— Да, ты прав, — сказал Альбер, не думая о том, что он говорит, а только стараясь воскресить утраченное взаимопонимание и непринужденность их разговоров.
Ансена встал — так ему удобнее было говорить. В ответ на какое-то возражение Альбера он непроизвольно шагнул ему навстречу и воскликнул:
— Бедный мой друг!
В этот момент он заметил, как Альбер взглянул на Берту, и понял, что его пылкость вызывает у них улыбку.
Он сел и сказал вполголоса:
— Во всяком случае, его первая книга мне нравится.
Помолчав, он добавил:
— Смотри-ка! У вас есть фортепьяно. Ведь его раньше не было в этом углу, или я ошибаюсь?
— Фортепьяно стояло в маленькой гостиной.
— Это вы, мадам, играете на нем?
— Когда-то играла, а теперь уже, наверное, все позабыла.
— Она играет превосходно. Тебе нужно непременно вернуться к этому занятию.
— Да, мадам, техника теряется быстро. Даже величайшие виртуозы играют гаммы каждый день; совсем, как их ученики. Увы, владение чем-либо обычно недолговечно.
— Такова жизнь, — сказал Альбер. — Все течет, все изменяется.
— Такова жизнь, — повторил Ансена.
Он говорил как-то рассеянно, и его взгляд настойчиво останавливался то на Берте, то на Альбере.
— Нет, ты не совсем справедлив в том, что касается таланта Морисе, — вдруг заговорил Альбер. — Наши отцы потеряли много времени в литературных спорах. Конечно, задача писателя — воспроизводить действительность, действительность в ее высшем выражении. Но только где она, эта действительность, и как к ней подступиться? Вот главная проблема.
Не отрывая глаз от журнала, осторожно, как и подобает девушке, не привыкшей участвовать в беседе мужчин, Берта подвинулась к столу.
— Я думаю, ты согласна со мной? — спросил Альбер, повернувшись к Берте.
Этот вопрос застал ее врасплох, и она стала отвечать, не подумав. Она чувствовала, как мысль, обретая словесное выражение, искажается, как изменился сам ее голос, словно это не она, а какая-то маленькая глупая девочка пытается что-то объяснить, хотя Альбер и подбадривал ее взглядом, полным благоговения.
— Вот видишь, — сказал Альбер, обращаясь к Ансена, — она тоже так думает.
Ансена замолчал. Казалось, он потерял интерес к разговору, хотя по-прежнему не сводил глаз с Берты и Альбера.
— Ты возвращаешься домой по бульвару Сен-Жермен? — спросил Альбер. — Тогда я сейчас закончу одно письмо и попрошу тебя занести его на почту.
— Зачем же, Альбер? Почтовый ящик есть рядом с домом. Юго может спуститься.
— Нет, — сказал он, удаляясь, — я не уверен, всегда ли они вынимают у нас письма после девяти.
— Какой же ты недоверчивый! — засмеялся Ансена. — Вы заметили, мадам, какой он недоверчивый?
— Нет, я не замечала.
Она добавила:
— Вот разве только немного бесцеремонный! Надеюсь, вас не затруднит отнести это письмо?
Этот новый элемент манерности в общении с другом показался Ансена несколько странным. Он взглянул на платье Берты, на ленту у нее в волосах.
— Вы часто ходите в театр? — спросил он, продолжая рассматривать ее.
— Нет, — поспешно ответила она. — Хотя в этот четверг мы должны пойти. Новая пьеса Николье. Правда, для вас она, наверное, не новая. Но Альбер раньше чем на сотый спектакль ходить обычно не решается. Публика там, как правило, бывает убогая… Я уверена, что мы будем сидеть среди консьержек.
Она говорила охотно и любезно, но немного натянуто. Ей хотелось понравиться другу Альбера, но она чувствовала, что у него уже сложилось о ней неправильное представление и что произносимые ею слова, вопреки ее усилиям, лишь усугубляют это впечатление.
— Вы часто бываете в обществе?
— Нет, что вы. Мы ужасные домоседы. Альбер терпеть не может выходы в свет.
— Альбер терпеть не может свет, — повторил Ансена, поправляя ветку мимозы. — Как красиво смотрится мимоза в этой голубой вазе! Прямо грозди пыльцы. Так вы считаете, что Альбер терпеть не может свет?
Ей показалось, что в словах Ансена прозвучала ирония, и она подумала о том, что он был знаком с Альбером, когда тот был молод и жил по-другому.
Ансена заметил, как лицо Берты вдруг стало озабоченным и словно осунулось. Чтобы прервать молчание, он сказал:
— Альбер слишком много работает. Когда работаешь, то не чувствуешь, сколько на это уходит сил. Альбер просто помешан на работе: он такой увлекающийся. Хотя и считается, что мужчины думают только о своих делах, но я, например, только и замечаю вокруг себя других людей, которые буквально убивают себя.
Берта рассеянно слушала. В гостиную вошел Альбер с письмом в руке, и Ансена встал.
— Что, уже началось? — спросил Альбер, торопливо снимая пальто.
Они вошли в темный зал, заполненный неясными очертаниями бледных лиц в поблекшей позолоте лож.
— Проходи вперед! — вполголоса сказал Альбер, когда Берта застыла, завороженно глядя на близкую, освещенную сцену.
Она села рядом с Альбером, не отрывая глаз от сцены. Яркий свет удачно оттенял грим и костюмы. В зале еще слышалось покашливание, приглушенное движение, дыхание толпы, которая шевелилась, словно зажатая в тисках дурного сна.
— Они говорят слишком быстро, — сказала Берта.
Она взглянула на утонувшего в кресле Альбера.
— Ты не жалеешь, что мы пошли? — спросила она.
— Нет. Ты лучше смотри спектакль.
Она уже не обращала внимания ни на детали декораций, ни на звук голосов, ни на странное оживление этих настоящих и в то же время ненастоящих людей; мало-помалу ее стали интересовать, потом волновать и, наконец, потрясать столь понятные ей страдания, и теперь Берта уже разделяла те чувства, которыми жили герои пьесы. Наблюдая за этим вихрем эмоций, вглядываясь в размытые контуры еще незнакомого ей мира мужчин и женщин, она дала волю слезам, потрясенная тревогой, охватившей ее сердце, слишком уж беззащитное перед любовными страданиями; она положила руку Альберу на колени и сжала его ладонь, чтобы приблизиться к нему и немного успокоиться.
Сосредоточившись на спектакле, он рассеянно держал руку Берты.
Она высвободила пальцы и в этот момент заметила в глубине ложи какого-то мужчину, который склонился над молодой женщиной. Она вспомнила, что однажды, когда ей было восемнадцать лет, Альбер уже приводил ее в этот театр. Они сидели тогда, затаившись в тени ложи, и она все время чувствовала его взгляд на своем лице.
— Ты помнишь? — спросила она вполголоса.
— Не надо разговаривать! С тобой просто невозможно смотреть спектакль!
Она услышала этот раздраженный голос, прозвучавший как раз в тот момент, когда сердце ее было так беззащитно, и ее охватило чувство, похожее на ужас.
Она встала и скользнула мимо колен сидевшей рядом дамы.
— Это просто невыносимо! — проворчал, опуская сиденье и провожая ее взглядом, пожилой господин.
Столкнувшись с билетершей, она спокойно сказала:
— До чего же душно в зале!
Появился Альбер. Увидев гнев в его глазах, она быстро поднялась по лестнице, прошла по коридору и остановилась возле застекленной двери.
— Да что на тебя нашло? — закричал Альбер, подбегая к ней. — Ты что, с ума сошла?
Берта пыталась открыть дверь. Она уже не знала, почему вышла из зала. Она только слышала его гневный голос.
— Да оставь же ты эту дверь в покое! — крикнул он, хватая ее за руки.
В зале аплодировали.
— Ну объясни же мне наконец, в чем дело, — уже тише сказал он.
Увидев людей, спокойно идущих по коридору в их сторону, Берта сделала над собой усилие, словно пытаясь пробудиться от кошмарного сна.
— Ответь все-таки мне, — сказал Альбер. — Ты же видишь, как смешно мы выглядим.
— Пустяки. Мимолетное ощущение. Чуть позже я тебе объясню. Это все пустяки.
Когда они вышли из театра, Альбер взял Берту под руку.
— Давай пройдемся пешком. Приятно подышать свежим воздухом. В театре всегда такой спертый воздух.
И мягко добавил:
— Ну, объясни мне, почему ты вышла. Теперь-то ты можешь мне объяснить.
— Сейчас я уже и не помню. Наверняка это от усталости. Давай больше не будем об этом думать.
— Пойми, мало ли какие у нас бывают странные порывы; поддаваться им нельзя, — медленно проговорил Альбер низким голосом. — Плохие привычки часто становятся причиной нервных заболеваний. Надо уметь владеть собой.
Он замолчал, взглянув на обогнавшую их компанию мужчин и так же энергично продолжил:
— Человек всегда в состоянии держать себя в руках. Мы запасаемся моральными силами так же, как кислородом. Вот я, например, одно время боялся переходить улицу, и этот страх буквально бросал меня под машины. А потом усилием воли я заставил себя ходить спокойно. И теперь преодолеваю расстояние от одного тротуара до другого без малейшего колебания. Я помню, что, одержав эту маленькую победу над своей нервозностью, я сумел преодолеть раздражение и в более серьезной ситуации. Например, сдержался и не ответил резкостью на одно неприятное письмо, что могло бы мне потом здорово навредить. Приблизительно тогда же, в одной критической ситуации, я проявил сдержанность именно потому, что был, как говорят спортсмены, «в хорошей форме»… А ты вот, мне кажется, часто бываешь нервной. Помнишь ту небольшую ссору у Бегуэнов, мы потом ее не обсуждали… И вчера вечером тоже. Это все нехорошие признаки. Раньше у тебя характер был ровный. Я помню, как мне нравились в тебе спокойствие и мягкость.
Они шли в потоке людей, возвращавшихся из театров, мимо закрытых, темных магазинов. По бульвару, освещенному высокими круглыми электрическими фонарями, проносились автомобили, дребезжа, словно охваченные внезапным приступом лихорадки.
Берта слушала ровный красивый голос мужа. Она даже не думала оправдываться. Она хорошо знала за собой ту непонятную обидчивость, которая теперь стала внушать ей опасения, потому что Альбер заговорил об этом. А что, если этот недуг будет усиливаться; что, если она и в самом деле слабая, раздражительная, взбалмошная, и он разлюбит ее?