Альберу, который должен был вручить Браншю документы, пришлось дожидаться своей очереди, и он стоял, стараясь не смотреть на все эти лица, не в силах избавиться от давления и вони напирающего на него стада. Выполняемые им функции писца и посыльного тяготили его. Он подумал о Катрфаже и о занятии, которое могло бы разбудить его жизненные силы. Он представил себя оказавшимся вдали от всего привычного, может быть, где-нибудь на Востоке… безвестным, работающим в поте лица… Прервав этот полет фантазии и мысленно улыбаясь, он сказал себе: «Я сейчас похож на человека, который, страдая во сне от несварения желудка, предается мечтам о еде».
Иногда по вечерам, прежде чем вернуться домой, господин Пакари подолгу засиживался в кабинете Ваньеза и беседовал с ним о политике и литературе. Ваньез, проворный и напряженный, стремящийся во всем угодить господину Пакари, заранее угадывал желания хозяина.
Вот и на этот раз Ваньез отправился домой лишь после того как господин Пакари ушел от него. Когда Ваньез спускался по лестнице, на губах его играла улыбка.
Альбер остался сидеть за столом. Он попытался было читать, но тут же стал думать об Ансена, который должен был прийти вечером.
Он встал и прошел в библиотеку, нетерпеливо ожидая короткого, возникающего от легкого прикосновения пальцев звонка, который вот-вот должен был раздаться среди тишины.
Войдя в столовую, Альбер посмотрел на оставленную им еще утром на буфете бутылку вина, вернулся в библиотеку, снова прошелся по столовой, потом в раздумье сел на стул.
Он прислушивался, напрягшись в ожидании этой еще не наступившей, но неотвратимой минуты, когда тишину должен был пронзить звонок.
И вдруг он услышал голос Юго в прихожей, открыл дверь и увидел Ансена.
— Как дела? — спросил Альбер, ласково беря друга за локоть.
Ансена легкой поступью вошел в библиотеку.
— Мой поезд придет только в полшестого, — сказал он.
— Ты был в Круане? — спросил Альбер.
Встреча их протекала спокойно и почти в безмолвии, но глаза того и другого искрились удовольствием.
Они вскользь расспросили друг друга о событиях минувшего лета, как бы желая быстрее покончить с этим, чтобы насладиться радостью встречи.
— Твой отец ужинает не с нами? — спросил Ансена.
— Он ужинает у Дюброка… Он, ты знаешь, часто бывает в гостях… Мать составляла ему компанию… Он всегда терпеть не мог одиночества…
Ансена сел у лампы, и ее свет падал ему на волосы; он загораживался ладонью, устремляя на Альбера взгляд своих маленьких ласковых глаз. Какое-то непонятное чувство робости помешало ему ответить. Однако друзья понимали друг друга и так: их отношения все еще оставались необыкновенно трогательными, пребывавшими в стихии нескончаемого детства.
— Кастанье я с тех пор больше не видел, — сказал Альбер, положив руку на плечо Ансена и провожая его в столовую. — Говорят, что его, как и прежде, гложет любовь. Я полагаю, ты знаком с его Элен?
— Нет, но Катрфаж мне о ней рассказывал. Кажется, она дочь какого-то художника? И встретил он ее в Германии.
— Ты припоминаешь наш приезд во Франкфурт?
— История с твоим бумажником! — воскликнул Ансена, по своему обыкновению медленно жуя пищу, как будто ему совсем не хотелось есть.
При этом воспоминании они, глядя друг на друга, одновременно улыбнулись.
— Кастанье не было тогда во Франкфурте, он присоединился к нам только в Бонне, — сказал Альбер, отстраняя блюдо, которое предлагал ему Юго, и не отрывая глаз от Ансена. — Мы ведь тогда еще не были с ним знакомы?
— Верно, — сказал Ансена, — прошедшие события так переплетаются одно с другим. Надо было бы записывать даты. У воспоминаний нет возраста.
— Это «О-Брион-Лариве», — сказал Альбер, глядя, как Ансена осторожно наливает себе в бокал вина. — В восемнадцать лет у Кастанье был талант… А сейчас я что-то уже давно ничего его не читал. Полагаю, он собирается с мыслями… хотя, скорее всего, все его мысли заняты красоткой Элен…
— Талант у него был, но он ведь мог его и потерять.
— Думаю, у Кастанье не хватает воли. Слишком уж он богат.
— Когда не хватает воли, это значит, что отсутствует и нечто другое.
— Да… — сказал Альбер, — нечто другое.
Они понимали друг друга с полуслова, и все их речи были направлены не на поиск предмета спора, а на сближение мысли.
— Ладно, дорогой мой, — сказал Ансена, вставая из-за стола. — Я пошел спать. Когда проведешь день в поезде, голова как не своя.
— Я провожу тебя, — тут же сказал Альбер, готовый для друга идти хоть на край света, вовсе не замечая того, что вечер-то у него пропал.
Они шли по темному и абсолютно пустынному бульвару Сен-Жермен. Затрещал и тронулся с места, пофыркивая, какой-то автомобиль.
— Собираюсь участвовать в конкурсе на должность преподавателя права, — сказал Ансена.
Альбер взял друга за локоть и стал расспрашивать. Однако Ансена, считая, что это дело касается только его одного, перевел разговор на другую тему.
Они расстались, не пожимая друг другу рук.
На протяжении трех недель Альбер не выходил из дома: обнажившая нервы болезненная сосредоточенность на своих душевных переживаниях отдалила его даже от друга. А потом, однажды днем, он отправился к Ансена.
Ансена не стал расспрашивать Альбера о причинах этого приступа одиночества, а только лишь посмотрел на него более внимательно.
— Ты работаешь? — спросил Альбер, опускаясь на стул. — Я просто восхищаюсь тобой. Что-то еще изучаешь! Мне, например, не хочется даже читать. Я уже не могу впитывать чужие мысли. Я слишком переполнен самим собой. Сейчас я испытываю потребность расходовать свою энергию. Мне хотелось бы работать, но работать руками, пускать в ход не ум, а свои деловые качества. Стать торговцем, фермером…
— Это пройдет, — сказал Ансена. — Заявляю тебе это со всей ответственностью тридцатилетнего мужа. В таком возрасте начинаешь опять любить книги…
Он заметил в глазах Альбера выражение беспокойства и тотчас добавил:
— Впрочем, это не столь важно. Прежде всего надо по-настоящему чувствовать, быть открытым для всего нового…
Ансена всегда верил в счастливую звезду Альбера; он культивировал в себе эту роль доброго наставника и, не жалея усилий, старался приободрить друга.
Однако Альбер более не ждал от себя ничего значительного. Но, отказываясь принимать на веру слова Ансена, показавшиеся ему преувеличением, он тем не менее ощутил новый прилив сил от поддержки друга, его уважения к своему настроению и проявлений его нежности и участия.
— Ну что ж! Посмотрим!
Он машинально взял в руки лежавшие на одном из кодексов «Избранные страницы» Паскаля, раскрыл это небольшое школьное пособие, хранившееся у Ансена с детства, опять закрыл и благоговейно положил его на стол.
Ансена проследил за жестом Альбера, потом взгляд его задержался на распятии, которое висело над скромно убранной кроватью.
Альбер знал, что во время раздумий Ансена часто инстинктивно обращает свой взор к распятию. Он не задавался вопросом, как эта вера уживается с его аналитическим умом. Они интуитивно чувствовали друг друга, в их отношениях царила полная ясность.
Альбер вернулся домой. Он решил, что каждый день хоть немного своего времени будет посвящать чтению. Однако стоило ему усесться за стол перед раскрытой книгой, как он тут же вспомнил о милой его сердцу городской суете, о кипящей в это время суток уличной жизни и быстро вышел из дома.
Ему показалось, что в одной часовой лавке мелькнуло лицо госпожи де Солане, и он повернул обратно; настенные часы в магазине показывали шесть часов. «Может быть, малышка Берта как раз в этот момент стоит у окна», — подумал он.
Дом, в котором жили Дегуи, вырисовывался на фоне темнеющей улицы. Его белые стены создавали впечатление, что он стоит особняком от остальных зданий. В двух окнах первого этажа горел свет. «Это гостиная», — сказал себе Альбер.
Он вошел в небольшую застекленную прихожую. Заметив сидящую в своей комнате консьержку, он спросил:
— Здесь живет госпожа Дегуи?
— Да, на втором этаже, над антресолями.
— А мадемуазель уже вернулась?
— Да, только что.
Он поднялся по лестнице и остановился перед дверью госпожи Дегуи.
Прислушался. В доме играли на рояле, но сказать определенно, доносились ли звуки из этой квартиры или откуда-то сверху, было нельзя. По лестнице спустились две увлеченные разговором женщины, и Альбер отошел в сторону.
Он стал перед домом и посмотрел на окно. Берта, должно быть, знает, что он пришел. Может быть, она сейчас появится на балконе или же случайно выйдет на улицу, или вдруг просто захочет встретиться с ним. Глядя на одну из темных улиц, он подумал: «Мы пойдем в этом направлении».
Альбер стоял и ждал. Ждал и поглядывал на освещенный циферблат часов под деревом. У него появилось желание уйти. «В шесть тридцать я уйду», — решил он.
Альбер оставался на месте, прикованный нетерпением и малодушием. Потом все-таки ушел. Он проголодался. Зашел в аптеку, купил там пастилок и опять вернулся к дому. Он неотрывно вглядывался в два освещенных окна и быстро, с яростной прожорливостью поедал пастилки. Ему казалось, что от нервного напряжения и перевозбуждения голова его гудела и ничего не соображала, а сам он словно врос в землю и уже ни о чем не думал, а только, не мигая, словно в каком-то гипнотическом оцепенении, смотрел остановившимся взглядом на окно и желал, чтобы его надежды оправдались: «Госпожа Дегуи, видно, собралась в город на ужин, и Берта дожидается, когда она уйдет».
Он заметил за окном тень. Свет погас, потом загорелся в другом окне. «Они ужинают», — подумал он.
Этого отражения человеческой фигуры ему показалось достаточным для удовлетворения своего болезненного самолюбия, и он ушел.
Позже, вспоминая о тени за окном, он сказал себе: «Я вернусь».
— Эти письма какие-то странные, — говорил Кастанье, пытаясь разговором задержать Альбера. — Великие деятели обычно отличаются страстной натурой.