленты соприкасались.
Фёкла достала из корзины еду, набрала родниковой воды. Эпикур позапрошлым летом не раз отдыхал у этого источника, но сейчас он переживал необычайное радостное чувство, словно был хозяином всего окружающего и дарил его прекрасной спутнице. Он следил за её движениями, живым лицом с немного капризными губами и думал, что не может быть лучшего, чем смотреть на Филоктимону.
— А ты красивый, — вдруг сказала она. — Хочешь, я спою тебе об Алкесте?
— Конечно.
У неё оказался сильный голос и более низкий, чем при разговоре, как будто, делаясь певицей, она становилась другой. Песня о любящей жене царя Адмета, решившейся умереть вместо мужа и возвращённой на землю растроганной Персефоной, была созвучна празднику.
Потом Филоктимона пела ещё, Эпикур хвалил её голос и манеру пения, спокойную, без надрыва, но полную внутреннего смысла.
— Скажи, что ты чувствуешь?
— Радость, — не думая, ответил Эпикур.
Филоктимона подняла на него удивлённые глаза, потом вдруг покраснела и отвернулась.
— Что ты? Я не хотел обидеть.
— Я не обиделась, — проговорила она и, не глядя на него, поднялась. — Уже поздно, пора вниз.
Молча, в каком-то непонятном напряжении они пошли вниз. Эпикур не подозревал, как быстро светлое ощущение покоя может превратиться в нестерпимую муку от сознания невольной ошибки, заставившей страдать другого. Но внизу Филоктимона погладила его по руке и, приветливо улыбнувшись, успокоила:
— Всё прошло, мой проводник, всё хорошо. Кстати, не знаешь, нельзя ли здесь нанять повозку?
Обрадованный переменой настроения спутницы, Эпикур бросился к крестьянину, у которого жил прошлым летом, и тот согласился за три драхмы отвезти их в Афины.
Скоро они уже катили к городу, пытаясь догнать заходившее солнце. Мальчишка, сын хозяина, правивший лошадью, развлекал ехавших рассказами об охоте на диких свиней. В Афинах Филоктимона указывала ему дорогу, и, покрутившись по переулкам, они благополучно остановились в Коллите перед небольшим чистым домиком. Эпикур развязал пояс хитона, благодаря богов, что взял из дому несколько драхм.
Когда повозка уехала, Филоктимона положила ему руки на плечи и, глядя прямо в глаза, прошептала:
— Я пригласила бы тебя сегодня, но праздник ещё не закончился. Приходи послезавтра на закате.
В ответ он молча кивнул.
— Не смущай меня, проводник, — засмеялась она. — Я жду.
Дверь закрылась. Эпикур ошалело оглянулся и пошёл наугад, стараясь запомнить дорогу, чтобы послезавтра не оказаться в дурацком положении. Скоро он вышел на знакомую улицу, где стоял дом Навсифана. Сердце Эпикура колотилось, мысли путались. В надвигавшейся темноте царил невесомый Парфенон.
— Всё-таки скажи, что ты сейчас чувствуешь? — спросил он себя и без колебаний ответил: — Радость!
Эту ночь он не спал. Губы его шептали имя Филоктимоны, память рисовала её, беззаботно идущую по узкой тропке над обрывом или тянущуюся к ветке платана привязать ленточку. Он видел её, глядящую ему в глаза при прощании, его плечи вспоминали прикосновение её лёгких ладоней. Иногда он пытался успокоить себя, но лихорадка не проходила. Он чувствовал, как перед ним разверзается бездна и оттуда из тьмы надвигается нечто неотвратимое. Ему мерещилась стена огня, который одновременно притягивал и жёг, а он не колеблясь стремился к нему, навстречу собственной гибели.
— О, будь что будет, — шептал Эпикур и понимал, что ему нет дела ни до философии, ни до своей дальнейшей судьбы, лишь бы дожить до послезавтра.
Он не помнил, как прожил эти два дня. На закате второго он пришёл к заветному дому и, чувствуя, что ещё немного — и упадёт без памяти, постучал.
В отчёт послышалось:
— Входи.
Он вошёл. Прекрасная нарядная Филоктимона шагнула к нему, обняла, положила голову на плечо, шёпотом спросила:
— Ты любил кого-нибудь до меня?
— Нет, — прошептал он.
— И не знал женщины?
— Нет.
— Врёшь.
— Я никогда не вру.
— Я люблю тебя, я никого не любила, как тебя! Пойдём.
Она подвела его к алтарю домашних богов, к очагу, потом в комнату с мозаичным полом, красивыми ложами и столиком с угощениями.
— Что же ты молчишь? Ну, скажи, как ты любишь?
— Так сильно, что нет слов.
— Тогда раздели со мной трапезу.
Они сели рядом, касаясь плечами. Филоктимона гладила Эпикура по волосам, он робко обнимал её за талию. Она угощала, он не мог есть.
— Ну ладно, давай тогда хоть немного выпьем.
— Из одной чаши, — попросил он.
Филоктимона набрала черпачком несмешанного вина и наполнила чашку. Они выпили, несколько раз передавая её друг другу. Потом Филоктимона встала и потянула Эпикура за собой.
— До свидания, стол, — сказал она. — Мы ещё к тебе вернёмся.
Они действительно несколько раз возвращались к столу, при свете слабой лампы садились обнявшись и ели, он правой рукой, она — левой.
— Любимый мой проводник, — шептала Филоктимона, — знаешь, когда я полюбила тебя больше жизни? Когда ты сказал, что чувствуешь радость, и я поняла, что первая у тебя. А потом — правда, глупо? — покраснела от стыда. Скажи, а ты что любишь во мне больше всего?
— Тебя. Тебя всю.
— А всё-таки?
— Взгляд, голос, улыбку...
— Вот видишь! А они: один — губы, другой — плечи, третий ещё что-нибудь...
— Не надо о других.
— Хорошо, не буду. Знаешь, мне так хорошо с тобой, словно я рождена специально для тебя.
— А я — для тебя. Помнишь, у Платона в «Пире» речь Аристофана?
— Не помню, не читала.
— Я тебе принесу. Так вот, он выдумал, что людские пары были когда-то едиными существами — андрогинами, двухголовыми, четверорукими и четвероногими. А потом Зевс их разрезал, и с тех пор каждый ищет свою половинку...
— Я свою нашла, — сказала Филоктимона.
Дома Эпикура ждал Мис. Он хотел подать завтрак, но юноша сказал, что поел и зашёл переодеться перед службой. Когда он нашёл среди книг «Пир» Платона, сбросил нарядный гиматий и облачился в грубую хламиду, Мис встал в дверях и как бы невзначай спросил:
— Сколько она с тебя взяла?
— Нисколько.
— Так не бывает. Давай присядем и немного поговорим. Всё-таки я отвечаю за тебя перед Неоклом.
Они сели за стол друг против друга.
— По закону, — начал Мис, — гетера не имеет права брать за свидание больше драхмы. Но таких цен давно нет. Последняя пирейская девка берёт полторы, а наши не меньше трёх и до... бесконечности. И то, что... не взяла, очень плохо. Назовёшь её, или не хочется?
Эпикур решил не затягивать неприятный разговор. Всё равно деньгами ведал Мис, и рано или поздно объяснения было не миновать. Поэтому он назвал заветное имя.
— Филоктимона? — изумился Мис. — Да ведь она входит в первую пятёрку. Учти, нам с тобой её не прокормить.
Эпикур тяжело вздохнул:
— Слушай, Мис, зачем эти разговоры?
— Хорошо, — согласился Мис, — оставим твою избранницу в покое. Но разреши дать тебе отчёт в нашем финансовом положении. Ты получаешь, как эфеб, три обола в день, я у Тихона — две драхмы. Это идёт на жизнь. Есть ещё небольшие накопления, всего четыре мины. Их, если она будет брать по десять драхм, хватит тебе на полтора месяца. Но я хотел использовать их иначе. Через полгода тебе будет двадцать. Тогда у нас появится возможность начать собственное дело. Я думал основать в союзе с Тихоном скрипторий. Сперва небольшой, с тремя переписчиками, включая меня, потом постепенно расширяться. Переписывали бы книги для школы — Гомера, Гесиода, образцовые речи ораторов и, конечно, новые сочинения. Расширили бы платную библиотеку Тихона. Я посчитал, если дело пойдёт, через два-три года ты будешь иметь ежегодно один-два таланта прибыли! Купим дом, заживём как люди. Может быть, и Хайредем приедет сюда учиться... Но для начала надо хоть что-то иметь.
Эпикур молча слушал.
— Это всё, — сказал Мис. — Деньги на прежнем месте, бери сколько вздумаешь. И ещё. Если переедешь к ней, разреши мне сохранить за нами это жильё.
— Тогда послушай и меня, — нахмурился Эпикур. — Ни с кем не обсуждай моих дел, тем более не пытайся в них вмешиваться.
— По-моему, я не давал тебе повода для таких подозрений, — обиделся Мис.
— И правильно делал.
Эпикур застегнул на плече пряжку и, не прощаясь, вышел.
Он совершенно не желал думать о будущем, слова Миса пролетели мимо его ушей. У него была более важная забота — перетерпеть несколько часов, оставшихся до обеда. Финансовые подсчёты, за точность которых трудно было поручиться, помогли скоротать время.
Выйдя после службы из Булевтерия, юноша тут же на Агоре купил для Филоктимоны головную повязку, красную, с нашитыми серебряными цветочками, и отправился в Коллиту.
Филоктимона встретила его с затаённой радостью, Эпикур понял, что она ждала этого мига не меньше, чем он.
— Как тебе идёт походная хламида! — воскликнула девушка. — О, проводник, куда ты поведёшь меня?
На подарок она взглянула критически и предложила пока воздержаться от таких покупок. Эпикур не понял, был ли подарок ей не по вкусу, или она навела справки о его доходах, но в те дни этой темы они больше не касались.
Пообедали. Потом Филоктимона попросила что-нибудь рассказать, и Эпикур прочёл ей «Пир» Платона.