— Честно говоря, не знаю. — Я посмотрел на него. — Я мог бы поверить всему услышанному, если бы не одно. Вы так и не объяснили, почему тот факт, что гестапо стало известно ваше настоящее имя, так уж усугубляет ваше положение. Если не удалось захватить и вернуть в Германию Чиссара, почему это может случиться теперь, когда открылось ваше подлинное имя?
Он не сводил с меня глаз. Я заметил, как дрогнули уголки его губ. Больше он ничем не выдал своего волнения. И голос, когда он заговорил вновь, был ровен и бесстрастен.
— Очень просто. В Германии по-прежнему остаются мои жена и сын.
— Понимаете ли, — продолжал он после некоторого молчания, — высылая меня из Германии, власти не отпустили со мной мою семью. Я не видел своих уже более двух лет. Перед тем как оказаться в концлагере, я слышал, что жена увезла сына к своему отцу, в предместье Берлина. Я писал ей из Бельгии и Парижа, и мы договорились, что, как только я устроюсь во Франции или Англии, они с сыном приедут ко мне. Но вскоре выяснилось, что я и один-то в Париже еле-еле концы с концами свожу. В Лондоне было бы то же самое. Я ведь всего лишь немецкий беженец. В Праге я познакомился с одним человеком, который сказал, что у коммунистов есть возможность тайно въезжать и выезжать из Германии. Я безумно тосковал по жене, мне ужасно хотелось поговорить с ней, увидеть мальчика. Именно эта тоска погнала меня по адресу, полученному в концлагере. Разумеется, тайный въезд-выезд из Германии — это сказки. Вскоре я в этом убедился. Но когда подвернулась возможность, я ею воспользовался. Во время своих поездок с чешским паспортом в кармане я трижды тайно встречался с женой.
Она старалась уговорить меня взять ее с ребенком в Прагу, но на это я не пошел. Я жил на гроши, пока они спокойно пребывали под отцовской крышей и мальчик мог ходить в школу.
Когда меня настиг первый удар, я поздравил себя с проявленной предусмотрительностью. Пусть гестапо вернет меня в Германию, если получится! Толку, прошу заметить, от этого никакого не будет, потому что партия знает: сколь бы верен ей человек ни был, пытками можно заставить заговорить любого. Когда меня довели до Праги, выяснилось, что штаб-квартира переехала. Куда — не знаю. Известно только, что нужно было писать в Прагу, до востребования. Но гестапо — организация основательная. Я им нужен. Я недооценил их. Пользоваться чешским паспортом стало слишком опасно, и я вернулся к немецкому, который жена держала в надежном месте, а теперь при встрече передала мне. Наверное, через него меня и выследили.
Узнав об этом, я испугался. В лице моих жены и сына они имеют заложников. Мне придется вернуться, иначе вместо меня в тюрьму бросят их. Я все как следует обдумал. Пока мне не предъявят ультиматум, она в безопасности — под наблюдением, конечно, но в безопасности. Мне оставалось только одно — найти укрытие и ждать вестей. Если с ней все в порядке, если она все еще у отца, можно скрываться и далее, до тех пор пока гестаповцам, возможно, не надоест гоняться за мной и можно будет раздобыть другой паспорт, а там уж вытащить семью.
Он посмотрел на трубку, которую не выпускал из рук все это время.
— Я жду больше четырех месяцев — пока ничего не слышно. Писать я боюсь — в Германии письма перлюстрируют. У Кохе есть в Тулоне адрес, он пытался переслать письма через него. Но ответа не последовало. Мне остается только ждать. Если меня здесь найдут, что ж, так тому и быть. Но если жена не даст о себе знать в самое ближайшее время, мне придется в любом случае возвращаться. Иного выхода нет.
На некоторое время в комнате повисла тишина. Потом он посмотрел на меня и слабо улыбнулся:
— Так как, Водоши, могу я вам доверять?
— Конечно. — Мне хотелось бы сказать больше, но не получилось.
Он кивнул с благодарностью. Я встал и пошел к двери.
— А с вашим-то шпионом как быть, друг мой? — негромко бросил он.
Я заколебался и ответил не сразу.
— Придется поискать его где-нибудь в другом месте, герр Хайнбергер.
Закрывая за собой дверь, я увидел, как он прижимает ладони к глазам. Я быстро удалился.
По дороге я услышал, как неподалеку закрывается другая дверь, но не придал этому значения. У меня не было причин опасаться, что кто-нибудь увидит, как я выхожу из номера герра Хайнбергера. Вернувшись к себе, я взял список Бегина и быстро пробежал его глазами. Затем вычеркнул три имени — Альберта Кохе, Сюзанны Кохе и Эмиля Шимлера.
14Наступательная политика
18 августа в половине пятого пополудни я сидел за столом и, положив перед собой лист бумаги с грифом «Резерва», пытался решить некую задачу.
У психиатра мое душевное состояние вызывало бы некоторые опасения. И они были бы оправданы. Ибо состояние это было таково, что я начал подозревать, будто два и два вступили в зловещий заговор, чтобы в сумме получилось пять. В общем, по-моему, я слегка тронулся умом.
Я долго не отрываясь смотрел на пустой лист бумаги. Затем поднес к глазам и вгляделся в водяные знаки. Наконец медленно, аккуратно выводя буквы, написал следующее предложение:
«Если для того, чтобы освободить от подозрений трех субъектов, некоему персонажу требуется три дня, сколько надо тому же персонажу, при прочих равных условиях, для того, чтобы снять подозрения еще с восьми?»
Я ненадолго задумался, потом написал внизу: «Ответ: восемь дней» — и подчеркнул.
Далее я нарисовал виселицу и болтающееся на ней тело. На груди написал: «ШПИОН». Потом пририсовал толстый живот, растворил надпись в крупных каплях пота и вывел заново: «БЕГИН». А в конце концов убрал живот, пририсовал волосы и полукружия под глазами и перекрестил жертву: «ВОДОШИ». После чего предпринял вялую попытку изобразить палача.
Восемь дней! А у меня в запасе восемь часов. Если, конечно, Кохе не смилостивится и не позволит мне остаться. Шимлер его друг, и если он скажет ему, что никакой я не карманник… Только верит ли Шимлер, что я не карманник? Может, стоит вернуться к нему и все объяснить? Но какой в этом толк? Денег у меня практически не осталось, так что в «Резерве» жить было не на что, даже если не погонят. Об этом Бегин тоже не подумал. Бегин! Фантастический тупица и неумеха. Клоун, олух царя небесного. Мне оставалось злорадно клеймить его про себя. Впоследствии выяснилось, что все это не так, что оценка его деятельности в «Резерве» была лишь одним из многих моих заблуждений, правда, пожалуй, в наибольшей степени простительных. Откуда мне было знать, что у него на уме? Во всяком случае, в тот день он мне казался совершенным недоумком. И на моем месте любой, кому известно столь же много или столь же мало, сколь мне, пришел бы к такому заключению.
В тот момент, когда я порвал лист бумаги, на котором корябал буковки и рисунки, и взял новый, пробило пять. Я выглянул в окно. Солнце понемногу скатывалось за горизонт, и море выглядело как мерцающая поверхность жидкого металла. Покрытые бахромой деревьев склоны холмов по ту сторону бухты окрасились багровым цветом. На берег наползала тень.
«Хорошо бы, — подумал я, — оказаться сейчас в Париже». Полуденная городская жара спала. Славно было бы посидеть в Люксембургском саду, под сенью деревьев около театра марионеток. Сейчас там тихо, никого нет, разве что встретится какой-нибудь студент с книгой в руке. Прислушаешься к шелесту листьев, не думая о бедах человечества, о безумии цивилизации, стремящейся к саморазрушению. Там, вдалеке от этого латунного моря и кровавого цвета земли, можно спокойно поразмыслить над трагедией двадцатого века; испытать чувство сострадания к человечеству, пытающемуся спасти себя от первобытной лавы, что скапливается в глубинах его собственного подсознания.
Но здесь не Париж, а Сен-Гатьен; «Резерв», а не Люксембургский сад; а я актер, а не зритель. Более того, если не проявлю смекалку или мне не выпадет удача, скоро я из актера превращусь в «шум за сценой». Я снова приступил к делу.
Скелтоны, Фогели, Ру и Мартен, Клэндон-Хартли и Дюкло — я тупо смотрел на список. Скелтоны, ну и что! Что я знаю о них? Ничего, кроме того, что на будущей неделе должны прибыть их родители на борту «Графа Савойского». Ну и еще, что это их первая поездка за границу. Ясно, их можно сразу вычеркивать из списка. Тут я задумался. Почему так уж «ясно»? Разве это называется спокойным, беспристрастным анализом всех имеющихся в распоряжении фактов? Нет, не является. О Скелтонах мне известно только то, что они сами о себе поведали. Если так рассуждать, то, возможно, я и Шимлера с Кохе слишком поспешил вычеркнуть из списка. Правда, в данном случае его слова подкрепляются наличием трех паспортов и подслушанным мною разговором с Кохе. Но Скелтонам-то нечем подкрепить свой рассказ. Ими надо заняться.
Фогели? Как насчет них? Был большой соблазн и на них закрыть глаза. Ну не может быть шпионом человек, настолько откровенно не похожий на шпиона, как Фогель. Тем не менее и за этой парой надо незаметно понаблюдать.
Ру и Мартен? Если не считать того, что Ру не слишком-то интеллигентно говорит по-французски, а девушка ведет себя несколько вызывающе, ничто не привлекает к ним внимания. Тем не менее их тоже надо взять на заметку.
Иное дело — английская пара. Известно мне о ней довольно много. Правда, тоже ничто не подтверждается, но все равно — интересно. А один факт так и вовсе заставляет задуматься. У майора туго с деньгами. Он дважды пытался взять в долг. Более того, если верить Дюкло, он ждал перевода, который так и не пришел. Плата за фотографии? Вполне возможно. Дюкло утверждает, что майор оказался в совершенно безнадежной ситуации. Что ж, совсем не исключено. А миссис Клэндон-Хартли — итальянка. Все сходится, один к одному.
Правда, старик Дюкло — свидетель ненадежный. Слишком уж сильно — кому, как не мне, это знать? — развито у него воображение. Его-то самого заподозрить в чем-либо трудно. Он совершенно не похож на шпиона. А кто, впрочем, похож? Что мне известно о Дюкло? Только то, что он является, или хочет показаться, мелким промышленником со склонностью к пересудам и жульничеству в разного рода играх. Ну и что мне это дает? Ничего.