— Не пойму, почему Сократ так расхваливает однополую любовь, — сказала девушка. — Если в её основе душевное согласие, то при чём тут Эрот?
— Конечно. Я уверен, настоящая дружба не нуждается в подпорках. Но заметь, Сократ восхваляет её на словах, а на деле ведёт себя иначе. Помнишь, как ввалившийся на пир Алкивиад рассказывает о своих безуспешных попытках соблазнить его? А Алкивиад ведь был не только любимцем Сократа, но и первым красавцем Афин!
— Верно, — согласилась Филоктимона. — Знаешь, что ещё я хотела тебе сказать, — продолжала она, перейдя на шёпот, — я навек тебе благодарна, что ты дал испытать мне, служительнице Афродиты Народной, любовь Афродиты Небесной. Ведь Афродита Пандемос, можешь назвать её пошлой или телесной, покровительница только любовного искусства. А с тобой я забываю все уловки, и остаётся одно желание — дать тебе счастье!
— Милая, — прошептал Эпикур, — я чувствую то же самое.
— Это она, Афродита Урания! — кивнула Филоктимона. — Недаром мы встретились у её храма.
Мис не ошибся. Эпикур перестал являться домой. Только раз зашёл взять несколько книг и свои записи. В те первые безумные дни ожидания ему казалось, что, поцеловав Филоктимону, он сразу сделается другим человеком. Но этого не произошло, он остался таким, каким был. Только в его душе открылась новая область, некая страна, в которой царствовала Филоктимона. Это был замечательный край. Там обитали неожиданные улыбки, чуткие прикосновения, недоступные прочим намёки. Был воздух, который держал и допускал полёты без крыльев, существовали потоки, падавшие в бездну сквозь жерла огненных пещер и мягкие цветущие луга, которые освещала нежность. Страна не имела границ, но он бы скорее умер, чем допустил туда кого-нибудь, кроме царицы.
Забыв определения счастья, данные Аристотелем и Аристиппом, Эпикур в те дни был близок к тому, чтобы считать достигшим счастья соправителя подобной страны. С Филоктимоной ему было легко и просто. Она понимала его с полуслова, была чуткой и внимательной, ни разу ничто в ней не вызвало его раздражения. Когда он корпел над «Письмом», она тихо сидела у соседнего окна и вышивала. В праздничные дни они вместе обходили храмы или отправлялись за город. Иногда Филоктимону приглашали выступить на каком-нибудь симпосионе. Просьбы Эпикура взять его с собой она отводила единственной фразой: «Там слишком много пьют». Он не настаивал и терпеливо ждал её возвращения, иногда, если пир затягивался до утра, заглушая беспокойство, писал и переписывал первые главы своей книги.
Всё-таки пришло время, когда он начал задумываться о будущем. Однажды после ужина Эпикур сказал Филоктимоне, что хотел бы жениться на ней.
— Не выдумывай, — возразила она. — Что от этого изменится? Мы ведь и так вместе.
— Я хочу, чтобы мы были вместе всегда.
— А я не хочу загадывать, — ответила Филоктимона тоном, исключающим продолжение разговора. — Кроме того, мы ровесники, тебе ещё рано думать о браке, мне — поздно.
Всё же через несколько дней Эпикур снова вернулся к этой теме.
— Помнишь у Платона сказано, что суть любви в стремлении к бессмертию? — начал он.
— Да, через детей, — кивнула Филоктимона. — Только сам-то он остался холостяком.
— Это его дело. Но, по-моему, именно дети есть и цель и оправдание любви.
— Во-первых, любовь не нуждается в оправданиях, — ответила она, — а во-вторых, если тебя так волнует отсутствие потомков, возьми себе добродетельную хрюшку, и она нарожает их тебе сколько захочешь.
— Но мне нужны не поросята, а дети. Наши с тобой, и больше никакие! — возмутился Эпикур и изложил ей подсказанный Мисом план о создании скриптория, покупке дома и счастливой семейной жизни в окружении друзей и детишек.
— Милый мой проводник, — вздохнула она, — поверь, там, куда ты собираешься вести, нет и намёка на дорогу, во всяком случае для меня. Неужели ты думаешь, что я соглашусь променять свою красоту и свободу на затворничество в геникее? Во имя чего я должна превратиться в наседку и развлекаться, сплетничая с такими же соседскими курами? Да ты сам первый отвернёшься от меня. А дети — ведь они будут заведомо несчастными бесправными метеками! Прости меня, но ты сам не знаешь, что говоришь.
Эпикур пытался возражать, что у них всё будет не так, но, встретив красноречивый взгляд Филоктимоны, смолк. Он решил, что не стоит торопить события. Конечно, со временем Филоктимона изменит своё решение. Через год-два он встанет на ноги и сможет украсить жизнь Филоктимоны, как она того заслуживает. Ведь многие брали в жёны гетер, и Гарпал, и, к примеру, Аристипп, воспитавший дочь-философа.
Но, видно, Филоктимона тоже стала думать о будущем. Несколько раз она встречала его с красными глазами, и к её нежности стала примешиваться горечь.
Настал день, когда Эпикур увидел её суровой. Она властно обняла его и строго спросила:
— Ты меня любишь?
— Да, милая. И намного сильнее, чем раньше.
— И я тоже, — призналась она. — Это больно, но нам придётся расстаться.
Он содрогнулся:
— Опомнись! Что ты выдумала!
Но Филоктимона, в отличие от него, умела владеть собой.
— Это неизбежно, — твёрдо ответила она. — Все последние дни я мысленно прощалась с тобой.
— Ты что, полюбила другого?
— Если бы! Просто поняла, что так продолжаться не может. Чем дольше мы протянем, тем будет хуже. У меня кончаются деньги, из-за тебя мне приходится отказываться от многих выступлений, а иногда и кое-что выслушивать. Поверь, я могла бы, как Алкеста, умереть за тебя, счастливая и дарящая милому счастье. Но жить годы в нужде, окружённой общим презрением, — это не для меня.
— Зачем ты так! — взмолился Эпикур. — У меня есть четыре мины, если жить экономно, этого хватит надолго.
— Четыре мины! — нехорошо засмеялась Филоктимона. — Что такое четыре мины! Успокойся, на тебя страшно смотреть. Мы расстанемся, но не сейчас. Если бы ты знал, как я люблю тебя! — И она с плачем прижалась к нему.
Прошло ещё немного времени, и утром, провожая Эпикура на службу, Филоктимона вручила ему холщовую дорожную сумку, на которой была вышита сходящая в аид Алкеста. В сумке лежали его книги и записки.
— Давай обнимемся на прощанье, — со вздохом проговорила она, — и очень тебя прошу, не возвращайся.
Эпикур пытался возражать, но Филоктимона остановила его жёстким холодным взглядом. Ему с трудом удалось уговорить её оставить на память «Пир» Платона.
— Смотри на это просто, — сказала она, прощаясь. — Ничего страшного ведь не случилось. Судьба подарила нам месяц блаженной жизни, только и всего!
Невольно или намеренно она повторила слова Стратокла.
Разбитый горем, Эпикур всё же нарушил запрет и, злясь на себя, вечером притащился к её дверям. Ему открыла незнакомая девушка. Он задал вопрос и услышал:
— Филоктимоны нет. Она переехала в Пирей к Агафону. Но если я тебе подхожу, выкладывай восемь драхм, и мы отлично проведём вечер.
Крушение
Эпикур сидел у рабочего столика с чернильницей и кипой несклеенных листов и, положив на колено свиток, начисто переписывал готовый кусок текста. Он заставил себя не думать о Филоктимоне, хотя чувствовал, что будет любить её всю жизнь, что это милое легкомысленное существо замкнуло его сердце и вряд ли кто-нибудь сможет изготовить к нему ключ. Он не знал, кто такой Агафон, и не стал узнавать. В конце концов она сама сделала выбор и, наверно, взвесила свои «приобретения и потери». Но при этом она не подумала об одной малости, об Эпикуре. Горе не сломило его, он остался таким, каким был прежде, только та, открывшаяся в его душе невидимая страна из приюта счастья превратилась в чёрную пустыню. Там поселились неугомонные демоны, которые постоянно искали повода, чтобы впиться зубами в его сердце.
Эпикур отгонял их, углубляясь в свои писания. С каким-то остервенением он трудился над книгой, словно хотел наказать себя, хотя и не очень понимал за что.
Дверь с шумом распахнулась. Эпикур обернулся и увидел Тимократа, возмужавшего, с отвердевшим лицом, в небрежно надетой выгоревшей накидке. Калам выпал из рук Эпикура; уронив на пол свиток, он бросился к другу и крепко обнял.
— Вернулся! А Менандр?
— Менандр дома. Я зашёл за тобой, отвести к нему. Мы только приехали.
— Отпущены?
— Да. Вместе со всеми, но поспели раньше. Вы готовы, Эпикур, Антипатру осталось только посыпать вас луком.
— Почему ты говоришь «вы»?
— Да потому, что мой Лампсак давно съеден, не знаю только кем. Сперва он вместе с Фригией был в желудке Леонанта, а когда того убили, всё это переехало в брюхо Антигону. Но сейчас Пердикка подарил Фригию Эвмену, а Антигон не отдаёт. Впрочем, Лампсак считается свободным. Ладно, набрасывай гиматий — и пошли.
По дороге Тимократ рассказывал Эпикуру о последних событиях, которые ещё не были известны в Афинах. К Антипатру присоединился Кратер, и наместник выступил против союзников. Кратер привёл к нему из Азии десять тысяч ветеранов, из них полторы тысячи конников и тысячу персидских лучников, теперь македоняне имели решающий перевес. Антифил отошёл и занял укреплённую позицию на южном берегу Пенея у селения Кронион выше Лариссы. Седьмого метагитиона, через шестнадцать лет после битвы при Херонее, день в день, произошло сражение. Конница снова одолела македонян, но пехота отступила в горы. Погибло пятьсот человек, из них двести афинян. Тимократ назвал имена двенадцати погибших эфебов, которых знал Эпикур, Каллий тоже был убит.
— Тут все заговорили о мире, — продолжал Тимократ. — К Антипатру послали парламентёров, но он ответил, что союза не признает, но согласен разговаривать с каждым государством в отдельности. И тогда союз распался. Все бросились заключать перемирия и расходиться по домам. У Антифила Антипатр потребовал выдачи Демосфена, Гипперида, Гимерия и других ораторов антимакедонской партии. Антифил велел войску идти домой и поскакал в Афины, а мы с Менандром втёрлись в его свиту.