— Да, — ответил Альбер, подумав о том, что не оставлял в своей жизни достаточно места для Берты. — Да… конечно.
Они взялись за руки, потом обнялись, крепко поцеловали друг друга в щеку, и в этом поцелуе, сладостном, сильном и нескончаемом, сливалась воедино сама их сущность, потревоженная борьбой, успокоенная нежностью.
Они прошли в столовую; садясь за стол, Берта сказала:
— К тебе приходил Кастанье. Завтра он снова зайдет, в пять часов.
— Он ничего не сказал?
— Нет. Но на его лице и так все было написано. Меня удивляет, что Одетта не пришла сразу ко мне поделиться. Завтра я схожу к ней. Она, наверное, предполагает, что мы уже все знаем.
— Я так понял, что с тех пор как это произошло, Кастанье не возвращался домой, — сказал Альбер.
Он думал об охвативших его малодушии и усталости, которые помешали ему ответить Гишару, и добавил:
— Я бы не сказал, что сегодняшний день прошел у меня удачно. Как-то слишком быстро привыкаешь к своей профессии. И забываешь об ответственности, о том, какое значение имеет твоя работа для людей.
Он посмотрел на Берту.
— Я тут встретил Пажо, он спрашивал о тебе. Они едут на Пасху в Биарриц.
Альбер решил в тот вечер отказаться от своего обычного чтения: сидя в кресле, он продолжал говорить с Бертой. Чувствуя, что это стоит ему некоторых усилий, она прошла в спальню и, оставив дверь открытой, начала писать письмо Эмме.
Однако она не могла писать и вернулась в гостиную. Села на колени к Альберу, молчаливая, усталая от пережитого, и прижалась губами к его рту. Открыв глаза, она увидела спокойное мерцание его взгляда. Казалось, он о чем-то размышлял.
Она встала, отошла от него и села возле камина.
— Ты правильно считаешь, что у замужних женщин должны оставаться какие-то связи с остальной частью человечества, — сказал Альбер. — Нужно где-то бывать, интересоваться тем, что происходит вне дома. Нехорошо жить, сосредоточившись только на собственной душевной жизни: мысли теряют ясность, а чувства ожесточаются. Вообще человек не может обойтись без общения с миром. Я сделал это наблюдение, читая Женеврие. У него были интересные мысли, но он извратил их, потому что пытался развить их, пребывая в одиночестве. Ему нужно было прервать работу и выслушать здравое суждение человека со стороны.
«Он боится, что я люблю его слишком сильно», — думала Берта, снова принимаясь за работу, и не без легкого чувства стыда подавила в себе внезапно охватившее ее волнение плоти.
— Я могу подождать, если помешал тебе, — сказал Кастанье, входя в кабинет Альбера.
Альбер приветливо тронул его за плечо:
— Ты пришел как раз вовремя. До шести у меня нет никаких встреч.
— Много работы, да?
— В этом году буквально нет никакого просвета, — сказал Альбер, садясь в кресло. — А Ваньез настоящий лентяй. Но уволить его у меня не хватает духу.
Он замолчал, провел рукой по векам, словно хотел избавиться от навязчивых образов, затем, приняв сосредоточенную позу, остановил взгляд на Кастанье.
— Мне кажется, что я уже более или менее в курсе твоих неприятностей, — мягко сказал он.
— Да… — прошептал Кастанье, поморщившись.
— Только ты скажи мне сначала поопределеннее, какие у тебя сейчас отношения с Одеттой.
— И сам даже не знаю. Когда я увидел ее в этом жутком состоянии, я просто взял и ушел. Так нелепо. Меня охватил такой ужас, что я просто не смог вернуться назад.
— Ты ей сам обо всем рассказал?
— Она сама уже догадывалась. Все мои мысли написаны у меня на лице. Я взял и все ей рассказал. Мне было необходимо выговориться.
Альбер вытянулся в кресле, провел рукой по лицу, легонько нажал пальцами на веки. Мысли его работали четко, на сердце не было никакой тревоги — а здравое суждение и энергия способны одолеть любую неприятность.
— Значит, так! — воскликнул он, схватив разрезной нож. — Нужно все это исправить!
От такого бодрого и добродушного тона на душе у Кастанье сразу стало легче.
— Тебе надо было немедленно предупредить меня.
— Да, ты прав. Я просто потерял голову.
— Если бы ты предупредил меня, я бы встретился с Одеттой, и все было бы улажено. А то воображение распаляется, начинаешь принимать себя за героя трагедии, полагаешь, что оказался в безвыходном положении, и, хотя где-то в глубине души понимаешь, что выход все-таки есть, упорствуешь, играя чужую, нелепую роль, рискуя совершить преступление. Ты, разумеется, уже больше не думаешь о госпоже де Буатель?
— О! Конечно же, нет! — воскликнул Кастанье, испуганно отмахиваясь, готовый отказаться от всего, чтобы только избавиться от своих неприятностей.
Альбер продолжал:
— Прежде всего мне нужно будет поговорить с Одеттой. У меня на шесть назначена встреча. Я буду у тебя между семью и половиной восьмого. Я знаю Одетту. Она женщина разумная. У меня созрел план.
Он расхаживал по комнате и говорил, говорил, не останавливаясь. По мере того как лицо Кастанье светлело, он находил все более убедительные доводы и чувствовал, как от его силы убеждения в восприимчивой душе его друга воцаряется мир и покой.
— Войдите, — резко сказал он.
Он нахмурил брови, сурово глядя на приближавшегося к нему Юго.
— Я сейчас никого не принимаю, — сказал он, беря у него визитную карточку, — кроме господина Шавуа, в шесть часов.
— Так что вот, старина, — сказал Альбер, видя, что Кастанье снова начинают охватывать сомнения, — все должно устроиться. Рано ты запаниковал. Ты, конечно, виноват… но когда и та, и другая стороны готовы примириться, такие обиды забываются гораздо быстрее, чем принято считать. Легкий удар — и кажется, что жизнь разбита. К счастью, разбить ее все же не так просто. Нужно только, чтобы кто-нибудь посторонний вмешался и вытащил потерпевших из пропасти, чтобы прозвучал голос со стороны. Я встречусь с Одеттой. Мне будет несложно выполнить мою задачу. У нее всегда было достаточно здравого смысла. Она любит тебя. Обожает сына. Ну так что, решено? — произнес Альбер, наблюдая за Кастанье, который от его слов вновь приободрился. — Надеюсь увидеться с тобой в половине восьмого. Если хочешь, подожди меня в гостиной, и мы поедем вместе. Берта сейчас там.
— Нет, спасибо, — ответил Кастанье, подходя к двери. — Я лучше пройдусь. Встретимся у меня дома.
Когда дверь за Кастанье закрылась, лицо Альбера снова стало серьезным. Из своего кабинета появился Ваньез и с загадочным видом потащил Альбера в прихожую.
— Дароль здесь, — сказал он вполголоса.
— Что ему нужно? — спросил Альбер, глядя на встревоженное лицо Ваньеза.
— Хочет поговорить с вами…
— Задержите его немного. Я скоро приму его. Мне нужно с ним поговорить.
— Похоже, и госпожа Пакари вас разыскивает, — сказал Ваньез, застегивая пиджак при виде появившейся в кабинете Альбера Берты.
— Одетта пришла, — тихо сказала Берта, подходя к Альберу. — Тебе бы надо ее принять. На нее просто жалко смотреть.
— Пусть зайдет! У меня очень мало времени.
— Садитесь вот сюда, — мягко произнес Альбер, подводя Одетту к креслу, придвинутому к его столу. — Поверьте мне, все это не настолько трагично.
Он замолчал, обратив внимание на то, какой у Одетты подавленный вид.
— Вы даже не представляете себе, что это такое, — глухо сказала она. — Это хуже, чем смерть.
Она комкала в кулаке носовой платочек, точно хотела размять в нем свои слезы.
— Я уже не в состоянии плакать. Даже прошлое кажется ужасным. Нет ни одного дня, о котором я могла бы сказать: «Да, в те минуты мы были счастливы». Всюду я обнаруживаю человека, способного лгать мне. Чувствуешь себя так, словно тебя всю выпачкали в грязи, и становится так стыдно за все, что я ему отдала. Даже умереть и то не хочется.
Альбер слушал ее и удивлялся полным страдания интонациям ее голоса. Чуть склонившись к ней, он смотрел ей в лицо, шепча: «Да, я вас понимаю» и покачивая головой с едва заметным выражением ласкового сострадания; он вдруг отметил про себя, что ее глаза, обычно бледно-голубые, от переживаний потемнели и приобрели какой-то удивительный блеск.
Юго доложил, что пришел господин Шавуа.
— Попросите его подождать, — сказал Альбер, не оборачиваясь.
— Простите, ради Бога, я вас отвлекаю, — покорно и горестно сказала Одетта. — Вы так добры.
— Так что вы собираетесь делать?
— Разводиться, — с нажимом произнесла она.
— Разводиться? Быстро же вы принимаете решения. А ваши родители знают?
— Вообще мне хотелось бы скрыть от них это несчастье. Но с таким мужем, который по три дня не возвращается домой…
— Сегодня вечером он вернется.
— Это ничего не изменит!
— Это я попросил его об этом. А теперь, чтобы чуть-чуть облегчить мою задачу, я попрошу вас об одной вещи. Пожалуйста, когда он вернется, не упрекайте его ни в чем, говорите с ним невозмутимо, как обычно. Разумеется, потом вы будете поступать, как захотите; я прошу вас вести себя так сегодня вечером, только сегодня вечером, и это поведение никак не повлияет на решение, которое вы примете потом и которое мы с вами еще обсудим. Я пообещал ему, что приду к вам домой в семь часов. Я смотрю, уже много времени. Когда он появится, приблизительно в полвосьмого, вы просто скажите ему, что видели меня, и что я приду сегодня вечером, и поговорите о чем-нибудь другом или вообще ни о чем не говорите. Вам кажется, это будет трудно? Нет… Вы увидите… Он был здесь, на этом самом месте, совсем недавно и говорил со мной о вас. Он любит вас гораздо сильнее, чем вы думаете. А эта история, мы ведь о ней почти ничего не знаем. Я обратил внимание, что он о ней старается не говорить. Мысли его сейчас не об этом. Он думает только о вас. Вы скажете мне, что он сам признался? Ну и что? Нам об этом ничего не известно. Да, Одетта, вы ничего об этом не знаете. Он ушел из-за того, что увидел вас в слезах. Это, конечно, не является признаком смелости. Видите ли, он все-таки еще ребенок.
— Нет, не ребенок! Человек, который может причинять страдания, который может лгать и при этом улыбаться, даже выглядеть… я бы сказала… влюбленным в тебя.