Она сняла с пальца кольцо и немного застенчиво протянула его Берте.
— Пока что я не должна его носить. Мы будем официально помолвлены только в среду. Я как раз хотела пригласить тебя с матерью прийти к нам в среду поужинать.
— Я буду очень рада, — ответила Берта. — Мама сейчас вернется. Боюсь только, как бы ее не испугала перспектива такого торжественного ужина. После смерти отца она не принимает никаких приглашений.
— Мы ее уговорим. Вот, моя милая! — сказала Одетта, касаясь руки Берты. — Поверишь ли? Когда мы были у Фортюни, я и не предполагала, что при следующей встрече сообщу тебе о своей помолвке. Это все Альбер… Мы давно любили друг друга. Я очень хорошо помню… Три года назад — такие вещи открываешь для себя только потом, — когда Филипп пришел к нам домой после тенниса (туманный такой был день), у меня появилось предчувствие…
Слушая Одетту, Берта думала об Альбере, чьи поцелуи еще горели у нее на коже. Но разве она могла вспомнить самый первый день их любви? Эта любовь росла вместе с ней. У нее не было начала. У нее нет воспоминаний, потому что не было и жизни без этой любви. А все эти ужины, визиты, подарки, толпы чужих людей… Она бы не смогла вынести все это, находясь рядом с Альбером. Но она понимала, что все это и есть брак; значит, она выйдет замуж только за человека, который ей безразличен.
Господин Пакари присутствовал на том ужине, как он присутствовал на всех других мероприятиях такого рода, потому что принимал все приглашения, не пытаясь даже разобраться, удовольствие или скуку доставляют ему подобные развлечения. Он повторял своим соседкам по столу фразы, сказанные им по такому же поводу накануне. Из-за того что он по многу раз говорил одно и то же, его слова казались глупыми даже ему самому; однако стоило при нем завести речь о каких-нибудь общественных делах и, в частности, о религиозных или рабочих проблемах, как он тут же оживлялся, внезапно бледнея, а его речь, обычно столь спокойная, становилась путаной.
— Вы уже видели пьесу Сикара? — спросила госпожа Катрфаж, глядя в тарелку господина Пакари.
— Да, мадам, и нахожу, что это просто возмутительно. Нас позорят перед иностранцами, ведь те судят о наших женщинах по таким картинам. Я не знаю, что вы думаете о современной литературе. Что касается меня, то я люблю Бальзака…
Он взял свой бокал и отпил глоток, бросая взгляд на девушку в белом, сидевшую рядом с его сыном.
Не глядя на него, господин Катрфаж прислушивался к словам господина Пакари. Он обращался к госпоже Селерье, но говорил специально для Пакари, каждым своим словом стараясь уколоть своего влиятельного коллегу, которого не переваривал.
— Я редко хожу в театр, — сказал он тоном небрежного превосходства, — но от пьесы Сикара я получил большое удовольствие. В зале шептались.
Он посмотрел на господина де Жермине:
— Разве вы не согласны со мной, дорогой мой генеральный управляющий?
Госпожа Дегуи повернулась к блюду с фруктами, которое ей подавали; беря в руку серебряные ножницы, она украдкой взглянула на дочь с нежностью и восхищением; к этому примешивалось ощущение одиночества, испытываемое ею за этим длинным роскошным столом.
Берту посадили рядом с Альбером. На другом конце стола, между огнями канделябров и корзиной цветов, она видела жениха с невестой.
— Ей очень идет голубое, — сказала она.
— Вы тоже сегодня великолепно выглядите, — вполголоса сказал Альбер. — Мне кажется, Реймон уже обратил на это внимание.
— Реймон очень мил, — сказала Берта, невольно улыбаясь, слишком возбужденная от всего этого изобилия жизни вокруг нее, от горячей радости, заполнявшей ее сердце.
Альбер замолчал, лицо его приняло сердитое выражение; потом тихо, чтобы одна лишь Берта была в состоянии различить слова, прошептал:
— Мы не сможем больше видеться у Кастанье.
Берта выждала, когда шум голосов вокруг них снова усилился, и сказала:
— Вы думаете, он что-то подозревает?
— Нет.
Альбер посмотрел в сторону жениха и невесты, но ему была видна лишь рука Одетты.
— Какая все-таки зловещая штука, эта женитьба!
— Все, что ест господин Катрфаж, кажется таким вкусным! — сказала Берта, продолжая улыбаться. — Взгляните-ка на него. Вы не находите, что та груша, которую он щупает своими длинными пальцами, выглядит необыкновенно аппетитно?
— Старый гурман, — ответил Альбер. — Он строит из себя любителя картин, но в глубине души всегда искренне желал только вкусно поесть.
Госпожа Катрфаж осторожно положила кисти рук на край стола, наклонила голову, пристально глядя на мужа, и поднялась, в то время как слуга отодвигал ее стул.
Реймон предложил руку госпоже Этер и проводил ее в гостиную.
Господин Пакари отказался сесть и очень прямо стоял возле кресла господина Катрфажа. Альбер хотел было поговорить с госпожой Дегуи, но повернулся к господину Катрфажу.
— Вы ведь были когда-то заядлым курильщиком? — спросил он.
— Да, действительно, но в моем возрасте приходится себя беречь. Я не смог бы так долго оставаться на ногах, как ваш отец. Я уже старик.
— Мне кажется, для своего возраста вы прекрасно выглядите, — любезно произнесла госпожа Дегуи, подвигая свое кресло поближе.
— И тем не менее я старик, — сказал господин Катрфаж, обращаясь к госпоже Дегуи, но так, чтобы господин Пакари мог его услышать. — Впрочем, я на это не жалуюсь. Надо просто-напросто уметь стареть.
Он оперся головой о спинку кресла с выражением умиротворения на лице; его маленькие, необыкновенно живые глаза блестели после выпитого шампанского.
— Надо стать совсем маленьким, совсем сморщенным, совсем сухоньким. Сделаться незаметным для смерти, тогда она забудет про вас.
Господин де Жермине отошел в глубь гостиной посмотреть на картины. Еще с тех пор как он впервые получил должность супрефекта, он утвердился во мнении, что всегда и везде будет персоной номер один, но теперь в гостиных Парижа его стремление царить и находиться в центре всеобщего внимания не вызывало ни у кого большого отклика, и он мучился от тайных уколов самолюбия.
В малой гостиной дамы рассматривали подарки. Одетта открыла витрину, чтобы показать Сюзанне Дюброка вазу, подаренную господином де Жермине, которая украшала когда-то дворец китайского императора.
Берта, наблюдавшая за Альбером через открытую дверь, незаметно отделилась от группы и пошла к нему. Ее белое платье из газа казалось совсем простым, но стоило ей встать и пройтись, как маленькие, набегающие друг на друга воланы словно ожили, и на них сдержанно, подобно блестящей росе, засверкали крохотные жемчужинки.
Альбер смотрел, как она идет к нему, светлая, грациозная, стройная, с прической чуть более высокой, чем обычно.
— У вас такой страдальческий вид, — сказала она.
— Я не люблю ближнего своего, — сказал Альбер, делая шаг назад, за ножку торшера. — Во время таких собраний я чувствую себя диким, злым, бесчеловечным. Я нахожу, что люди некрасивы и глупы, потому что они ранят меня, сами того не замечая. Мне хочется куда-нибудь убежать. Вы еще меня не знаете. Вы не знаете, как мне приходилось страдать, когда я был ребенком.
Она бросила на него взгляд, сияющий и нежный, потом опустила глаза.
— Вы не такой уж плохой, — сказала она.
Он сжал зубы с каким-то горьким вздохом.
Она взглянула на него еще раз, и лучезарная уверенность ее взора словно говорила: «Я знаю все, что, как вам кажется, вы от меня скрыли. Вам не удастся испугать меня. Я вас изучила». Но, заметив в этот момент госпожу Этер, она отвернулась к лампе, как бы небрежно дотронулась до абажура своим маленьким веером из тюля с блестками и прошептала, не глядя на Альбера:
— Сегодня я так люблю тебя!..
— Это замечательный фрукт, — опять заговорил господин де Жермине голосом, в котором после смерти жены у него вдруг появились какие-то особенно умильные интонации.
Реймон слушал его, направляясь к двери кабинета, но старался ничего не отвечать.
— Извините меня, — сказал он, — я пойду выкурю еще одну сигару.
Войдя в кабинет, освещенный двумя канделябрами, он не сразу заметил Кастанье и Одетту, сидящих на кожаном диване, за огромным букетом цветов.
— Не уходите, — сказал Кастанье, — мы очень общительная пара… Ну как? Видели моего дядю? Поразил он вас?
— Что вы хотите сказать?
— Он показался вам очень глупым?
— Вы несносны! — сказала Одетта, прижимая пальцы к губам Кастанье.
В кабинет вошел Альбер, тут же вышел обратно и встал в проеме двери. Он наблюдал за Бертой, которая сидела в гостиной возле своей матери. Почувствовав его призывный взгляд, Берта отошла от госпожи Дегуи, остановилась на мгновение у фортепьяно и подошла к Альберу.
— Мне хочется поцеловать тебя, — сказал он глухим голосом.
— Прямо на глазах двадцати человек? — спросила Берта, улыбаясь издалека Одетте, которую разглядела за охапкой цветов.
— Выйди сейчас через дверь за моей спиной и сделай вид, что направляешься в гардероб, я буду в комнате рядом.
Альбер вернулся в гостиную и вошел в столовую. Прислуга хлопотала возле подносов с прохладительными напитками. Он прошел через прихожую.
— Здесь! — вполголоса сказал он, замечая Берту, которая смотрелась в зеркало.
— Нет… это слишком опасно! — сказала она.
— Никого нет… Я закрыл дверь, — ответил он, страстно обнимая ее.
Господин Пакари и Альбер возвращались домой пешком, по бульвару Сен-Жермен.
— Холодно, — сказал Альбер, обращая внимание на не слишком уверенную походку отца. — Давай возьмем машину?
— Холод весьма полезен, — сказал господин Пакари, напрягшись так, словно у него кружилась голова.
Помолчав, он спросил:
— Кто эта девушка, с которой ты, кажется, знаком?
— Берта Дегуи?
— Девушка, которая сидела возле тебя за столом.
— Да, это мадемуазель Дегуи. Ты видел ее в Нуазике. Однажды, пять лет назад, она приезжала в Пикодри с молодым Шораном. Ты помнишь Шорана? Молодой человек, который тебе понравился.