— Пусси уже полегчало? — спросила госпожа Видар, не отрывая глаз от журнала.
— Ваш сын болен? — спросила Одетта.
— О! Это пустяки: один день была температура, небольшой недосмотр; сегодня он уже гуляет, — бодро ответила госпожа де Шейк.
Берта обратила внимание на ее манеру говорить: «Это пустяки. Это очень хорошо. Это уладится», на ее мечтательные улыбки, на загадочные слова, напоминающие короткие, законченные формулировки, понятные, похоже, одной только госпоже Видар.
— Это религия, весьма красивая религия, — важно заметила Одетта, отвечая на вопросы Берты, когда они шли, позади госпожи де Шейк и госпожи Видар, к вокзалу.
Она попыталась было сформулировать принципы этой религии по воспоминаниям о своих беседах с госпожой Видар, но потом сказала:
— Будет лучше, если ты почитаешь произведения Чедвика. Они переведены на французский язык госпожой Арнитон.
— Ты в это веришь? — проговорила Берта. — Ты полагаешь, что предмет…
— Это очень интересно, — ответила Одетта. — В сущности, это идея Канта.
Она сделала паузу, чтобы улыбнуться госпоже де Шейк, которая повернулась к ней, показывая зонтиком на закат солнца.
V
Всю зиму Берта думала только о своем доме, об удовольствиях и подругах. Она теперь часто уходила из дома и возвращалась с новым ощущением свободы и облегчения, совершенно не заботясь о том, ждет ее Альбер или нет. Всегда спокойная, она говорила с ним обо всем подряд, как с любым другим человеком, которого встречала в доме в эти часы.
Гостиная ей показалась слишком темной, и она приказала привести в порядок одну из выходивших на улицу комнат. Она заказала мебель, занявшую все ее мысли. Делали ее по рисункам и чертежам господина Рансона, а когда уложили ковры, она в третий раз велела изменить обивку. Комната, обставленная мебелью, показалась ей слишком тесной, и она решила увеличить ее за счет бельевой, которая теперь расположилась в бывшем рабочем кабинете Альбера: хотя муж работал там редко, раньше она на это помещение не покушалась.
На какое-то время Берта увлеклась лаками, затем старым фаянсом, за который после долгих колебаний все же выкладывала немалые суммы. Альбер, довольный ее безмятежным видом, препятствовать покупкам не собирался; он говорил себе, что богатство лучше тратить в молодые годы.
В тот день он, войдя в гостиную, поприветствовал Одетту, прошелся туда-сюда по комнате и с оттенком иронии в голосе справился о госпоже Видар.
— Я прочитал ее статьи в «Ви нувель», — сказал он. — Не исключено, что союз мужчины и женщины эволюционирует в сторону более свободной ассоциации, которая не будет ограничиваться любовью. Женщина получит независимость, будет иметь свою профессию. На мой взгляд, это достойно сожаления.
— Вы имеете в виду счастливых женщин, — проговорила Одетта, не глядя на Альбера. — Таких не слишком много.
Он понимал, что дружба с госпожой Видар и ее доктрины необходимы Одетте как своего рода опора в жизни; из милосердия он готов был приветствовать эту дружбу, но неприязнь к госпоже Видар, о чьем влиянии на Одетту он знал, заставляла его говорить совсем иное.
— Я знаю женщин — врачей, проповедников, художников, — сказал он. — Они решительны, умны, хладнокровны, красноречивы, обладают многими прекрасными достоинствами. Но при этом они потеряли не только женское очарование, но еще и некую более глубокую ценность, какой обладает женщина. У женщины, которая любила, жила с мужем, воспитала ребенка, больше истинного знания, чем во всех наших библиотеках. Женщины искупают глупость некоторых мыслителей, так как находятся ближе к истокам жизни, где берет начало любая истина. Уверяю вас, человечество потеряет огромные запасы мудрости, когда женщины станут мужчинами и не смогут больше любить.
Берта с нетерпением слушала певучий голос Альбера. «Что он говорит? Это речь для посторонних. Уж меня-то он научил распознавать лживость всех произнесенных мужчиной слов!» — размышляла она, пока Альбер, заложив руки за спину, вышагивал по ковру и всякий раз при приближении к камину бросал взгляд на свое отражение в зеркале.
— Ты ведь ему ничего не говорила, да? — негромко произнесла Одетта, когда Альбер вышел из гостиной. — Я же видела, что он ошибается. Он принимает меня за феминистку. Никогда не следует говорить о таких вещах тем, кто не в состоянии их понять.
— Ты счастлива? — растягивая слова и с выражением острого любопытства спросила Берта.
— Да, дорогая моя Берта, — ответила Одетта преувеличенно сердечно, как она говорила теперь абсолютно со всеми. — Я счастлива. Прежде я не жила. Я пребывала в потемках, в состоянии своеобразной апатии. И ощупью пробиралась к этому свету. О! Моя дорогая, какое это счастье — по-настоящему возродиться к жизни, когда твои действия обретают смысл.
Она поспешила добавить:
— Тебе нужно познакомиться с госпожой Арнитон; Изабель говорила ей о тебе.
— Филипп одобряет твои верования? — спросила Берта.
— Он пока еще в потемках. Но его поразило одно высказывание Изабель, и он попросил у нее книгу о Египте, которая была издана в Лондоне и которой теперь уже нигде не найти.
Потом она рассказала про мужа и про свою супружескую жизнь. Благородное и одухотворенное выражение на ее лице, ее стремление связать все с трансцендентальным блаженством и ее улыбка напомнили Берте, вызвав у нее некоторую неловкость, манеры Изабель и госпожи де Шейк.
Берту провели в комнату, походившую на гостиную. Фортепьяно и мебель были поставлены вплотную к стенам, а центр залы занимали два больших стола с наваленными на них книгами и бумагами. Молодая девушка перестала печатать на машинке и, не повернув головы, стала что-то проверять по атласу. Госпожа Арнитон встала, усадила Берту в небольшое, обитое гобеленовой тканью кресло, взяла сигарету, подбросила полено в камин, затем устремила на посетительницу пристальный, немного жесткий взгляд, какой Берта уже замечала у некоторых врачей, имевших репутацию психологов, и вдруг неожиданно заговорила очень просто и добродушно. Она была небольшого роста, полная, и ее седые, но пышные волосы оставляли открытым восхитительный лоб. Она постаралась не задавать Берте вопросов, а просто говорила не без остроумия и здравого смысла на разные бытовые темы.
Берта принимала участие в собраниях на улице Кассетт; она изучала там немецкий язык, читала «Ревю» Эллиота и подружилась со старшей дочерью госпожи Арнитон, Жюли, вскоре уехавшей с миссией в Канаду. Просвещали ее пока с осторожностью, но она уже имела представление об этих людях, которых было много, которые объединились в тайные организации, застыли в едином ожидании, вдохновляемые общим порывом. Она завидовала этим мужчинам и женщинам, чья вера поистине пронизывала их мысли, действия и душу, вбиравшую в себя все людское и соединявшуюся с вечностью. Ей хотелось бы разделить с ними этот энтузиазм, чтобы забыть о своем сердце, объятом тяжким унынием, о сердце, слишком привязанном к жизни, плоти и собственным переживаниям. Когда Берта уходила от Жюли Арнитон, ей казалось, что она начинает верить и наконец постигает эти лучезарные истины, но, придя домой и взглянув на Альбера, она вдруг испытывала чувство разочарования, уносившее прочь эту надежду, и говорила себе: «Все это пришло извне. Это не я. Что знают эти женщины? Они лишь упиваются словами и видениями в компании друг друга».
Как раз в ту пору умер, проболев всего несколько дней, маленький Мишель.
Берта часто приходила справиться о ребенке и беседовала с Кастанье, который казался чужим у себя в доме и, испытывая робость перед женой, не решался принимать решений, которые Берта считала неотложными.
Поначалу он даже способствовал развитию у Одетты ее новых взглядов, которые находил прекрасными и благотворными. Но когда он увидел, что в жене все изменилось, вплоть до темперамента, и она стала одержима какой-то не имеющей названия идеей, его стало обуревать смешанное чувство беспокойства и восхищения.
— Она удивительно смелая, — сказал он Берте.
В окаменевшем лице Одетты, в ее исполненном мрачного экстаза взгляде (особенно когда в комнату Мишеля входила госпожа Арнитон или госпожа Полак) Берта увидала лишь демонстративное спокойствие и заботу об укреплении веры в момент испытания.
«Бедный мальчик! Она даже не решается оплакать тебя», — подумала Берта как-то раз утром, когда у нее перед глазами возник образ Мишеля, его помутневшие глаза и закрытое шерстяным одеялом трясущееся тельце.
Она была опечалена этим воспоминанием, но вдруг вопреки грусти у нее появилось чувство радости, когда она заводила небольшие каминные часы, остановившиеся несколько дней назад, а теперь, когда она переводила стрелки, отбивавшие время каждый час. Причиной радости было письмо из Нуазика: Мари-Луиза собиралась приехать в Париж, чтобы заказать себе кое-что для приданого. Берта радовалась возможности встретиться с подругой детства и увидеть простых и нормальных людей.
VI
После года военной службы Андре Шоран продолжил свою учебу в Париже, поселившись в небольшой гостинице на улице Сен-Жак. Сдержанный и необщительный, он избегал новых знакомств, а бывая на улице, тайком поглядывал на кафе, быстро минуя их из опасения заметить Рауля де Бригея, которому хотелось приобщить Шорана к разгульному парижскому обществу. Андре каждый день навещал Фетиша, сына нуазикского шорника, единственного своего товарища, собиравшегося получить ученую степень по философии и потому неистово работавшего в своей мансарде.
Поначалу Шоран аккуратно посещал лекции, но очень скоро ему стало лень записывать их. На занятия он приходил с опозданием и уходил, не дождавшись конца. Вскоре ему было уже невмоготу усидеть на скамье. Не успев сесть, он вставал, шел в библиотеку, заказывал роман или листал подшивку газет.
Он хорошо себя чувствовал на улицах — не на бульваре, где его смущали бесстыдные женщины, а на тех улочках, которые вели к предместьям и где ему легко было вспоминать о хорошеньких рошфорских девушках; ему нравилось смешиваться с толпой больших магазинов, насыщенных волнующим женским присутствием. У Шорана был молодой, ищущий и словно чего-то ожидающий взгляд, но стоило ему устремиться навстречу к вроде бы той, найденной и наконец-то узнанной женщине и едва только женщина начинала казаться ему слишком приветливой, как он тут же опускал глаза и удалялся. Он мог вдруг внезапно пойти следом за какой-н