— Но днем, мой дорогой друг, я не принадлежу себе.
— Ни дня передышки!
— Какой номер вашей ложи?
— Я сейчас не помню. Послушайте… я зайду к вам завтра вечером. Берте об этом даже не стоит и говорить. Я предпочитаю пригласить ее сама. Не говорите ей, что видели меня. Не стоит…
Она добавила с улыбкой:
— Я вам потом объясню, так, пустяки…
И, взглянув на Эме Шерикса, она торопливо удалилась.
Когда заседание суда закончилось, Альбер стоял возле своей скамьи. Он посмотрел в глубь зала и заметил, что Одетта уже ушла. Он сложил бумаги в папку с делом, отобрав из них лишь несколько документов, которые, по его мнению, председателю были не нужны. Эме Шерикс подошел к Альберу и пожал ему руку; не говоря ни слова, оба покинули зал.
— Решение суда мы узнаем в пятницу, — сказал Альбер, когда за ним закрылась дверь. — Я настоял на этом, когда увидел, как язвительно он заговорил…
Перед гардеробом Эме Шерикс сказал ему:
— Могу я вам предложить воспользоваться моей машиной?
— Нет, спасибо, я лучше немного прогуляюсь.
По дороге он думал об Одетте. «Чувствуется, что она встревожена; какой странный взгляд — ожесточенный и лихорадочный!.. В общем-то, у нее не было ко мне никакого дела… Ни за что не узнал бы в ней ни ту робкую, немного холодноватую девушку, какой она была когда-то, ни ту страстно увлеченную своим материнством женщину, какой я видел ее в прошлом году».
Он зашагал быстрее и снова начал думать об Одетте: «Отчаяние встряхнуло ее. Слезы, ревность, потрясение самых основ характера и чувств вызвали запоздалую страсть к мужу. Страсть темную, переменчивую, хищную и озлобленную. Она обожает и ненавидит его одновременно. Может быть, она его убьет. Эта перемена, которая произошла в ней, ее просто оглушила. В ее взгляде есть что-то завораживающее. Мужчина легко может принять это за любовь. Бессознательно она готова перенести на первого встречного это свое не слишком устойчивое чувство, жаркое и порывистое. Возникни такой союз двух существ, он будет обязан своим появлением диковинному недоразумению».
Когда Альбер вошел в гостиную, Берта писала письмо. Она повернулась к нему и сказала с улыбкой:
— А я вот тут пишу Дютрие, что мы к ним не пойдем. Я просто пишу, что устала.
— Напиши то же самое и госпоже де Солане, — сказал Альбер, взглянув на бювар Берты. — Я видел сегодня Одетту.
— Ты видел Одетту? — немного изменившись в лице, переспросила Берта.
Слегка наклонив голову, она стала неторопливо приводить в порядок бумаги на своем письменном столе.
— Да, я видел Одетту, — сказал Альбер, ища взглядом глаза Берты.
— Где ты ее встретил?
Опустив глаза, она прикоснулась к крышке чернильницы.
— Она приходила во Дворец.
— Она могла бы встретиться с тобой здесь. Она ведь приходит сюда довольно часто.
Альбер приблизился к Берте, которая отвернулась от него, чтобы вытереть перо, сосредоточенно глядя в неопределенном направлении, словно чего-то стыдясь.
— Ей нужно было поговорить со мной о своем разводе. Это же совершенно естественно.
Пристально глядя на Берту и как бы желая бросить вызов тому чувству, которое он инстинктивно угадывал в ней и которое раздражало его, он сухо сказал:
— Она предложила мне два места в их ложе на пьесу Николье. Генеральная репетиция будет в понедельник, в два часа. Кстати, завтра она придет и пригласит тебя сама.
— Мне это не очень нужно. Я без тебя не хочу идти в театр.
— Я, может быть, пойду, — сказал Альбер.
— Ты что, свободен днем? Если не ошибаюсь, это первый случай с тех пор, как мы поженились.
— Похоже, тебя это не радует. Просто Николье написал прекрасную пьесу. А работы в понедельник у меня мало.
С мрачным видом он сел в кресло.
Неожиданно ему вдруг приоткрылся двусмысленный характер его отношений с Одеттой, и он отчетливо ощутил знакомый по прежним временам укол в сердце — восхитительное предчувствие беспокойной любви. Однако сейчас он думал только о раздражении, вызванном у него подозрениями Берты, и о новой вспышке обидчивости, которую он ставил ей в вину и из-за которой в этот момент она была ему неприятна. «Эта ее подозрительность просто невыносима! — говорил он себе. — Я хотел поговорить с ней об Одетте. Мне нравится говорить обо всем только с ней, а я должен молчать. Любой пустяк сразу же пробуждает ее смехотворные опасения. Под подозрение попадают даже самые что ни на есть невинные и доверительные слова. Разговор тут же становится натянутым, мучительным».
«Я должен молчать!» — повторял про себя Альбер; он нетерпеливо вскочил, но тут же сдержал себя.
Он посмотрел на Берту и сказал раздраженно:
— Ты плохо выглядишь.
Она взглянула на себя в зеркало.
— Речь идет не о твоей красоте, меня беспокоит твое здоровье. Я скажу Натту, чтобы он пришел тебя посмотреть. Может быть, тебе надо посидеть на диете. Июль в Париже наверняка утомит тебя. Ты могла бы поехать в Нуазик? Родной воздух — всегда лучшее лекарство.
— А ты?
— А я приеду к тебе в августе.
— Нет, я лучше останусь в Париже.
Альбер вошел к себе в кабинет. По улице проехала какая-то тяжелая машина. Он закрыл окно.
Берта повернулась к мужчинам, сидевшим в глубине ложи.
— Вы выходить не будете? — спросила она.
— Уже не стоит, — ответил Кастанье, — антракт закончился.
Он приблизил к Одетте свою небольшую головку с прилизанными светлыми волосами и торопливо добавил:
— Вы можете отодвинуться, если вам слишком тесно.
— Я на минутку встану, — сказал Альбер, задевший своей затекшей ногой кресло Кастанье.
Он остался стоять за спиной Берты и посмотрел в освещенный зал, заполнявшийся зрителями.
— А вон Эрвье, там, возле дамы в голубом, — сказал он, подняв глаза к балкону.
Кастанье придвинулся к Одетте и голосом, каким обычно развлекают детей, проговорил:
— Видите, вон там наверху Эрвье? Вот сейчас он медленно поднял руку в перчатке и взял лорнет. Такое впечатление, что он смотрит на нас.
Он приподнялся, чтобы бросить взгляд на какую-то ложу, но тут свет погас, и в зале сразу воцарилась тишина.
Альбер осторожно сел и вытянул ногу под кресло Кастанье. Потом он привстал, чтобы рассмотреть актера, чей голос ему был незнаком. Снова усаживаясь, он прислонился головой к перегородке, заслоняющей от него происходящее на сцене, и стал внимательно рассматривать лицо Одетты, слабо освещенное отраженным светом сцены.
Одетта сосредоточенно слушала, потом вдруг заглянула в программу и задвигалась, словно ей стало жарко.
Неподвижно обратив лицо к сцене, Берта размышляла: «Он не слушает. Он смотрит на нее. Он думает о ней, а в ней все тянется к нему. Я делаю вид, что не замечаю. Они условились встретиться здесь. Мне это известно. Я чувствую себя выше этих детей. Мне кажется, я старая, терпимая и утратившая способность страдать. У этой актрисы такой вид, словно она верит своим слезам. Ведь можно и в самом деле подумать, что она плачет».
Как только занавес опустился, Берта поднялась; проходя позади Одетты, она взглянула на подол ее платья, и он показался ей разорванным.
Склонившись к Одетте, Альбер сказал очень серьезным тоном:
— Прекрасная пьеса.
— Вам же ничего не видно из своего угла.
— Мне слышно. Можно все хорошо себе представлять, внимательно слушая.
Кастанье, стараясь не привлекать внимания, взял свою соломенную шляпу и пробормотал:
— Схожу поприветствовать чету Николье.
Берта быстро взглянула на Альбера и Одетту. Внезапно ей пришла мысль выйти, оставить их одних, как бы желая убедить себя в своем безразличии и бросить жестокий вызов судьбе.
Она легонько толкнула дверь ложи.
В коридоре, где ей в глаза ударил яркий дневной свет, она натолкнулась на Кастанье. Он смотрел на молодую женщину с изумительно белым лицом под большой розовой шляпой, приближавшуюся к нему маленькими грациозными шагами.
Рядом открылась дверь одной из лож. Из нее медленно выплыл пузатый мужчина с бородой и прислонился к стене, держа руки в карманах и покачивая головой.
Берта посмотрела на розовую шляпку дамы и узнала в ней ту, которую она сама недавно хотела купить. Она пожалела о том, что не купила ее, хотя выглядела шляпа странновато.
Берта быстро удалилась, опасаясь, как бы Альбер не последовал за ней. Затерявшись в толпе, она поднялась по небольшой лестнице и оказалась в другом коридоре, запруженном самыми разными людьми, которые, однако, казалось, все знали друг друга и непрерывно двигались, но трудно было понять, убегали они друг от друга или, наоборот, искали встречи.
Возвращаясь обратно, Берта остановилась на верхней ступеньке лестницы; взглянув в нижний коридор, она заметила там облокотившегося о перила Кастанье. Он разговаривал с женщиной в розовой шляпе.
«Какое у него глупое выражение лица!» — подумала Берта.
Она посторонилась, пропуская мужчину в дрянном костюме каштанового цвета, который с брюзгливым и надменным видом медленно спускался по ступенькам.
«Сколько тщеславия у всех этих мужчин! — подумалось Берте. — Причем тщеславия злобного, у одних скрытого, у других — явного. Их лица меняются только тогда, когда они разговаривают с женщинами. Кастанье стало бы стыдно, если бы он узнал, что я его вижу». Вспомнив выражение лица Альбера, когда он наклонялся к Одетте, Берта подумала: «Ну а его я разве знаю лучше, чем этих вот прохожих?..»
Ей вспомнилось время, когда она, совсем еще юная девочка, вырывалась из его объятий, страшась его поцелуев.
«Да, конечно, знаю, — подумала она, стремительно спускаясь по лестнице, словно все еще убегая от отвратительного зрелища. — Суть его я поняла уже давно. Эта его сегодняшняя холодность, которую он пытается представить мне, как новый этап любви, является не чем иным, как пресыщенностью и извращенностью… Почему он хочет отправить меня в Нуазик? Если бы я сейчас неожиданно вошла в ложу, то увидела бы его таким, каким он бывает для других.